Причины гусситско-таборитского движения

Точно также и теперь мы сравнением экономического положения чешского народа и соседнего немецкого постараемся показать, что гусситско-таборитское движение и крестьянские войны ни в каком случае не могут быть подведены под одну категорию. В Германии больше десяти веков неслыханного угнетения привели во взрыву, в Чехии же сто лет несравненно меньшего стеснения привели в еще более сильному протесту. Вот почему протест этот нельзя назвать экономическим. Быстрота его и сила показывают, как сильно было в чешском народе развито чувство равенства и справедливости, как сильно было стремление жить при порядках, которые ничем не оскорбляли бы чувства человеческого достоинства. Тут, следовательно, на первом плане не то, что чешскому народу, как немецкому, затянули горло, так что протест был явлением неизбежным и почти рефлективным. Об этом в Чехии, по единодушному отзыву исследователей всех оттенков, не было и речи. Вот почему мы и в праве сказать, что окраску гусситско-таборитскому движению дает не слабое экономическое неудовольствие, но совсем другие движения народной души. Несомненно, что важнейшую часть таборитского учения составляют его экономические требования, его протест против всякого экономического порабощения. Но, выдвигая эти принципы, табориты исходили не из существующих фактов, а из чисто-нравственного требования, чтобы все люди были братья между собою.

Подтвердим свое уверение еще некоторыми фактами.

Насколько слабо было экономическое стеснение, насколько внове было в Чехии крепостное право около времени гусситских войн, видно из той робости, с которою оно практиковалось. Основным признаком понятия о крепостном праве является несомненно запрещение покидать обрабатываемую землю. У нас в России крепостное право считается с того дня, когда Борис Годунов издал такой указ. В Чехии не только не было издано такого указа, но, напротив того, существовал специальный закон Варла IV-го, изданный несколько десятков лет до начала гусситских войн, которым всякому крестьянину дозволялось оставлять землю, им обрабатываемую[30]. Стеснение же заключалось в том, что были установлены известные формальности, которые несколько затрудняли свободный переход. Так, наприм., в 1380 г. в Моравии был издан закон, запрещавший давать приют тем крестьянам, у которых не было полного рассчетного листа с землевладельцем[31]. Таким образом мы видим, что усилившаяся власть господ не осмеливается открыто выступить против народа и старается обделывать свои дела с помощью мелких, незаметных, придирок. Поэтому нет ничего удивительного, что современники, сравнивая чешский народ с другими, считают его вполне свободным. Так, например, один чешский писатель XIV столетия утверждает, что несвободные люди известны в Чехии только из истории[32] (намек на уничтоженное Владиславом I рабство). Знаменитый чешский философ XIV ст., Фома Штитный, с ударением говорит: «Swobodit' jsu lidéjestlit' pané dêdina, clovêkt' jest Bozi[33]. (Все люди свободны, если поместья и принадлежат господам, то человек все-таки принадлежит одному Богу.)

Наконец сохранилось еще одно в высшей степени важное свидетельство о положении чешских „крепостных“, которое, пожалуй, делает излишним весь ряд приведенных выше фактов.

В 1383 году некий заграничный схоластик Ранконис де-Ерицино, получивший свое юридическое образование вне Чехии, выступил в Праге с трактатом, в котором, в целях увеличения церковных богатств, доказывал, что чешские крестьяне – крепостные и имеют только пользование землею (rustici sunt riboldi et servi, solum midum usum habentes). Но он был блистательно побит пражским генеральным викарием Вунешом, отличным знатоком канонического и туземного права, который на строгой почве фактов доказал всю несостоятельность утверждения иностранного юриста, воспитанного на общеевропейских понятиях и потому смотревшего на чешских крестьян тоже с общеевропейской точки зрения. В начале ответа Вунеш (или Кунзо, как он зовет себя по-латыни) старается убедить Ранкониса общенравственными соображениями. Он доказывает схоластику, что его утверждение „жестоко и дико“, что оно противоречит естественному» и что, наконец, оно идет «наперекор евангельскому благочестию». Затем Кунеш переходит на практическую почву туземного права и между прочим ссылается на «общественное сознание» (experientia publica) в доказательство того, что «в Богемском королевстве крестьяне свободны, а не рабы». Много еще раз подчеркивает виварий, что «крестьяне нашей» свободны, и наконец в заключение энергически говорит: «Итак, крестьяне платят только оброк, но они не крепостные и не временно только имеют пользование землею: они полные обладатели своего имущества и своих» («Sunt ergo incolae rustici emphyteutici et censitae – et non sunt servi vel usuarii, sed rerum suarum et jurium veri domini»[34].

