Вдова Клико. Первая леди шампанского
- -
- 100%
- +
– Ну, Барб-Николь, ты у меня дождешься! – Маман всю дорогу бурчит про мою грубость, бесстыдство и неблагодарность. Ее голос сливается со скрипом колес и чавканьем конских копыт по раскисшей дороге. Дождевая завеса скрывает линию горизонта, отделяющую тусклое небо от унылых полей с щетиной серой травы.
– Я не хочу, чтобы мою землю превратили в свиноферму, – заявляю я.
Она возмущенно трясет своим шиньоном-гнездом.
– Не тебе решать, Барб-Николь. Я уже объяснила тебе, что твоя земля на самом деле тебе не принадлежит. Она перейдет от твоего отца в собственность твоему мужу.
– В твоей власти освободиться от этого, – цитирую я популярный лозунг из новых. – Достаточно лишь захотеть.
– Тоже мне – Олимпия де Гуж, – фыркает маман, и я в шоке, что она слышала про нее, ведь она не замечена в симпатиях к феминизму. – Ты хочешь закончить свою жизнь, как Олимпия? На гильотине? – Она в сердцах сдирает со щеки бумажную звезду, скрывающую раздражение кожи от «маски юности». Остаются воспаленное и сочащееся пятно.
– Лучше я умру на гильотине, чем выйду замуж за хозяина свинофермы!
Маман бьет меня по губам своими изумрудными ногтями.
– Неблагодарная дрянь! Никакого уважения к отцу Мелвина, а ведь он защитил нас в годы Большого террора! А ты как отплатила ему? Своим глупым языком?
Я тру губы и с досадой соглашаюсь, что маман права, – Сюйон защитил моего отца, когда революционеры хотели казнить его за то, что он роялист. Ведь папá когда-то участвовал в коронации Людовика XVI. Но Сюйон посоветовал папá примкнуть к якобинцам, слывшим самыми радикальными революционерами, и такой политический маневр спас отцову суконную фабрику и его место в городском совете.
– В общем, у нас должок перед месье Сюйоном, и вы хотите расплатиться мной?
– Почему ты такая… такая?… – фыркает маман и краснеет.
– Что, маман? Невыносимая? Бесстыдная? Странная? – дерзко отвечаю я. Теперь еще и жестокая. В глубине души мне стыдно. Но у нас с матерью всегда так – мы с ней как масло и вода. Моя маман, Жанна-Клементина Юар-Ле-Тертр-Понсарден, обладает всеми качествами, которых я лишена. Высокая и стройная, она одевается только в изумрудно-зеленое, под цвет глаз, никогда не кладет в чай сахар, всегда ходит в шляпе, защищая белую, как фарфор, кожу. От служанок она требует, чтобы те делали ей каждый день новую прическу. Сегодня это «птичье гнездо» с жемчужными яйцами, завтра – французская коса в сетке или пирамида из волос. Лично мне больше всего нравится, когда она украшает голову орлиными перьями, словно какая-нибудь допотопная птица. В довершение эффекта маман делает такие же прически своей тезке, моей младшей сестре Клементине, миниатюрной Жанне-Клементине с такими же изумрудно-зелеными глазами и льняными волосами.
Наша коляска сворачивает с улицы Рю Сере к Отелю Понсарден, как папá назвал наш величественный дворец, построенный им по случаю коронации Людовика XVI. Просторный двор обрамляют остроконечные кипарисы. Струи дождя льются со сланцевой кровли по фасаду из курвильского известняка, камня, идущего на строительство соборов. Наша семья, вероятно, расположилась в задних комнатах – все тридцать шесть окон фасада темные. Ярко освещено лишь овальное окно чердака, и в нем видна маленькая фигурка, вернее, ее силуэт. Там живет Лизетта, наша нянька и швея; в дни коронации она развлекала королевский двор, и теперь всегда поет песни тробайриц – женщин-трубадуров. У Лизетты «дикий» глаз – косой и выпученный. Вероятно, это помешало ей выйти замуж. При мысли о ней мое отчаяние слегка отступает. Может, она посоветует мне, как отвлечь маман от ее неустанных и фатальных, как гильотина, попыток выдать меня замуж.
