Нераскрытое эхо

И именно она, вопреки тихому неодобрению Ричарда, подарила Адаму на тринадцатилетие его первую гитару. Старую, подержанную «Yamaha». Это был его самый сокровенный, самый личный побег. По вечерам, когда отец задерживался на работе, Адам закрывался в своей комнате и по самоучителю разучивал аккорды. Он не мечтал о сцене. Для него это был тихий бунт, язык, на котором он мог говорить о вещах, не имевших ничего общего с формулами и уравнениями.

А еще в их семье был Бадди. Золотистый ретривер с мокрым носом и виляющим хвостом, появившийся в доме, когда Адаму было семь. Бадди был единственным существом в мире, от которого Ричард Уилсон не требовал никаких достижений. Он был воплощением безусловной любви. Бадди спал в ногах у Адама, когда тот учился, встречал его радостным лаем у двери после школы и был безмолвным confidant всех его мальчишеских горестей и радостей.

Школа №707 в Окдейле стала тем полигоном, где оттачивался «феномен Адама Уилсона». Он не просто был отличником. Он был эталоном. Его конспекты по литературе передавали из рук в руки как учебное пособие. Его проекты по естествознанию брали первые места на городских конкурсах. В старших классах он стал капитаном футбольной команды «Окдейл Иглз». Это не было страстью – это была стратегия. Капитанство было блестящим пунктом в резюме, так же как и его пост президента школьного клуба дебатов.

Он помнил те ослепляющие вспышки фотокамер на стадионе, когда он забивал решающий гол. Помнил восторженные взгляды одноклассниц и похлопывания по спине от друзей по команде. Но самая яркая его память о тех днях была другой. Она была о тихом вечере после одной из таких побед. Он сидел на крыльце своего дома, обняв Бадди, и смотрел на закат. Гитара лежала рядом. Внутри у него была пустота. Он только что достиг очередной вершины, но не чувствовал ничего, кроме усталости. Он был идеальным сыном, идеальным учеником, идеальным атлетом. И он никогда не чувствовал себя более одиноким.

Его социальная жизнь была такой же продуманной, как и всё остальное. Он ходил на вечеринки, улыбался, был вежлив. Но настоящих, близких друзей у него не было. Слишком много энергии уходило на поддержание фасада. Только Маркус Рейнольдс, хаотичный и блестящий сын инженера, с которым они вместе делали школьный проект по физике, сумел пробиться сквозь эту стену. Маркусу было плевать на репутацию Адама. Он видел за ней человека и часто дразнил его: «Уилсон, расслабься, а то ты скоро превратишься в робота».

Кульминацией этой безупречной жизни стало письмо из Городского финансово-экономического университета имени Рэймонда Клейтона. Толстый конверт, знак зачисления. Ричард Уилсон в тот вечер купил дорогое вино. Элеонор тихо плакала от гордости и грусти. Адам смотрел на этот конверт, лежащий на обеденном столе, и чувствовал, как тяжелая, невидимая цепь – цепь ожиданий, условностей и чужих мечтаний – наконец-то ослабла. Это был его билет. Билет из Окдейла. Из жизни по сценарию.

– Я знаю, дорогой, – она улыбнулась своей мягкой, печальной улыбкой. – Просто не забывай, кто ты на самом деле.В ночь перед отъездом он не спал. Он вышел в сад, где Бадди, уже старый и седой, лениво вилял хвостом. Адам сел на землю, обнял его и просидел так, может быть, час, слушая его спокойное дыхание. Потом он зашел в студию к матери. Она что-то реставрировала при свете лампы. – Всё будет хорошо, мама, – сказал он.

Он закинул в машину чемоданы и ту самую гитару. Ричард пожал ему руку, Элеонор расцеловала, а Бадди ткнулся мокрым носом в его ладонь. Когда он отъезжал от дома на Мэйпл-Стрит, он смотрел в зеркало заднего вида на уменьшающиеся фигуры родителей и собаки и на аккуратный, идеальный мир Окдейла. Он не знал, ждет ли его впереди счастье, но он знал точно: он больше никогда не будет тем «идеальным мальчиком» из школьных лет. Глава под названием «Окдейл» была закрыта.

И теперь, стоя в телефонной будке в Хардшильде и слушая, как голос отца, такого же четкого и весомого, сообщает о переезде, он с изумлением понял, что не боится этого. Мир Окдейла настигал его снова, но теперь это было не бегство. Это было воссоединение. Но воссоединение на новых условиях. Его условиях. Он больше не был тем мальчиком, который жил по правилам. Он был мужчиной, который начал учиться жить по велению сердца. И сердце это билось чаще при мысли о завтрашнем дне и девушке по имени Рэйчел.»

