Один среди «тигров»

Глава 4

Несмотря на то что советские войска приготовились к наступлению врага в районе Курского выступа, самым серьезным было положение именно на южном фасе Курского выступа, в полосе Воронежского фронта, которым командовал генерал армии Ватутин. Здесь 5 июля 1943 года фашистские войска начали наступление в двух направлениях – на Обоянь и Корочу. Развивая первый успех, нащупывая наиболее слабые участки обороны, гитлеровцы стали наращивать усилия по линии Белгород – Обоянь. Второй танковый корпус СС к исходу 9 июля прорвался к третьей полосе обороны 6-й гвардейской армии и вклинился в нее примерно на 9 км юго-западнее Прохоровки. Однако вырваться на оперативный простор немецкие танки не смогли – советская оборона выдержала стальной напор немецких дивизий.

Утро 10 июля 1943 года в штабе группы армий «Юг» было напряженным. Фюрер лично позвонил Манштейну и приказал любой ценой добиться решительного перелома в битве. Офицеры, стоявшие поодаль, переглядывались, почти каждый ощущал, как на другом конце провода фюрер кричит и брызжет слюной, требуя разгромить большевистские орды. Приказ Гитлера нужно было выполнять, и командующий, проанализировав ситуацию и убедившись в окончательной неудаче прорыва на Обоянском направлении, решил изменить направление главного удара. По его расчетам, вести наступление следовало окружным путем, через Прохоровку, где к этому времени наметился определенный успех. В это же время вспомогательная ударная группировка должна была нанести удар по Прохоровке с юга. В наступление на Прохоровку Манштейн бросил лучшие танковые дивизии: «Райх», «Мертвая голова» и «Адольф Гитлер» из состава 2-го танкового корпуса СС и части 3-го танкового корпуса.

Командование Воронежского фронта вовремя обнаружило этот маневр гитлеровцев и выдвинуло на это направление части 69-й армии и 35-й гвардейский стрелковый корпус. Понимая всю важность операции на Курском выступе и все ее последствия, Ставка решила усилить войска фронта за счет стратегических резервов. Девятого июля командующему Степным фронтом Коневу приказали выдвинуть на курско-белгородское направление 4-ю гвардейскую, 27-ю и 53-ю армии. В подчинение Ватутину также передавались 5-я гвардейская и 5-я гвардейская танковая армии. Войска Воронежского фронта должны были остановить наступление врага и нанести ему мощный контрудар на Обоянском направлении.

Утром 12 июля после короткого артналета 18-й и 29-й танковые корпуса армии генерал-лейтенанта Ротмистрова с приданными ей 2-м танковым и 2-м гвардейским танковым корпусами начали наступление на Яковлево. Еще раньше на реке Псёл в полосе обороны 5-й гвардейской армии начала наступление немецкая танковая дивизия «Мертвая голова».

Лес был наполовину выжжен еще прошлым летом. Молодая поросль, кустарник, сухие стволы были плохим укрытием для танкового полка, но командование, видимо, не рассчитывало, что танкам придется стоять здесь долго. Стояли колоннами, побатальонно. Майор Никитин во главе колонны, на башне, с приготовленными флажками в руках, смотрел вперед. Там, за холмом, поднимались пыль и дым, туда летели снаряды. Над этим холмом ветер разносил дымные хвосты реактивных снарядов. Что там творилось, можно было только догадываться. Артиллерийская канонада утихла, и над головами пронеслись «Илы». Они шли звеньями, их было много, а над ними, под самыми облаками, кружились истребители. Целых два дня Соколов не видел немецкой авиации!

Комбат взмахнул руками, взлетели вверх флажки: «Внимание!» Круговое движение: «Заводи!» Взревели двигатели, командиры подняли глаза в небо, где вот-вот должны были взлететь сигнальные ракеты. Нервы у всех были на пределе, каждый рвался в бой. Весь танковый полк ощущался каждым бойцом, как натянутая струна. Напряжение висело в воздухе, в стали боевых машин, в рокоте заведенных двигателей, в мускулах, сжимавших рычаги.