Ох, это проклятое замужество, где моим самым важным за день решением будет приказ повару приготовить на обед те или иные блюда, где моя креативность сведется к вязанию крючком кружевных салфеток, а самым ярким событием за неделю будет чаепитие со знатной соседкой и ее избалованными детьми. Где та свобода, которой я наслаждалась в детстве? Когда мы с Головастиком по прихоти наших носов (или, скорее, моего носа) ныряли в приключения, а наши родители были рады, что мы заняты друг другом и не пристаем к ним.
За импозантными дверями Отеля Понсарден наш новый дворецкий с тонкими усами снимает с нас плащи, причем у него дергается нос, когда он берет в руки мой грязный и дурно пахнущий плащ. С верхних этажей доносятся голоса моего брата с сестрой – они, как обычно, спорят, кто из них жульничал в «Желтого карлика».
Лизетта спускается по кованой лестнице, заправив свои кудряшки под тканую шапочку. При виде моей испачканной одежды она неодобрительно щурится.
– Что случилось, мадемуазель?
Я делаю пируэт и демонстрирую свиной навоз на моих башмачках – для пущего эффекта. Лизетта не терпит никакой грязи и небрежности у нас, детей. Она воспитывает нас, как воспитывала в Версале королевских детей до того, как сбежала от революционного террора.
Она берет меня за руку.
– Лавандовая ванна устранит все запахи.
– Как хорошо, – отзываюсь я и хочу бежать наверх.
– Лизетта, на этот раз вам не удастся ее защитить. – Маман хватает меня за рукав. – Я хочу, чтобы Николя увидел, что она натворила.
– Неужели мне нельзя сначала помыться? – Свиная вонь по-прежнему терзает мой желудок.
Маман железной рукой ведет меня в библиотеку, а я лихорадочно размышляю, как мне избежать помолвки и сохранить наследство.
* * *Папá читает свою «Трибюн дю пепль».
– Потрясающая победа в сражении при Лоди, – сообщает он, сворачивая газету. – Генерал Бонапарт – настоящий герой.
Я наклоняюсь и хочу поцеловать его в щеку, но он отшатывается и кашляет из-за моего ужасного запаха.
– Барб-Николь отказала Мелвину Сюйону. – Маман сдергивает с руки зеленую перчатку и бросает на стол. – Она заявила, что у нее неизлечимая и заразная болезнь.
– Ох, озорница! – Папá смеется и грозит мне пальцем.
– Ты зря оправдываешь ее, Николя.
Я стою у камина, и мои пальцы гладят бабушкин станок для плетения кружев. Я часто помогала ей. Она ловко плела, а сама рассказывала про магических черных котов-матаготов, которые приносят кому-то богатство, а кому-то несчастья.
Маман хмурит нарисованные брови. Она сидит на диване рядом с папá, аккуратно поправив юбки и скрестив изящные ноги.
– Месье Сюйон сказал, что оставит себе приданое, если Барб-Николь не захочет стать женой его сына.
– Может, моя милая сестрица Клементина захочет выйти замуж за хозяина свинофермы? – предлагаю я. Внезапный порыв ветра гудит в дымоходе, из камина летят искры. Это бабушка говорит мне: «Маленькая паршивка» или сказала бы, будь она жива.
Папá наливает ликер «Сен-Жермен» в хрустальные рюмки и протягивает одну маман.
– С месье Сюйоном я все улажу. – Он предлагает и мне рюмку с янтарной жидкостью. В уголках его глаз я вижу веселые морщинки. – Барб-Николь, mon chou, капустка моя, постарайся не ссориться с матерью.
