Бедуинка поневоле

Я опешила. Вокруг сотни людей, и каждый второй – в телефоне. Да нет, куда там каждый второй. Каждый первый!

– Мам, я просто…

– Хочешь ослепнуть? – перебила она, повышая голос. – Ты вообще окружающий мир видишь? Или только этот экран? Отдай телефон! В Египте я его в сейф уберу. Ты у меня его там будешь по часам получать, как лекарство!

Это было настолько нелепо и несправедливо, что я даже не нашла слов. Да и что тут говорить? Просто молча сунула смартфон в карман худи. Типа, убрала, довольна? Я не хотела устраивать сцену. Только не здесь. Не на глазах у всей очереди.

Но моё молчание сработало как детонатор.

– Значит, ты еще и огрызаешься? – процедила она.

– Я вообще молчу!

Мама сделала шаг вперед, резко, без предупреждения сунула руку мне в карман. Я дернулась, но она уже выхватила гаджет и швырнула его в свою бездонную сумку.

Я открыла рот от возмущения. Воздух набрала, а выдохнуть не успела. Мамина ладонь коротко и жестко прилетела мне по затылку. Не сильно, нет. Искры из глаз не посыпались. Но было в этом что-то унизительное, гадкое. Как щенка, который нагадил на ковер.

А она просто развернулась и молча вернулась к папе и Сашке в очередь.

Я осталась сидеть. Глаза щипало. И даже не от слез – я не собиралась реветь при людях, еще чего, – а от жгучего непонимания. Что это было? Откуда этот взрыв на ровном месте?

Объявили посадку. Толпа двинулась к гейту, как стадо зомби на запах мозгов.

Я встала и поплелась следом, глядя в пол. Мама оглянулась, увидела, что я иду, и тяжело вздохнула. Плечи у неё немного опустились. Видимо, накрыло «откатом» – она понимала, что перегнула. Что сорвалась. Но извиняться она не будет, я знала. Взрослые редко извиняются, когда они не правы. Они предпочитают делать вид, что ничего не случилось.

Но больше всего бесило другое. Папа.

Он стоял в очереди, держа Сашку за руку, и… пялился в свой телефон. Он листал ленту новостей или проверял рабочую почту, полностью отключившись от реальности. Он ничего не видел. Ни маминого крика, ни того, как она рылась у меня в кармане, ни подзатыльника. А может, видел и просто решил не вмешиваться? «Моя хата с краю, я в домике».

Я смотрела на его сутулую спину в пуховике и чувствовала, как внутри закипает холодная злость. Он мог бы заступиться. Мог бы сказать: «Аня, успокойся». Мог бы просто подойти и разрядить обстановку шуткой. Но ему было всё равно. Ему было настолько наплевать на наши разборки, что он даже голову не повернул.

Мы вошли в «рукав» – длинный гулкий коридор, ведущий в самолет. Сашка прыгал, что-то напевая про море. Он был единственным счастливым человеком в этой компании. А я шла и думала, что если отпуск начинается так, то страшно представить, чем он закончится.

Мысли о море и солнце выветрились. Осталось только чувство жгучей обиды и пустой карман, в котором фантомно вибрировал отобранный телефон.

Полёт – это маленькая жизнь, только очень скучная и в замкнутом пространстве. Особенно когда тебя лишили главного средства связи с внешним миром. Так что в моём случае – маленькая смерть.

Четыре с половиной часа. Вроде не так много, но мне показались вечностью. Время просто издевалось надо мной: я специально долго не смотрела на часы, думала, что там час прошел, может полтора даже. Но нет. Куда там! Оказалось, прошло всего пять минут. Это что? Прикол такой? А телефон мой так и лежал в маминой сумке, где-то между паспортами и влажными салфетками. Просить его обратно? Ну уж нет. Гордость она штука такая. Нерациональная, но мощная. Я лучше буду сверлить взглядом обшивку кресла, чем унижаться.