Две красные ракеты взвились в воздух…

Едва помещаясь в башне за спиной наводчика, Соколов поворачивал перископ командирской башенки, пытаясь найти врага. Башни «тридцатьчетверок» рассчитаны на двух человек: наводчика и заряжающего. Но как быть командиру взвода, роты, а то и командиру батальона, когда они идут в бой вместе со своим подразделением? Остаться без наводчика? Но тогда придется самому наводить и стрелять из пушки, а ведь задача командира – управлять подразделением, а не стрелять. А если танк не будет стрелять, он быстро сам станет мишенью, и его подобьют. Поэтому уже в 1941 году взводные и ротные командиры теснились за спиной наводчика своего танка. Осенью 41-го именно по этой причине начали выпускать на Урале увеличенные башни непосредственно для командирских машин. Правда, жизнь они танкистам все равно не облегчили. В 42-м на «тридцатьчетверки» начали ставить трофейные и свои, отечественной разработки, командирские башенки для наблюдения за полем боя. Но все равно в башне было до ужаса тесно, и когда позволяла обстановка, Соколов открывал люк и вылезал наверх, чтобы не мешать наводчику. Однако в таком случае он сильно рисковал сам.

«Тридцатьчетверки», тяжелые «КВ» шли сплошным потоком, развернувшись по полю. За ними шли более легкие танки. А следом, на расстоянии 300–500 метров, ехали грузовики с пехотой и тягачи с артиллерийскими орудиями.

Танкисты увидели поле с подбитыми немецкими танками. Некоторые горели, у каких-то не было башен, несколько машин лежало на боку. Так по наступавшему врагу отработали гаубичная артиллерия и «Катюши». Возможно, добавили еще и штурмовики.

– Вот это наши фрицев нашинковали! – восхитился Коля Бочкин. – Эдак и нам работы не останется. А что, я бы согласился прокатиться вот так километров сто и полюбоваться на такие пейзажи!

– Не расслабляйся, – буркнул в шлемофоне голос Логунова, – еще и на нашу долю хватит. Наблюдай в своем секторе.

– Есть, – хмыкнул заряжающий. – Такое наблюдать приятно!

Грохот выстрелов раздался минут через десять, да такой, что даже в танке его можно было услышать. Когда полк вышел за холмы и стал спускаться к речушке, танкисты увидели слева с десяток самоходок очень большого калибра. Комбат говорил, что в войска стали поступать новые «СУ-152» – приземистые машины с сильно наклоненной лобовой броней и толстым стволом гаубичной пушки. Никитин рассказывал, что новые самоходные гаубицы – штурмовые орудия, предназначенные для разрушения оборонительных сооружений противника и долговременных огневых точек. Конечно, планировались они для использования и в качестве истребителей танков. И вот теперь Соколов увидел эти машины в бою.

Чуть ниже по склону стояли несколько «тридцатьчетверок» и «КВ». Там же залегли и вели огонь пехотинцы. А за их спинами мощные самоходки били прямой наводкой по наступавшим фашистам. Видимо, дивизион самоходок подоспел, чтобы помочь какой-то части отбить атаку врага. Зрелище было впечатляющее! На расстоянии чуть меньше километра они расстреливали немецкие танки, как в тире. Скорострельность у этих машин была намного ниже, чем у любого танка, но действие снарядов такого калибра ужасало. Соколов хорошо видел, как при прямом попадании раскалывалась броня «Тигров», как срывались башни. От удара снаряда нередко детонировал боезапас, и вражеский танк взрывался, превращаясь в огромный факел. Несколько танков просто переворачивались на бок от близкого разрыва фугасного снаряда.

Когда полк вышел во фланг немецкой группировки, Соколов увидел в перископ впереди, на обширной равнине, раскинувшейся между рекой и лесными островками, волну фашистских танков. Сначала он видел только танки, но потом понял, что за ними шли самоходки, бронетранспортеры с пехотой и грузовики. Вся эта армада двигалась навстречу. Встречный бой! Такого Соколов за годы войны еще не испытывал. Интуицией опытного командира он понимал, что бросать в лоб танковую армию могли лишь по одной причине: нет времени использовать другие маневры, оборона где-то прорвана, и вся эта стальная лавина вот-вот выйдет на оперативный простор в тылы нашей обороны. Это стратегический прорыв. Эмоции захлестнули так, что зазвенело в ушах, в груди гулко забилось сердце, а зубы сами с силой стиснулись. Будь между ними стальной пруток, перекусил бы!

– Омаев, связь! – крикнул Алексей.

Когда радист переключился с ТПУ на радио, он крикнул:

– Рота, я «Зверобой»! Задача одна: остановить врага ударом в лоб! Бейте всех, кто перед вами, крушите и не останавливайтесь! Вперед!