– Адам? Ты всё ещё на линии?

– Да, пап… Это… это потрясающие новости! – выдохнул он, и его голос прозвучал искренне. Это и вправду было здорово.

– Я так и думал, что ты обрадуешься, – в голосе отца послышалось редкое для него удовлетворение. – Ладно, не отвлекаю тебя. Удачи с учёбой. До скорого, сын.

– До скорого, пап. Передай маме, что я очень рад.

Он положил трубку и ещё несколько секунд стоял в тишине телефонной будки, глядя на падающий за окном снег. Его мир снова перевернулся, но на этот раз – в лучшую сторону. Он не просто студент, влюблённый в очаровательную баристку. Теперь он ещё и человек, чья семья скоро будет жить в этом городе. У него появится настоящий дом, а не просто комната в общежитии.

Он вышел из будки и пошёл к общежитию, но теперь его шаг был твёрже и увереннее. Завтрашняя прогулка с Рэйчел казалась ему не просто свиданием, а началом чего-то большего. Началом его новой, взрослой жизни в Хардшильде, где теперь будет и его семья.

Он смотрел на огни города и улыбался. Судьба, казалось, сама вела его именно сюда.

V

Воскресное утро вломилось в комнату Адама не грубым звонком будильника, а настойчивым лучом зимнего солнца, пробившимся сквозь щель в шторах и упавшим ему прямо на лицо. Он открыл глаза и мгновенно осознал две вещи: первое – сегодня воскресенье, и второе, самое главное – сегодня два часа дня.

Он не вскочил с кровати, как обычно. Вместо этого он несколько минут просто лежал, прислушиваясь к непривычной тишине общежития в выходной день и к бешеному стуку собственного сердца. Оно отбивало отсчёт до самой важной встречи в его жизни.

Его первым действием был не поход в душ, а проверка погоды за окном. Небо было ясным, ослепительно-голубым, а снег на подоконнике сверкал алмазной крошкой. Идеально.

– Не вставай, не вставай! – провозгласил он. – Принёп завтрак для влюблённого вурдалака. Яичница-болтунья, тосты и та самая серая овсянка, от которой ты всегда морщишься. Но сегодня, я уверен, она покажется тебе нектаром богов.Дверь скрипнула, и в комнату, пыхтя, вкатился Маркус с двумя подносами из столовой.

– Спасибо, Марк.Адам сел на кровати, и его лицо расплылось в широкой, немного глупой улыбке.

– О-хо-хо! – Маркус поставил поднос на тумбочку и уставился на него с притворным изумлением. – Уилсон улыбается до ушей в девять утра в воскресенье. Мир определённо сошёл с оси. Ну что, готовишься к стратегической операции «Свидание»?

– Перестань, – смущённо проворчал Адам, но улыбка не сходила с его лица. Он взял поднос и принялся за еду. Даже овсянка и впрямь показалась ему съедобной.

Последующие два часа прошли в тщательнейшей подготовке, больше напоминающей ритуал. Душ занял неприлично много времени. Он стоял под почти горячей водой и репетировал в голове возможные темы для разговора. Искусство? Музыка? Её галерея? Он мысленно перебирал все их прошлые диалоги в кофейне, выискивая ключи.

Затем настал черед гардероба. На его обычно аккуратной кровати вырос хаотичный вулкан из джинсов, свитеров и рубашек. Он перемерил всё, что у него было. Слишком официально? Слишком небрежно? Слишком «студент-экономист»? В конце концов, после пятой примерки, он остановился на тёмно-синих джинсах, простой серой водолазке и тёмно-коричневой куртке. Просто, стильно и… он. Настоящий он.

– Отличный выбор, – с полным ртом тоста оценил его Маркус, развалившись на своём стуле. – Не пытаешься казаться тем, кем не являешься. Это плюс. Только, ради всего святого, не начинай читать ей лекцию о монетарной политике ФРС.

– Я не собираюсь, – засмеялся Адам.

– Ну и славно. Помни, твоя задача – слушать. Девушки это любят. Слушать и задавать вопросы. Покажи, что тебе интересна ЕЁ вселенная.