В голове крутилась одна и та же заезженная пластинка: «За что? Ну чего я такого сделала?».

Я перебирала события последних часов, буквально по крупицам. Ничего криминального. Не хамила (до момента отъема телефона), не ныла, рюкзак собрала. Мама просто сорвалась. Сбросила напряжение, как лишний пар из котла, и, по закону подлости, ошпарила именно меня. Может, из-за папы. Может, просто нервы. Но от понимания этого легче не становилось. Внутри ворочался колючий комок обиды.

Родители спали. Устроились удобно, откинули спинки (насколько это позволяет «эконом», то есть сантиметров на пять) и синхронно посапывали. Папа даже слегка всхрапывал на выдохе. Идиллия, блин. Единственный момент за день, когда они действовали слаженно.

А я сидела, уставившись в спинку переднего кресла, где была наклеена инструкция по безопасности. Человечки на картинках радостно надували жилеты и скатывались по надувным трапам. Им было весело. Мне – нет. Книгу читать не хотелось, спать – тоже. Оставалось только гонять мрачные мысли и злиться на несправедливость мироздания.

Но когда пилот объявил снижение, и самолет начал проваливаться в воздушные ямы, злость немного отступила. Уши заложило.

Я посмотрела в иллюминатор. Там, внизу, вместо привычной серо-белой московской каши была желтизна. Песок. Горы. И синее-синее море. Я выдохнула.

Зиму я ненавидела всей душой. Холод, темнота, пять слоев одежды, из-под которых всё равно где-то поддувает. Я – растение теплолюбивое. И, глядя на этот солнечный пейзаж внизу, я впервые подумала: а может, идея не такая уж и провальная? Новый год без оливье, зато без пуховика.

Родители зашевелились, когда шасси коснулись полосы. Люди захлопали – дурацкая традиция, словно пилот не работу свою делал, а чудо совершил.

– Маш, ты в туалет не хочешь? – Мамин голос звучал буднично, но с ноткой… заискивания, что ли? – Сейчас уже выходить, потом в терминале очереди могут быть.

Я покачала головой. Молча.

Мама тут же отвела взгляд. Стала суетливо проверять, застегнут ли ремень у спящего Сашки. Ага. Чувствует. Понимает, что перегнула палку в аэропорту. Совесть – она как вирус, вроде и нет её, сидит тихо, как мышь, а потом бац! Активируется. Мне от этого стало чуточку легче. Маленькая моральная победа.

Хургада встретила нас волной горячего воздуха.

Выходишь из самолета – и как будто попадаешь в баню. Только сухую и пахнущую чем-то пряным, пыльным и сладким. Запах юга. Запах чужой страны.

Всё прошло на удивление гладко. Египетские пограничники шлепали визы в паспорта с такой скоростью, словно играли в «кто быстрее», чемоданы выплюнуло на ленту почти сразу. Наш автобус – огромный, белый, с кондиционером, работающим на полную мощность, – нашелся на парковке моментально.

Мы ехали по городу. За окном мелькали пальмы, недостроенные дома с торчащей арматурой (гид сказал, это чтобы налоги не платить, хитрые они тут), вывески на арабском и ломаном русском.

– Температура воздуха – двадцать восемь градусов! – бодро вещал гид в микрофон. – Вода – двадцать четыре. Бархатный сезон, друзья!

Двадцать восемь. В декабре. Круть!

Эта цифра окончательно добила мою хандру. Я представила, как завтра утром, пока мои одноклассники будут месить грязный снег по дороге в школу (а нет, каникулы же, ну тогда просто месить снег во дворе), я войду в воду. Прозрачную, соленую, живую.

А потом лягу на шезлонг. И буду лежать, впитывая ультрафиолет. А потом вернусь в школу шоколадной, на зависть всем бледным поганкам.

Ради этого, пожалуй, можно потерпеть даже мамин террор и отобранный телефон. В конце концов, море у меня никто не отберет. Оно слишком большое, чтобы поместиться в мамину сумку.