Лейтенант понял, что сейчас произойдет. Все смешается, руководить боем станет невозможно.

Не успел он скомандовать «Огонь!», как немцы начали стрелять первыми. И тут же начали отвечать танки полка. Соседние части, которые шли справа и слева одной монолитной стеной, тоже открыли огонь по немцам. Поднялась пыль от разрывов фугасных снарядов, которыми били артиллерийские батареи с закрытых позиций с обеих сторон, клубился дым от загоревшейся травы, черная копоть оседала кругом от полыхавших танков. И гудели выстрелы. Еще, еще!

Соколов почувствовал, как в башню попали один за другим два бронебойных снаряда. Удары были чувствительными, в руки и в комбинезон полетели мелкие осколки брони. Логунов работал быстро, страшно матерясь. Он бешено крутил рукоятки, поворачивая башню то влево, то вправо. То и дело раздавался его крик «Короткая!», а потом звонко било орудие, и снова танк рвался вперед. «Зверобой» пронесся мимо горевшего «Тигра» и вдруг встал как вкопанный.

– Вася! – заорал Бабенко.

– Вижу! Замри… мать… – ответил злым голосом наводчик.

Прямо перед «тридцатьчетверкой» выворачивал из-за подбитого собрата немецкий «Т-IV». Он шел поперек курса «Зверобоя», дым слепил его, но немец уже разворачивал башню.

– Выстрел! – гаркнул Логунов, и тут же на борту немецкого танка пониже башни пыхнул серый дым и коротко мелькнула огненная вспышка.

Хрипло дыша, Бабенко что есть сил потянул рычаги, и «тридцатьчетверка» попятилась назад, чтобы уйти за подбитый немецкий танк и там скрыться. Если Логунов не подбил немца, тот с расстояния в полсотни метров прошьет их снарядом насквозь. Но тронуться Бабенко не успел. Похоже, снаряд попал фашисту куда-то в двигатель и повредил топливный провод: танк загорелся, открылся люк, повылезали танкисты в черных комбинезонах. Омаев тут же открыл по ним огонь, свалив четверых – одного за другим. А потом рванули баки, и немецкий танк превратился в факел.

Тем временем на поле творилось что-то немыслимое. Соколов еще не видел такого в своей военной жизни. Танки шли вперед мимо вражеских танков, стреляли все во всех. Танки взрывались, сталкивались друг с другом и загорались, переворачивались от таранных ударов.

На склоне оврага горящая «тридцатьчетверка» на полном ходу ударила в бок «Тигра», но немецкая машина была тяжелее. Бешено вращая гусеницами, советский танк взрывал дерн, выворачивал камни и давил, давил! И вот немецкая машина пошла боком, накренилась и рухнула в овраг. Советский танк не удержался и тоже пополз по склону. Еще миг, и полыхающая «тридцатьчетверка» обрушилась на поверженного врага.

Сильный удар снизу, и «Зверобой» развернуло боком на всем ходу. Бабенко тут же, работая рычагами, стал поворачивать машину. Все поняли, что произошло: разбита гусеница, слетела с катков, а вторая, продолжая вращаться, потащила машину. Теперь танк стал мишенью. Но мишенью опасной, смертельно опасной для врага! Сражаться, только сражаться! Пока есть снаряды, патроны! Пока целы руки, глаза! Бить, уничтожать!

– Логунов, Бочкин в башне! – крикнул Алексей. – Вести огонь по врагу! Остальные – из машины с личным оружием!

Соколов откинул крышку верхнего люка, но не успел выбраться из танка – по металлу стегнула очередь. Еще миг, и его настигла бы смерть. «Я еще жив», – твердил про себя лейтенант, выползая боком из люка и спрыгивая вниз на траву с пистолетом в руке.

Рука Логунова высунулась из люка, подавая командиру «ППШ» подсумок с дисками. Из переднего люка выбрался Бабенко, помогая Руслану Омаеву. Трое танкистов, не слыша друг друга из-за грохота боя, упали на землю, занимая оборону. Радист успел вытащить за собой пулемет и выбросить наружу несколько дисков.

Мимо прошли два немецких танка, впереди виднелись башни «тридцатьчетверок». Все смешалось, где свои, где враг – непонятно. Чуть левее вспыхнул и остановился бронетранспортер. Немецкие солдаты полезли через борта. Омаев развернул ствол пулемета и открыл огонь. Несколько пуль ударились в землю совсем рядом.