В 11:30 он был уже полностью готов. До встречи оставалось целых два с половиной часа. Эти часы тянулись с мучительной, сюрреалистичной медленностью. Адам пытался читать учебник, но слова плясали перед глазами. Он взял гитару, но пальцы были деревянными. В конце концов, он просто начал ходить по комнате из угла в угол.

– Ты протопишь в полу дыру, – безразлично заметил Маркус, уткнувшись в свой чертёж. – Иди уже, прогуляйся до фонтана. Подыши воздухом. Успокой нервы.

Совет оказался гениальным. Адам вышел на улицу. Морозный воздух обжёг лёгкие, но был свеж и пьянящ. Он направился к центру города, к тому самому фонтану. Город просыпался. Семьи с детьми шли на каток, парочки бродили по украшенным гирляндами улицам, из дверей пекарен доносился тёплый запах свежей выпечки и корицы.

Он обошёл фонтан, который и впрямь был заморожен и украшен причудливыми ледяными гирляндами, десять раз проверил, чиста ли та самая скамейка, с которой он накануне счищал снег. Всё было идеально.

За полчаса до назначенного времени он занял позицию. Он стоял спиной к фонтану, стараясь выглядеть непринуждённо, будто просто случайно оказался здесь и любовался видом. На самом деле, каждую секунду его периферийное зрение ловило любое движение в толпе, а сердце замирало при виде каждой девушки с каштановыми волосами.

Он смотл на часы. Пять минут второго. Десять. Пятнадцать. Внутри начало подниматься знакомое чувство тревоги. А что, если она передумала? Что, если всё это была просто вежливость? Что, если она просто не придёт?

И вот, без двух минут два, он увидел её. Она шла с другой стороны площади, закутанная в тёплый бежевый шарф, в руках – две бумажные чашки. Её каштановые волосы развевались на зимнем ветру, а лицо сияло от холода и улыбки, которую он увидел, когда она его заметила.

В этот момент время остановилось. Шум города, голоса прохожих, всё слилось в единый, неразличимый гул. Он видел только её. Его нервы, его страхи, его сомнения – всё испарилось. Осталась только лёгкость, радость и абсолютная, оглушительная уверенность в том, что он находится именно в том месте и в то время, где должен быть.

– Я думала, вам может быть холодно ждать. Это глинтвейн. Безалкогольный, – уточнила она, и в её глазах плясали весёлые искорки.Она подошла ближе, протягивая одну из чашек.

– Спасибо, Рэйчел. Это очень мило с вашей стороны.Адам взял чашку, почувствовав исходящее от неё тепло даже через перчатки.

– Ну что, – она оглянулась вокруг, – куда направляется наша экскурсия, мистер Уилсон?

– Пожалуйста, зовите меня Адам, – сказал он. – И я думаю, мы начнём с парка. Там, я обещаю, самый лучший вид на город.

Они шли рядом по заснеженной аллее, и Адам понял, что это утро было не просто началом выходного дня. Это было начало чего-то нового. Начало, пахнущее глинтвейном, зимней свежестью и надеждой.

– Знаете, я почти никогда не бываю в этой части города, – сказала Рэйчел, оглядываясь по сторонам. Её дыхание превращалось в маленькие облачка пара. – Обычно мой маршрут – это дом, колледж, работа. Как будто я живу в туннеле.

– Тогда сегодня мы этот туннель расширим, – улыбнулся Адам. Он почувствовал странную уверенность, как будто гулял с давней подругой, а не с девушкой, в которой был без ума. – Вот, смотрите.

Они вышли на смотровую площадку в конце парка. Отсюда открывалась панорама на заснеженный Хардшильд: шпили старых зданий, дымок из труб, купол ратуши и бескрайние белые просторы за городом.

– О, боже! – Рэйчел замерла, широко раскрыв глаза. – Это… это невероятно.

– Извините, привычка. Я должна зарисовать это, пока не забыла.Она достала из кармана маленький блокнот и карандаш и сделала несколько быстрых набросков.

– Не извиняйтесь, – тихо сказал Адам, наблюдая, как её пальцы ловко выводят линии. – Мне нравится смотреть, как вы это делаете.

– Спасибо. Большинство людей находят это странным.Она посмотрела на него поверх блокнота, и в её глазах промелькнула искорка смущения.

– Моя мама – художник. Для меня это… нормально.

Они просидели на скамейке ещё с полчаса, разговаривая о всяких мелочах. О том, как Рэйчел впервые приехала в Хардшильд и заблудилась в первый же день. О том, как Адам в детстве боялся собак, пока у них не появился Бадди. Лёд между ними таял с каждой минутой, с каждой общей улыбкой.