Нас в данном случае не столько интересует самая победа Бунеша, сколько одна возможность спора. Во Франции мы Германии на Ранкониса посмотрели бы как на человека, доказывающего, что дважды два четыре, а на Кунеша – как на сумасшедшего. Хорош бы он, в самом деле, был, если бы с людьми общественного строя, основанного на крайнем неравенстве, вдруг заговорил о каком-то равенстве.

Чтобы дорисовать условия народного быта в эпоху непосредственного возникновения гусситсво-таборитского движения, прибавим, что известная хроника Далимила указывает нам на то, что еще в XIV столетии население каждой деревни состояло только из людей связанных кровным родством[35].

В XVII столетии, после 30-ти летней войны, в Чехии действительно установилось немецкое крепостное право[36] со всеми своими тягостями. Но народ не протестовал и безропотно сносил дотоле неизвестное угнетение. А сносил он его потому, что был сломлен дух его, – тот самый дух, который некогда затопил кровью поля Чехии за несравненно менее значительные уклонения от народных идеалов добра и справедливости.

Приведем в заключение цитаты из Шерра и Маурера, которые покажут нам, что мнение об отсутствии в Чехии крепостного права, в европейском смысле, основано на добросовестном сравнении, что даже недоумение профес. Гёфлера, меряющего немецкою меркой и потому считающего гусситско-таборитское движение беспричинным, вполне понятно.

Сравнение это важно не только в виду только-что указанной цели, но и для того, чтобы показать стойкость нравственных идеалов чешского народа, его способность отличать золото от мишуры, его уменье пользоваться хорошими сторонами цивилизации, отбрасывая при этом те, которые противоречат народным понятиям о правде и справедливости.

Дело в том, что Чехия до Карла IV, то есть до половины XIV столетия, была в известной вассальной зависимости от Германии. Как по этой причине, так еще и по многим другим, она находилась с нею в самых оживленных сношениях государственных, умственных, торговых. Такое близкое соприкосновение двух народностей не могло не повести к сближению чешских и немецких нравов. И действительно, во многих отношениях Чехия и Германия представляли как бы одну страну. Двор, духовенство, высшее городское сословие – все это в обеих странах имеет одну и ту же нравственную или, вернее, безнравственную физиономию. Но народной жизни это растление не коснулось: охотно заимствуя от немцев просвещение, выдвигая из своей среды множество умственных работников, народная жизнь совершенно не желает подчиниться другим сторонам немецкой «культуры». К развращенному двору и к забывшему свое назначение духовенству чешский народ относится с отвращением, а в своей среде продолжает соблюдать старую чистоту нравов. Еще стойче он стоит за свои общественные идеалы, и нужно было очень крепко за них держаться, чтобы так удачно в продолжение стольких столетий сопротивляться ослепляющему блеску «цивилизации», обыкновенно так победоносно подчиняющей себе цивилизуемые народы. И только благодаря такой замечательной стойкости, цивилизации гнета и неравенства не удается развернуть в Чехии этих своих качеств.

За то они развертываются пышным цветом в Германии.

Начнем сравнение с древних времен.

В Чехию рабство переходит из Германии в IX столетии. В Германии же оно известно уже в первых веках христианской эры[37].