– А что я сделала? Только упомянула про свиноферму. – Я вдыхаю запах бузинного ликера, стараясь заглушить свиную вонь.
– Сюйонов оставь в покое, mon chou. – У папá раздуваются ноздри. – Они самые богатые фермеры в Шампани и мои самые крупные поставщики. – Его взгляд скользит по книжным шкафам из красного дерева, словно вот-вот их лишится. С начала революции дела на его суконной фабрике идут плохо. Он боится, что потеряет наш роскошный Отель Понсарден, и видит в Сюйонах решение своих финансовых проблем.
– Но почему я должна выходить замуж? – Может, я смогу помочь папá как-то иначе? – Давайте я лучше буду вести делопроизводство на фабрике и собирать с должников деньги.
– Это дело твоего брата. – Отец хлопает меня по плечу.
– Но Жан-Батист не слишком горит желанием это делать, а мне нравится такая работа.
Папá глядит на меня поверх очков.
– Ты должна выйти замуж, Барб-Николь.
– Папá, но я не могу жить возле свиней. Мой нос не вынесет этого.
– Хватит! Хватит! Я не хочу больше ничего слышать про твой нос. – Маман гневается и так сильно встряхивает головой, что «птичье гнездо» рассыпается, жемчужные яйца со стуком падают на каменный пол. – Ты просто хочешь свести меня с ума. – Она собирает жемчужины. – Ох, Николя, ее никто не захочет взять в семью, если Сюйоны разнесут это известие. Скоро будет бал дебютанток, и там к ней не подойдет ни один молодой человек.
– Тогда я не поеду на бал, – заявляю я, радуясь, что так легко избавлюсь от неловкого ухаживания возможных женихов и от зрелища матерей, подсчитывающих с боковой линии заработанные дочерями очки.
– Может, тогда я просто отправлю тебя в Париж к тетке, – сердито заявляет мать. – Как ты относишься к этому?
– Аллилуйя! – Я выкрикиваю священное слово, оказавшееся под запретом, когда революция объявила религию вне закона.
Маман пугается и подносит к губам палец.
– Тише. А то слуги тебя услышат.
Я вскакиваю со стула и пою во всю глотку:
– Ал-ли-луйя! Аллилуйя! Аллилуйя!
Папá хмурится, потом хохочет, а я пою еще громче.
Маман отряхивает ладонь о ладонь.
– Ну, Барб-Николь, я умываю руки. Николя, теперь ты сам решай ее судьбу.
– Значит, мне не надо выходить замуж за Мелвина Сюйона? – Я подскакиваю к матери и целую ее в щеку. – Мерси, мерси, маман! Какое счастье! – Я выбегаю из библиотеки мимо служанки, несущей поднос с птифурами, и хватаю одну штуку. – Ал-ли-луйя! Аллилуйя! Аллилуйя!
– Не торопись, mon chou! – кричит мне вслед папá. – Это еще не значит, что тебе не надо замуж.
Мое ликование мгновенно гаснет, и я заедаю досаду птифуром.
* * *В моем будуаре добрая Лизетта утешает меня, стаскивает с моего тела испачканное в свином навозе платье и помогает залезть в лавандовую ванну: лаванда – единственный запах, успокаивающий мой воспаленный нос.
– Зачем родители выпихивают меня замуж? – жалуюсь я и наклоняюсь к воде, чтобы вдоволь надышаться лавандой.
– Они хотят вам добра. – Лизетта трет мне спину морской губкой.
– Если бы они хотели мне добра, они позволили бы мне самой выбрать жениха.
Лизетта трет мне бока, и мне щекотно.
– Вы по-прежнему не можете забыть соседского парня?
Вода быстро остывает, и я дрожу от холода. Лизетта достает из печки чайник и подливает горячей воды.
– Je ne suis pas nie de la derniere plute[1]. Это глупо. Он уже никогда не вернется сюда.