Соколов повернул голову и увидел бежавших к ним немецких танкистов в обгоревшей форме. Один стрелял из пистолета, двое держали в руках «шмайссеры». Вскинув свой автомат на руку, Соколов двумя очередями свалил всех троих.

Над головой звонко ударила пушка «Зверобоя», и башня стала поворачиваться влево. Снова выстрел!

– Надо гусеницу чинить, – крикнул Бабенко, вытирая потное лицо тыльной стороной ладони, державшей наган. – Сожгут ведь нас здесь, если не будем двигаться!

– Наши, смотрите! – крикнул Омаев, дергая лейтенанта за рукав. – Подбили, гады!

Метрах в сорока правее поврежденного «Зверобоя» вылетели две «тридцатьчетверки». Несколькими выстрелами они подожгли три немецких танка и ударом в борт перевернули бронетранспортер. И только потом Соколов увидел, что задняя машина горит, а за ней тянется дымный шлейф. Товарищ прикрывал его своим корпусом, продолжая вести огонь, но и вторую «тридцатьчетверку» настиг вражеский снаряд. Снаряд ударил в моторный отсек, машина замерла на месте, а потом еще один кумулятивный заряд пробил башню, и ее со взрывом сорвало с машины – детонировал боезапас.

– Руслан, прикрой! – крикнул Соколов и потянул за рукав Бабенко.

Омаев кивнул и, отбежав чуть в сторону, прыгнул в другую воронку. Теперь он мог прикрывать и «Зверобоя», и подбитый танк, к которому его товарищи кинулись на помощь.

Пули свистели так часто, что Соколов перестал обращать на них внимание. Споткнувшись дважды о тела убитых немцев, он подбежал к «тридцатьчетверке» и полез наверх. В башне откинулся люк, показалась голова танкиста в ребристом шлемофоне. Рядом разорвался снаряд, в воздухе пахнуло жаром и вонью сгоревшей взрывчатки, башню танка окатило рыхлой землей. Алексей еле удержался на броне, но снова ухватился за поручни.

– Ребята, я свой! Давайте быстрее!

– Держи его, я ранен… – раздался снизу еле слышный в грохоте боя голос.

Соколов подхватил танкиста под мышки и стал вытягивать из люка наверх. Тот только стонал и висел у него на руках, как тряпичная кукла. Несколько пуль ударились в броню возле ног лейтенанта. «Только бы не ранили, а то я его уроню», – подумал Алексей. Тащить было тяжело, но Соколов все же смог вытянуть бессознательное тело наверх и уложить на моторном отсеке. Теперь будет легче. Сверху показался второй танкист, его лицо было залито кровью, один рукав тоже напитался кровью так, что она текла по кисти руки. Подав Соколову автомат, танкист выбрался из башни и упал рядом со своим товарищем.

– Давай сматываться, лейтенант, – прохрипел он. – Внутри пожар, снаряды сейчас рванут.

Прижимая автомат к груди, он сполз с танка и упал на траву, тяжело дыша. Соколов спрыгнул и, взвалив на плечи раненого, пошел в сторону от танка к большой воронке. Там уже лежал механик-водитель подбитой машины, а Бабенко с четвертым танкистом тушили на нем одежду. Раненый сержант зубами разорвал упаковку с бинтом, Соколов принялся помогать ему перетягивать руку выше локтя. Кровь продолжала хлестать из раны – был задет крупный кровеносный сосуд.

А бой вокруг кипел, не утихал. Наоборот, накал только нарастал от минуты к минуте. Тянуло смрадом горелой резины, солярки и обожженной человеческой плоти. Кругом крики, рукопашные схватки, разрывы снарядов… То и дело мимо проносились отдельные танки, зачастую объятые пламенем. Откуда ни возьмись в дыму появлялись группы солдат – то немецких, то своих. Кричали и стреляли на ходу.

Алексей поискал в дыму глазами Омаева. Пулемет не стрелял. «Убит? Ранен? А что с танком?» Но тут неподалеку от позиции танкиста рванули одна за другой две гранаты, и тут же из его воронки злобно начал бить пулемет. Попадали темные фигуры. «Жив! Молодец, Руслан!»

– Немцы! – закричал раненый танкист, пытаясь поднять левой рукой автомат.