– Холодно? – спросил Адам, заметив, что она потирает руки в тонких перчатках.

– Немного, – призналась она.

– Пойдёмте, я знаю одно место.

Он привёл её в маленькую антикафе на набережной, которую студенты называли «У Бориса». Там пахло старыми книгами, корицей и уютом. Они взяли чай и устроились на огромном потрёпанном диване у окна, выходящего на замёрзшую реку.

Именно здесь, за вторым стаканом чая, между ними рухнула последняя стена.

– Знаете, Адам, – задумчиво сказала Рэйчел, рисуя пальцем по конденсату на стакане. – Мне кажется, мы можем перестать говорить «вы». Это начинает звучать немного… глупо.

– Я как раз думал об этом. Мне кажется, мы уже перешли на «ты» где-то там, на той скамейке.Он посмотрел на неё, и сердце его ёкнуло от радости.

– Да, вероятно.Она рассмеялась.

Они вышли из антикафе затемно. Фонари уже зажглись, отражаясь в искрящемся снегу. Город был похож на рождественскую открытку.

– Спасибо тебе за сегодня, Адам, – сказала Рэйчел, когда они дошли до перекрёстка, где их пути расходились. – Это был… самый лучший день за последние несколько лет.

– Это только начало, – пообещал он, и сам поверил в эти слова.

Он не решался её обнять, боясь разрушить хрупкую магию момента. Они просто стояли несколько секунд, улыбаясь друг другу как два самых счастливых человека на свете.

– До завтра в «Лавке»? – спросила она.

– Обязательно.

Он смотрел, как она уходит, пока её фигура не растворилась в вечерней темноте. Потом повернулся и пошёл к своему общежитию, и весь путь он шёл с ощущением, что может запросто взлететь.

Вернувшись в комнату, он застал Маркуса за сборкой очередной схемы.

– Ну что? – тут же набросился тот. – Докладывай! Сколько длилось? О чём говорили? Были ли неловкие паузы?

– Всё было… идеально.Адам скинул куртку и упал на кровать, закинув руки за голову.

– «Идеально» – это не отчёт! Это прилагательное! Детали, Уилсон, мне нужны детали!

Но Адам только закрыл глаза, снова переживая каждый момент этого дня. Её смех, когда они пытались слепить снеговика. Её сосредоточенное лицо, когда она рисовала. Её слова: «Мне кажется, мы можем перестать говорить «вы».

Он открыл глаза и посмотрел на гитару в углу. В его голове уже рождалась новая мелодия. Светлая, летящая, полная надежды.

Рэйчел шла по вечерним улицам Хардшильда, и её щёки горели не столько от мороза, сколько от смущённой радости. В кармане её пальто лежал маленький, смятый карандашный набросок – профиль Адама, который она сделала, пока он не видел. Она ощупывала его сквозь ткань, как талисман.

Её путь лежал не в общежитие, а в небольшой, уютный дом на Олд-Пайн-роуд, который её семья снимала уже второй год. Переезд в Хардшильд из их родного промышленного городка Гриффин был большим шагом, в основном ради неё.

Когда она открыла дверь, её встретил знакомый хаос и тепло. Из гостиной доносились голоса – отец, Майкл Хэмилтон, что-то громко объяснял, судя по всему, её младшему брату Итану, помогая ему с проектом по естествознанию.

– …и если мы увеличим угол наклона, то потенциальная энергия преобразуется в кинетическую с большим КПД! – гремел его бас.

– Пап, я просто должен сделать катапульту из палочек от мороженого, а не запускать спутник, – слышался уставший голос Итана.

Рэйчел улыбнулась, развешивая куртку. Её отец, главный инженер на заводе «Гриффин Сталь», видел инженерные решения во всём, даже в школьных поделках сына.

– Рэйчел, это ты? – из кухни донёсся спокойный голос матери. – Как прогулка?

Элизабет Хэмилтон, учительница истории у шестых классов, стояла у плиты, помешивая что-то в кастрюле. На ней был её фирменный клетчатый халат, а в волосах – карандаш, вечно заменявший ей утерянную заколку.

– Было здорово, мам, – ответила Рэйчел, стараясь, чтобы голос не дрожал от волнения. Она подошла к раковине, чтобы помыть руки, лишь бы не встречаться с материнским взглядом, который видел её насквозь.