Лизетта протягивает мне полотенце.
– Не волнуйтесь, Барб-Николь. Вы еще найдете себе хорошего мужа.
– Но я не хочу даже искать.
Я вылезаю из ванны. Мое мокрое, сияющее чистотой тело отражается в напольном зеркале. Тело не такое стройное, как у Клементины и маман, а пухлое и сдобное. Мыльные пузырьки скользят с кожи. Золотисто-рыжие волосы закручены в шиньон, возле розовых щек вьются выбившиеся пряди, в серых глазах отражается пламя свечей. Вот такой меня увидит мой жених в ночь нашей свадьбы. Я сохраню эту картину для особенного мужчины, и уж точно не для этого простофили со свинофермы.
4
Судьба Головастика – ускакать прочь
Следуя своему очередному капризу, Жан-Батист слинял к кузену в Париж, оставив бухгалтерские обязанности. Я убедила папу, чтобы он позволил мне составить платежную ведомость на тысячу работников суконной фабрики Понсарден. Я сижу над большими кожаными гроссбухами, и едкий запах чернил внушает мне сознание причастности к важному делу.
Но вскоре я обнаруживаю, почему у папá поседели волосы. Наши платежи превышают наши продажи.
Я вижу, что мы остались после революции без наших крупных контрактов с королевским двором и знатью. Теперь папá платит жалованье из наших личных денег. Двадцать лет финансовой нестабильности во Франции (сначала король Людовик XVI опустошил казну, оплачивая экстравагантные прихоти Марии-Антуанетты, за ними последовали Французская революция и период Большого террора) привели финансы нашей семейной фабрики на край пропасти.
Мой отказ от замужества лишь добавляет проблем. Тяжкое сознание вины ложится мне на плечи.
Закончив работу с платежами, я упрашиваю папá взять меня с собой, когда он поедет забирать овечью шерсть с нашей фермы. Мне надо поговорить с ним о наших тающих ресурсах. Он надевает фригийский колпак, который носит в знак солидарности с трудовым людом (на всякий случай), и помогает мне залезть на сиденье коляски.
За городом глубокая морщина между его бровями разглаживается, а наши носы наполняются чудесными запахами земли и молодой травы, ярко-зеленой после зимних дождей. Запах зелени вызывает у меня острую тоску, мне даже больно дышать, и я зажимаю нос, борясь с эмоциями. Когда же я наконец осознаю, что мой старый друг Головастик никогда не вернется ко мне?
Чтобы отвлечься, я смотрю на ширококрылых луней. Они скользят, словно ангелы, под пухлыми облаками. Крестьянка сажает картофель в черную землю на маленьком поле, а на склоне холма девочка пасет стадо овец.
– Вон крестьянкам позволено работать, – говорю я. – Почему тогда знатных девиц принуждают выходить замуж и рожать детей?
Папá кривит губы.
– Ты должна благодарить судьбу, mon chou, что тебе не нужно работать.
– Папá, я видела наши бухгалтерские книги. Полный мрак. Сколько еще продержится суконная фабрика Понсарден?
Отец отворачивает лицо.
– Я всегда найду какой-нибудь способ протянуть подольше. – Колеса повозки подпрыгивают на неровной дороге. Некоторое время мы едем молча. Когда отец снова заговорил, в его голосе слышится грусть. – Мы с твоей матерью возлагали большие планы на тебя, нашу старшую. Мы отправили тебя в королевскую монастырскую школу, где твоими соучениками были дети из знатных семей. Но потом король закончил свои дни на гильотине, и я понял, что Франции уже никогда не быть прежней.