«Были в Германии свободные люди, но рабов было еще гораздо больше. Весь народ распадался прежде всего на два большие сословия: на свободных или привилегированных – и на несвободных или бесправных. Последние были значительно многочисленнее первых. Сословие свободных и сословие рабов подразделились впоследствии каждое на два разряда, именно: первое – на благородных свободных (Adalinge, Edelinge, в старых законах nobiles) и простых свободных (Gemeinfreie, ingenui или liberi), а второе – на крепостных, обязанных служить или платить оброк (Liten, liti) и на собственных рабов (Schalke, servi). Рабы положительно становятся древними законами на одну доску с животными. Немецкий раб был вещью, товаром, орудием мены: господин мог бить его, увечить, убивать, потому что по древне-германским судебным уставам только свободные люди находились под покровительством законов. Крепостные, или литы, отличались от шальков тем, что им были предоставлены от господ участки земли для обработки и для пользования за известные услуги и уплату оброка и что они могли продаваться только вместе с той землей, на которой они были поселены. Крепостному, конечно, было лучше, чем настоящему рабу, собственно в том отношении, что ему представлялась возможность зарабатывать, наживаться и таким образом выкупаться впоследствии из рабства, причем, однако надо заметить, что потомки вольноотпущенного лита только в третьем поколении начинали пользоваться всеми правами свободных людей. Пока он был крепостным, он, подобно рабу, не имел права жаловаться и появляться лично в суде, а должен был выбирать себе представителя из свободных людей. Как жестоко поступали с рабами, видно уже из той статьи закона, что рабу, уличающему господина в преступлении, не следует давать веры. Чем больше бесправность несвободных, тем больше привилегии свободных: одни свободные имели право носить оружие; они одни имели место и голос в народном собрании (в Чехии судебные порядки были одни и те же для всего населения); они одни могли быть обвинителями, свидетелями и судьями; они одни могли исполнять обязанности жрецов. Таним образом богослужение, законодательство, администрация и судебная власть находились исключительно в их руках. О демократической струе, проходящей через древнегерманскую жизнь, можно поэтому говорить только в том случае, если ограничивать понятия народ меньшинством привилегированных, господ, свободных. Собственно же для народа древне-немецкая свобода состояла в тяжелых работах и лишениях, в больших оброках, в барщине и в палочных ударах. Его участь – участь крепостных и рабов – была очень печальна. Он должен был работать для праздных господ и за каждый проступок подвергаться жестоким наказаниям. бесправный в этой жизни, народ не имел также надежды и на загробное блаженство: только свободным людям был открыт доступ в Валгаллу Одина»[38].

Если сравнить эту характеристику с картиной древне-славянской или, в частности, древне-чешской жизни, не знавшей ни рабов, ни крепостных, ни жрецов, и если сопоставить ее с словами Козьмы: «все люди равны от природы», – словами, сказанными шесть веков позже охарактеризованного Шерром времени, т. е. тогда, когда краски этой характеристики стали еще несравненно гуще, – то едва ли нужно быть «славянофилом», чтобы видеть в демократичности черту специально-славянскую, которая, конечно, не могла не отразиться самым коренным образом на дальнейшем развитии социально-политического строя Чехии.

Перейдем к более поздним временам.

Положение несвободных людей всего менее улучшалось. Несвободные люди по-прежнему составляют цельную хозяйственную статью с «любезным скотом» (mit dem lieben vieh), как выражается Маурер[39]. Средне-вековые документы всегда выражаются так: «когда чьи-нибудь вещи (res), будь то крепостные, или скот, или золото, или серебро» и т. д.[40]. Если, по мере приближения к новейшей истории, отдельные личности начинают вдумываться в исповедываемое ими учение Того, кто населял свое царство неимущими, если появляется Маргарита Фландрская, освобождающая всех крепостных своего графства[41], то в общем положение серого деревенского люда все-таки остается ужасающим.

«Имущество, честь и жизнь крепостного крестьянина находились в руках господина и зависели от его произвола. Крестьянин не только подвергался всяким истязаниям, с ним просто обращались как с вещью, его продавали как скотину. Привычка смотреть на крепостных как на движимую собственность господина породила и другую привычку – тешить, во время распрей, страсть к разрушению над личностями, хижинами и полями крепостных»[42].

«Кроме физических мучений феодальное высокомерие изобретало еще и нравственные, с целью задушить в крестьянине последнюю искру чувства собственного достоинства. Брак крепостных обоих полов зависел от разрешения владельца имения или же его управляющего»[43].

Рядом с этим господин имел право заставить крепостного жениться на указанной ему невесте[44]. В некоторых частях Германии господин также имел право провести с новобрачной крепостной первую ночь.

Как индийский пария, немецкий крепостной осквернял того, кто с ним вступал в близкие сношения. Если свободный человек женился на крепостной, он сам становился крепостным в силу поговорки: «если ты садишься на мою курицу, то ты становишься моим петухом»[45].

«Надо только удивляться тому, – скажем мы в заключение словами Шерра, – каким это образом крестьянин ухитрялся жить, просто в физическом смысле, при всех барщинных работах и поборах, которые ему предстояло исполнять и выплачивать, при всех налогах, начиная с десятины и оброка и кончая лучшею штукой из крупного и мелкого скота, оброчною курицей и оброчным яйцом. Правда и то, что в годину неурожая голод истреблял бедных людей так, как ноябрский мороз губит мух»[46].