– Просто «здорово»? – мама подняла брови, выжидательно. – Ты вся светишься, солнышко. Этот молодой человек, Адам… Он, должно быть, очень интересный собеседник.

– Он… не такой, как все. Он из университета Клейтона, но разбирается в искусстве. И он слушает. По-настоящему слушает.Рэйчел сдалась. Она облокотилась о кухонный стол и позволила улыбке озарить своё лицо.

– Университет Клейтона? – из гостиной высунулась голова Майкла. – Звучит солидно. Надеюсь, он не зануда-теоретик.

– Ладно, ладно, шучу я. Рад, что ты хорошо провела время.– Пап!

– Рэй, а он крутой? Вы играли в снежки?Итан, наконец-то вырвавшись из объятий законов физики, вбежал на кухню.

– Мы гуляли, – рассмеялась она, – и нет, в снежки не играли. Но слепили маленького снеговика у фонтана.

Пока семья ужинала, Рэйчел смотрела на них и думала о той пропасти, что лежала между её миром и миром Адама. Её родители – люди практичные, земные. Отец, чьи руки всегда были чуть испачканы машинным маслом, даже после душа. Мать, чей мир состоял из учебников, классной доски и вечной борьбы с двойками у нерадивых учеников. Их переезд в Хардшильд был огромной жертвой, чтобы дать ей, Рэйчел, шанс получить хорошее художественное образование в местном колледже.

Она пошла работать в «Лавку» не потому, что семья не могла её содержать. Нет. Ей хотелось чувствовать себя независимой, взрослой. Но главное – она обожала этот мимолётный, но искренний контакт с людьми. Видеть, как кто-то за чашкой кофе разглядывает её картину на стене и улыбается. Получать вопросы от пожилой пары о том, что вдохновило её на тот или иной пейзаж. Это была её маленькая, прижизненная выставка. Её способ говорить с миром.

Позже, лёжа в кровати и глядя в потолок, она думала об Адаме. Он был из другой вселенной. Университет Клейтона, будущее в финансах… Это звучало так далеко от её реальности, от запаха масляных красок и жареного кофе. Но сегодня, гуляя с ним, она не чувствовала этой разницы. Он смотрел на неё не как на странную художницу или просто симпатичную официантку. Он видел в ней… Рэйчел.

Она взяла со стола свой альбом и открыла его на чистой странице. Карандаш в её руке начал выводить знакомые линии – его скулу, изгиб брови, сосредоточенный взгляд. Она рисовала и улыбалась, чувствуя, как в её груди разливается тёплое, новое и пугающее чувство.

Она не знала, что её рисунки когда-нибудь станут уликой. И что её светлый, тёплый мир, полный красок и надежд, уже дал трещину, из которой медленно сочилась тьма. Но пока всё, что она могла думать, это о завтрашнем дне и о том, каким будет его выражение лица, когда он снова увидит её в «Лавке».

VI

Решение Хэмилтонов

Семья Хэмилтонов не была бедной, но их благополучие в Гриффине было хрупким, выстраданным и целиком зависело от завода. Завод «Гриффин Сталь» был не просто работой; он был судьбой, градообразующим монолитом, который диктовал ритм жизни всему городу. И Майкл Хэмилтон, один из ведущих инженеров-технологов, был важной шестерёнкой в этом механизме. Он не ходил с мазутом на рубашке – его рабочая одежда была чистой, а кабинет находился в административном здании с панорамными окнами, выходящими на цеха. Но его руки, хоть и не были изуродованы физическим трудом, всегда хранили легкий, въевшийся запах металла и машинного масла – неизгладимый след профессии.

Идея о том, что Рэйчел должна получить настоящее художественное образование, витала в семье годами. Её талант был слишком очевиден, чтобы его игнорировать. Стены её комнаты в Гриффине были завешаны не плакатами с поп-звёздами, а её собственными работами – смелыми скетчами, мрачноватыми акварелями и портретами одноклассников, в которых она умудрялась передать не только внешность, но и их внутреннюю, часто скрытую тревогу.

Победа на общештатном конкурсе и заветное письмо о зачислении в Хардшильдский колледж искусств с частичной стипендией стали одновременно и триумфом, и источником мучительной дилеммы. Стипендия покрывала лишь часть costs. Аренда жилья в Хардшильде, жизнь в другом, куда более дорогом городе, переезд для Итанa, которому только предстояло идти в среднюю школу… Арифметика была безжалостной.