Отец тяжело вздыхает. Сейчас он выглядит так же стоически, как в ту ночь во время революции, когда запер ворота Отеля Понсарден, отгородив наш дом от злобной толпы с факелами. Я выбежала во двор, чтобы помочь ему, но кто-то бросил в нас камень, и это породило настоящий камнепад. Острый камень разбил мне губу, потекла кровь. Папá загораживал меня от камней, пока я не укрылась в доме. У меня тряслись губы. Кровь запачкала мое бархатное платье. Но разве можно сравнить этот пустяк с багровыми синяками отца и кровью, льющейся из его рассеченного лба? Он держал ворота закрытыми все дни, когда революционеры казнили на гильотине королевскую семью и знать, католических священников и монахинь, а также богатых промышленников вроде нас.
Я обязана моему папá жизнью. Хватит мне вести себя как избалованный ребенок, пора поддержать его.
Возле массивного каменного амбара для стрижки овец папá помогает мне спрыгнуть с коляски – подножка высоковата для моих коротких ног. Когда-то в детстве я не любила тут бывать, меня пугали пронзительные запахи мокрой шерсти и вид испуганных овец. Но потом я полюбила глуховатые переливы деревянной флейты, сопровождавшей ритмическое звяканье ножниц и нежное блеянье. Земляной, мускусный запах приобрел для меня новое значение. Эти животные много поколений поддерживали мою семью.
Юный мальчишка заваливает на спину черноголовую овцу, крепко зажимает ее между коленками, а одной рукой придерживает передние копыта. Он надежно фиксирует животное, а женщина прижимает ножницы к телу овцы и срезает шерсть сплошным куском, непрестанно напевая французскую колыбельную. Руно ложится на пол амбара, а в нем остается все, что овца таскала на своих боках – перья, веточки, улитки, камешки, даже голубые яйца малиновки.
Совсем маленький мальчуган во фригийском колпаке уводит стриженую овцу через узкую дверь в теплый хлев.
– Эти мальчишки слишком малы для того, чтобы работать, – говорю я, кое-как подавляя кашель от пыли и тончайшего подшерстка.
– Их отцов забрали на войну. Кому-то теперь надо кормить семью.
Мы переходим в другой амбар, где шерсть проходит обработку. Там стоят на огне бурлящие чаны с отбеливателем. Едкий пар жжет нам глаза. Женщина помешивает деревянной лопатой в видавшем виды медном чане, ее кисти рук покрыты болячками и язвами, веки покраснели и распухли.
– Мы должны выдавать им маски и рукавицы для защиты от хлорки, – говорю я.
– Это слишком дорого, – отвечает со вздохом отец. – Наши цены и так не выдерживают конкуренцию с британскими.
– Мы сможем конкурировать, если соединим усилия, – перебивает его чей-то голос, раздавшийся позади нас. Я узнаю его – это Филипп Клико, наш сосед и ловкий конкурент по производству сукна. Его фригийский колпак и длинные, как у простолюдинов-санкюлотов, штаны под стать папиному «революционному» прикиду в духе «равенства и братства». Они оба стучат себя в грудь правым кулаком – теперь так принято.
– Николя, у меня имеется предложение, – говорит Филипп. – Надо его обсудить.
За его спиной стоит длинноволосый парень. На его лице я вижу пучки неуверенной растительности, тонкие, редкие усики подчеркивают потрескавшиеся губы. Мундир из тонкой ткани болтается на долговязой фигуре, из рукавов высовываются костяшки пальцев, ногти обгрызены. Глаза странные, многоцветные, словно калейдоскоп – зеленые с синими крапинками и янтарным кольцом.
Теплая волна захлестывает всю меня с головы до ног. Я бегу и бросаюсь парню на шею.
– Головастик, ты вернулся!
Его запах стал более сложным, это уже не тот прежний эфемерный аромат цветущей виноградной лозы, какой я помнила с тех пор, как мы играли в салки в винограднике.
Я замечаю, как он застывает в моих объятьях, и пячусь назад. Неужели он забыл, как мы ловили головастиков и растили их, пока они не превращались в крошечных лягушат? Тогда мы выпускали их на свободу. Тогда-то я и стала называть его в шутку Головастиком. Впрочем, теперь ему это наверняка не по нраву.