Бабенко пригнулся, выставив наган и прикрыв своим телом обожженного танкиста. Соколов отпрянул к другой стороне воронки, поднимая автомат. Немцев было много, больше десятка человек. Перепачканные в земле, с закопченными руками и лицами, с кровью на одежде, они выскочили из дыма с бешеными полоумными глазами. Алексей дал длинную очередь, свалил несколько гитлеровцев. Диск опустел. Фашисты вскинули автоматы, но расстрелять советских танкистов они не успели – за их спинами полыхнул взрыв. Двоих убило осколками и взрывной волной, четверых или пятерых отшвырнуло прямо в воронку. Раненый танкист закричал, когда кто-то упал на него, задев ногой страшную рану. Танкист из спасенного экипажа и Бабенко схватились с немцами и покатились по рыхлой земле.

Соколов ударил прикладом автомата ближайшего фашиста по голове, но оружие только скользнуло по металлу. Однако удар был силен и чуть оглушил врага. С размаху Соколов нанес еще один удар, теперь уже в лицо. Немец, захлебываясь кровью и крича от боли, упал, схватившись руками за разбитые хрящи лица.

Сбоку на лейтенанта навалился еще один немецкий солдат, сжимавший в руке штык. Алексей успел перехватить его вооруженную руку и другой рукой вцепился в воротник вражеского мундира. Они хрипели и катались по земле, каждый пытался оказаться сверху и схватить противника за горло. Немец давил и давил рукой с клинком… Еще немного, силы покинут Соколова, и сталь вонзится ему в шею. Вложив в рывок остатки сил, лейтенант оттолкнул немца и умудрился ударить его коленом в пах. Он все же отвел от себя руку со штыком, и клинок вонзился в землю возле его головы. Смерть была близка, сталь холодила щеку, враг хрипел в лицо, будто пытался схватить зубами за горло. Ничего человеческого уже не существовало. Два зверя сцепились и не могли оторваться друг от друга, один должен был убить другого, иного исхода не существовало. Алексей опустил воротник вражеского мундира и ударил тычком пальцев немцу в глаза. Он вложил в этот удар всю свою ненависть, все свое желание выжить и победить. На лицо ему брызнула кровь, немец закричал, и Соколов опять оттолкнул его от себя. Еще миг, и он перевернулся, оказавшись на фашистском солдате. Обеими руками Алексей схватил его руку со штыком, направил острие ему в горло и навалился всем телом. Захрипевший немец забился под ним, но Алексей все давил и давил, чувствуя хруст, с которым сталь входит в тело его врага.

Рядом прошел на большой скорости танк, снова раздался взрыв, и на Соколова обрушилась рыхлая земля с мелким камнем. Оглушенный, он поднялся на ноги, глядя на убитого немца, на его засыпанное землей окровавленное лицо, на почерневший рот, в котором земля смешалась с кровью. В воронке лежал тот самый танкист с перебитой рукой. Он сжимал пальцами автомат и смотрел в небо мертвыми глазами. Второй танкист добивал прикладом немца.

Еще двое боролись чуть в стороне. Соколов видел худую спину немца, его костлявые лопатки под мундиром и напряженное от прилившей крови лицо Бабенко. Немец душил танкиста, и тот ничего не мог сделать. Соколов выдернул штык из горла убитого немца, шатаясь, подошел к душившему Бабенко и двумя руками вонзил клинок ему под лопатку. Лейтенант упал, а на него свалился убитый немец.

А танки все шли и шли. И дрожала земля.

А потом появилось лицо Семена Михайловича. Он тряс Алексея за плечо и кричал:

– Наши пошли в наступление! Наши пошли, Леша!

Соколов сидел, пил из фляжки теплую противную воду и пытался откашляться. Горло горело от пыли и дыма. Логунов и Бочкин натягивали гусеницу. Омаев хмуро укладывал в брезентовый мешок опустевшие пулеметные диски. Мимо шли танки и грузовик с пехотой. Они преследовали врага, гнали его на юго-запад. Поднявшись на ноги, Соколов полил на голову из фляжки и растер воду по лицу. Все поле от реки до леса на севере было забито брошенной, сгоревшей и подбитой техникой. Немецкие танки стояли вперемежку с советскими. Много потеряли танков, очень много. Но и враг утратил немало. И что самое главное, он не прошел. Его остановили и погнали назад. И ясно даже младенцу, что после таких потерь перейти к крупномасштабному наступлению гитлеровцы не смогут.