Именно тогда Майкл принял своё решение. Оно не было спонтанным. Неделями он анализировал варианты, прокручивая в голове цифры, карьерные перспективы и риски. Он пришёл в кабинет к региональному директору «Гриффин Сталь», Артуру Бриггсу, не как проситель, а как ценный специалист, предлагающий взаимовыгодное решение.

– Артур, – начал он, отложив папку с отчётом по эффективности нового прокатного стана, – ты знаешь, я отдал заводу двадцать два года. Я знаю каждый подшипник и каждый конвейер.

– И мы это ценим, Майкл. Отчёт, кстати, блестящий. Экономия на техобслуживании только в следующем квартале будет значительной.Бриггс, грузный мужчина с пронзительным взглядом, кивнул.

– Спасибо. Но я не об этом. Ты в курсе, что наша дочь, Рэйчел, получила предложение из Хардшильдского колледжа искусств.

– Поздравляю. Слышал, она талантлива.

– Она – наше всё, Артур. И мы, как семья, хотим поддержать её. Но переезд в Хардшильд… – Майкл сделал паузу, выбирая слова. – Я знаю, что у корпорации есть дочернее предприятие в Хардшильде, «Металл-Индастриз». Им как раз передают наши наработки по автоматизации. Их главный технолог уходит на пенсию. Я прошу рассмотреть мою кандидатуру на эту позицию.

– Майкл, ты нам здесь нужен. Замена тебя будет стоить компании времени и денег.Бриггс откинулся на спинку кресла.

– Я это понимаю. Но взамен вы получите лояльного, высококвалифицированного специалиста, который знает нашу систему изнутри и сможет наладить процессы на новом месте без потери качества. Это стратегическое вложение. Я готов взять на себя не только руководство, но и обучение местного персонала. Фактически, я стану вашим агентом по внедрению наших стандартов в филиале.

Переговоры длились несколько недель. Майкл не просил – он предлагал сделку. Он подготовил детальный план передачи дел и план интеграции в Хардшильде. Он говорил на языке выгоды и эффективности, который был понятен руководству. В конце концов, его напористость, подкреплённая безупречной репутацией, победила. Ему предложили не просто перевод, а повышение – пост руководителя отдела технологического развития в филиале в Хардшильде.

Он принёс новость домой вечером, положив контракт на кухонный стол перед Элизабет и Рэйчел. Его лицо было серьёзным, но в глазах горела победа.

– Мы едем, – просто сказал он. – Всей семьёй.

Элизабет расплакалась, обняв его. Рэйчел же испытала не столько радость, сколько шквал противоречивых чувств. Да, это было то, о чём она мечтала. Но цена… Ценой была карьера отца, которую он выстраивал десятилетиями. Он оставлял насиженное место, уважение коллег, свой кабинет с видом на завод, который был частью его жизни. Он начинал с нуля в новом коллективе, в новом городе, где его никто не знал.

– Пап, ты уверен? – спросила она тихо, когда они остались одни на кухне. – Твоя работа… твой завод…

– Рэйчел, слушай внимательно. Я не жертвую ничем. Я инвестирую. Инвестирую в тебя. И в нашу семью. Увидеть, как ты реализуешь свой дар, – это самая большая карьерная цель, которую я могу перед собой поставить. Завод… это просто работа. А ты – моя дочь.Майкл обнял её за плечи.

Переезд был тяжёлым. Гриффин был их миром, пусть и серым, но привычным. Хардшильд с его ухоженными улицами, студенческими кампусами и арт-галереями поначалу казался чужой, почти стерильной планетой. Майкл первые месяцы пропадал на новом месте с утра до ночи, налаживая процессы и сталкиваясь с сопротивлением местных сотрудников, которые с недоверием относились к «выскочке» из головного офиса. Элизабет с трудом вписалась в новый педагогический коллектив, где царили иные порядки. Итан, тихий и замкнутый мальчик, тяжело переживал разлуку с друзьями и долго был «новеньким» в школе.

Но они держались вместе. Их дом на Олд-Пайн-роуд, хоть и арендованный, постепенно наполнялся их вещами, их запахами, их жизнью. И Рэйчел, видя, какие усилия прилагает её семья, училась с удвоенной энергией. Её работа в «Лавке» была не просто способом почувствовать себя независимой. Это была её маленькая отдушина, её способ отдавать что-то миру, который так много ей дал, и её тихий бунт против чувства вины. Каждая проданная чашка кофе, каждая улыбка клиента, каждый взгляд, брошенный на её картины, говорили ей: «Ты на своём месте. Их жертва была не напрасна».