Филипп, щурясь, глядит на сына.
– Франсуа только что вернулся из армии.
Головастик не поднимает глаз.
– Франсуа, как я рада тебя видеть! – говорю я.
Мои вопросы к его родителям, пока его не было, всегда оставались без ответа. Маман ругала меня и запрещала спрашивать, но как могла я забыть друга, который читал мне Вольтера и Руссо, помогал забираться на узловатые деревья, тайком сбегал вечерами из дома и считал вместе со мной звезды, пока я не засыпала в кольце его рук?
Папá нарушает затянувшуюся паузу.
– Я слышал, что ты сражался в Италии вместе с генералом Бонапартом.
По башмаку Франсуа неторопливо ползет жук.
– Его хотели отправить в Египет вместе с Наполеоном, – сообщает Филипп. – Но мне удалось устроить его в интендантскую службу. Теперь он эксперт по логистике.
– Логистике? – переспрашиваю я. – Ты стал философом?
Франсуа истерически хохочет и долго не может успокоиться. По его щекам текут слезы.
– Хватит, Франсуа, довольно тебе! – Филипп сдавливает плечо сына.
Я краснею, у меня горят щеки.
– Что такого я сказала? Я не понимаю.
– Логистика определяет, какие припасы нужны на войне, и доставляет их туда, где они требуются, – поясняет папá.
– Это перевозка всяких грузов, оружия или провианта с одного поля боя на другое, – добавляет Филипп. – Работа очень ответственная. Очень и очень.
Франсуа что-то бормочет, не поднимая глаз.
– Извини, что ты сказал? – спрашиваю я. Да-а, это уж точно не та встреча друзей, о какой мне мечталось.
– Филипп говорит неправду – я не герой.
Меня трогает его признание. Еще я знаю, что Франсуа всегда называл отца по имени и никогда не любил хвастаться.
– Николя, у тебя тут найдется место, где мы можем поговорить? – И Филипп идет следом за папá в его контору.
– Давай переберем с тобой шерсть, как в прежние времена? – предлагаю я Франсуа в надежде, что это оживит в его памяти наши совместные занятия.
– Ну, если ты хочешь… – вяло отвечает он и гладит косматый подбородок.
Удивленная, но довольная, я веду его в сортировочную, где лежат кипы только что состриженного руна. Мы беремся за дело и разбираем шерсть, очищая ее от камешков и колючек. В воздухе летают мелкие шерстинки.
Я работаю руками, а мозг колют воспоминания, словно щепки и колючки, при этом боль и удовольствие настолько близки, что их трудно отделить одно от другого. Когда мне было семь лет, у одиннадцатилетнего Франсуа уже выросли постоянные, «взрослые» зубы, белые, как молоко. Его дыхание пахло диким анисом. Через несколько лет у меня уже перехватывало дыхание при виде волосков, появившихся на его верхней губе. Франсуа учил меня играть в шахматы, награждая желудями всякий раз, когда я забывала, что слон ходит по диагонали, а конь буквой L.
Вытащив из шерсти желудь, я показываю его Франсуа. Он моргает и убирает его в карман. Его длинные пальцы снова возвращаются к работе и перебирают шерсть, а мне хочется, чтобы они погрузились вот так же в мои волосы.
Через час работы мы берем очищенное руно и вешаем его на крюки. У меня горит кожа на руках и ногах. Маслянистые шерстинки покрыли нашу одежду. Зрелище забавное, я смеюсь и ловлю улыбку на лице Франсуа, но она моментально исчезает, гаснет, словно цветок ипомеи на закате.
Когда Франсуа уходил в Великую армию, наши семьи собрались в особняке Филиппа Клико в воскресный день на совместный обед. После застолья мы с Франсуа бегали по лабиринту виноградника, растущего между нашими домами. Мне было тринадцать, нет, уже четырнадцать, потому что Франсуа исполнилось восемнадцать, когда он пошел добровольцем.