– Вот я и остался один.

Соколов бросил шлемофон на стол и уселся на лавку в добротном блиндаже напротив комбата. Язычок пламени свечи на светильнике, сделанном из снарядной гильзы, затрепетал, забился, и по стенам понеслись фантастические тени. Никитин посмотрел на стопку бланков «формы 4»[2], лежавшую на самодельном столе из струганых досок, пододвинул ее к себе и прикрыл двумя руками.

– Ты не один, – покачал майор головой. – Одни остались те, кто получит извещение. А ты пополнишься матчастью, людьми – и вперед! Понимаешь? Только вперед! А они останутся лежать – и до конца войны, и после войны. Я вот любой документ могу подписать, не задумываясь, машинально, по привычке. Но этот… Каждый раз рука наливается свинцом, поднять не могу. С одной стороны, я понимаю, что это война, что я Родину защищаю, что все это неизбежно. Меня ведь готовили для этого, учили. А с другой стороны, привыкнуть посылать людей на смерть нельзя. Каждый солдат тебе как сын родной, хоть порой и старше тебя по возрасту.

– Танкисты вас батей зовут между собой, – грустно улыбнулся Соколов. – Наверное, именно потому, что понимают вашу заботу.

– Знаю, – вздохнул Никитин и посмотрел на наручные часы. – Максимов меня беспокоит.

Старший лейтенант Максимов был командиром первой роты батальона. И утром, едва небо стало светлеть, его танковая рота ушла на поддержку стрелкового полка.

Наступление после 12 июля развивалось на разных участках фронта по-разному. Где-то немцев отбросить не удалось, а где-то контрнаступление развивалось очень активно. Фашистов гнали, преследовали, не давая закрепиться на новых рубежах.

За эти дни, после сражения под Прохоровкой, Алексей понял, почему на поле боя оставалось мало подбитых немецких танков: многие машины гитлеровцы сумели оттащить в тыл к своим ремонтным базам. И, преследуя немцев, батальон несколько раз выходил к брошенным немецким базам. На каждой такой батальонной и полковой базе они видели десятки, а то и сотни подбитых и эвакуированных в тыл танков. В отличие от штата танковых частей Красной Армии, в немецких танковых батальонах, а тем более и в полках, имелись ремонтные подразделения со специальными тягачами для эвакуации подбитых машин с поля боя. В советских танковых частях все это тоже делалось, но силами полковых и дивизионных специалистов и не так оперативно. Поэтому многие машины не успевали вернуть в строй, они часто просто оставались на полях сражений.

– А что Максимов? – Алексей удивленно посмотрел на комбата.

– В полк он не прибыл, на связь не выходит. Он уже должен был три часа как быть на месте.

– А если он напоролся на отступающих немцев? – предположил Соколов. – Несколько дней не было сплошной линии фронта. Да и сейчас, во время такого наступления…

– Вот и я об этом думаю. – Майор поднялся с лавки и стал ходить по блиндажу, заложив руки за спину. – Сашка Максимов – парень дисциплинированный. Если бы что-то случилось, он бы доложил обязательно.

– Вы с ним маршрут определили?

Никитин повернулся к лейтенанту, внимательно посмотрел на молодого командира, потом решительно подошел к столу и развернул карту участка боевых действий. Комбат понял, что хотел сказать Соколов. Глядя на карту, он провел тыльной стороной карандаша по бумаге, следуя маршруту, по которому должна была двигаться рота Максимова. Открытых участков на ней почти не было. Перелески, большой лесной массив, две балки, снова большой массив. Стиснув кулак, Никитин громко крикнул:

– Овчаренко! Мотоциклетную роту поднять по тревоге!

Вбежавший дежурный по батальону коротко козырнул: «Есть!» Никитин снял с гвоздя на стене свой автомат и кивнул Соколову:

– Заводи «Зверобой», со мной пойдешь.

Разведчики-мотоциклисты шли впереди по грунтовой дороге, объезжая глубокие рытвины и колеи, выбитые гусеницами танков. После такого грандиозного сражения и последующего наступления все дороги были разбиты военной техникой. Определить, проходила ли здесь рота Максимова, было невозможно. «Тридцатьчетверка» шла замыкающей. Соколов, сидя позади Никитина в открытом трофейном немецком вездеходе «Хорьх», разглядывал карту.