Я спряталась между лозами, а когда он пробегал мимо, я выскочила и схватила его. Он взял мою руку и прижал к своей груди – его сердце стучало за ребрами так сильно, словно готово было лопнуть.
– Ты будешь ждать меня? – Его пестрые глаза жадно вглядывались мне в лицо. Потом он стремительно наклонился и поцеловал меня. Его губы были на вкус, как лакрица. Уже стемнело, а мы с ним стояли в лабиринте и познавали друг друга губами и руками.
На следующий день Франсуа отправился на военную службу. В униформе он выглядел намного старше. Синий шерстяной мундир с красными лацканами и медными пуговицами, белый воротник и манжеты с красными кантами, а в довершение еще и обалденная двуугольная шляпа. Конечно, он не мог меня поцеловать, ведь на нас смотрели родители. Но я прижала руку к его груди. Думаю, он понял, что я хотела ему сказать.
Шел месяц за месяцем, а Франсуа не возвращался. Потом из месяцев сложились годы. Филипп кормил меня убедительными историями о подвигах и армейской карьере сына. Его мать, Катрин-Франсуаза, лишь плакала, когда я спрашивала у нее адрес Франсуа. С годами она все больше времени проводила в постели.
Каждую ночь после отъезда Франсуа я глядела на самую яркую звезду, зная, что она светит и для него. Прижимая руку к сердцу, я думала о нем, надеясь, что в ту минуту он тоже думал обо мне.
И вот теперь я снимаю шерстинки с его мундира, и мне до смерти хочется расспросить его о тех выпавших из нашей жизни годах, но к нам уже идут наши отцы.
– Да, Филипп, твое предложение весьма соблазнительное, – говорит папá, поглаживая подбородок.
– Может, суконная фабрика Понсардена не созрела для такой сложной задачи? – хмуро спрашивает Филипп.
– Нет-нет, конечно, мы готовы. – Папá жмет ему руку. – Друг мой, я твой должник.
– Завтра мы обговорим все детали. – Филипп кивает. – Ну, сын, ты готов?
Они идут к двери, и Головастик снова вот-вот исчезнет из моей жизни.
Нет, я не отпущу его!
– Может, сыграем завтра вечером в шахматы? – кричу я вслед ему.
Он оглядывается, и его улыбка больше походит на усмешку.
– Ты ведь знаешь, что я всегда позволяю тебе выигрывать, верно?
– Нет, завтра все будет по-другому, – усмехаюсь я в ответ. Значит, он все помнит.
* * *На обратном пути папá уклоняется от моих вопросов о сделке, которую предложил Филипп Клико.
– Папá, почему вы не хотите мне рассказать? Что, сделка провальная? Как гнилая репа?
– Нет, скорее как сочный, соблазнительный персик с червяком внутри. – Он нервно смеется. – Но я дам согласие. Тогда я смогу в будущем году прокормить тысячу наших голодных работников. – Тут он снова замолкает.
– Так в чем же тогда сидит червяк? – допытываюсь я. – Ведь вы много раз говорили мне, что мы всегда должны принимать вместе с хорошим и плохое.
Он перекладывает вожжи в одну руку, а другую протягивает ко мне и шутливо нажимает мне на нос пальцем. Но в его глазах я вижу беспокойство и вроде слезы.
– В чем дело, папá?
Он хмурится и направляет все внимание на дороге. Потом нарушает молчание.
– В контракте есть коварное условие. Оно смущает. Не знаю, стоит ли мне жертвовать всем.
– Вы должны подумать о ваших работниках, – напоминаю я. – Конечно, стоит.
Когда мы огибаем холм и въезжаем в долину Марны, мне обжигает обоняние вонь со свинофермы Сюйонов. Я с отвращением зажимаю нос.
Папá глядит на новый дом Мелвина с роскошной круговой террасой.