Эскимо с Хоккайдо

Бородавка вырвал у меня из рук карточку. Господин Норма указал на припаркованный через дорогу «мерседес».

– Если вы не против, нам лучше двигать. Господин Кидзугути прождал весь вечер. Не хочу злословить, но он не самый терпеливый из моих знакомых. Я его не критикую, идеальных людей нет, верно? Вот я – уж точно не идеал. В общем, мы тут проторчали пару часов, и скажу за всех: мы уже малость продрогли. Так что, если вас это устраивает, мы едем, а?

– Конечно. До скорого.

– Извините! – всполошился господин Норма. Голос его звучал искренне, ирония не дошла. – Когда я сказал «мы», я имел в виду и вас тоже. Мы просим вас поехать с нами. То есть – ради этого мы так долго и ждали. Извините, если я плохо объяснил. Вижу, вы не сразу поняли, в чем состоит суть нашей просьбы, поскольку я выразился несколько двусмы…

– Садитесь в машину, нафиг! – вмешался Бородавка.

– Вот это дело, – заметил я.

– Видал? – сказал Бородавка господину Норме. – Не проси. Не объясняй. Ни в коем случае не извиняйся. Просто прикажи.

– Хорошо, – вздохнул Бородавка. – Просто это… не знаю… вроде как странно распоряжаться людьми. То есть – по какому праву я вдруг…

– Сунь руку в левый карман, – посоветовал Бородавка. – Что у тебя там?

– Пушка?

– Нет. Это твое право. А теперь – вторая попытка. Господин Норма собрался слухом и вновь обернулся ко мне:

– Ладно, господин. Почему бы вам не сесть вон в ту машину?

– Уже лучше, – проворчал Златозуб. – Но ты все равно не приказываешь, а просишь. И говоришь слишком много слов.

– «Господин» тут ни к чему, – подхватил Бородавка. – Нужно сказать: «задница», «ублюдок», что-нибудь в этом роде.

– А еще лучше – поконкретнее, – посоветовал Златозуб. – Для каждого – свое ругательство. Скажем, этот парень – иностранец. Его можно назвать «бледнолицым», сказать, что от него маслом воняет. Нос картошкой, жопа волосатая, круглоглазый, пожиратель гамбургеров.

– Правильно, правильно, – закивал Бородавка. – Бей по личности, это всегда в точку.

– Сарказм – тоже отличная штука, – нудел Златозуб. – Если парень коротышка, назови его жердяем. Если лысый – кудрявчиком. Страшен с лица? Говори – «наш смазливый мальчик».

Бородавка и Златозуб продолжали урок, пока мы переходили улицу. Двери машины не заперты, ключ в замке зажигания. Можно было угнать «мерс», но в такую пору никуда не хотелось гнать, и все равно пришлось бы вернуться в отель. Так что я безо всяких залез на заднее сиденье, устроился поудобнее и стал смотреть в окно, а господин Норма все кивал в такт наставлениям. Только через пару минут они заметили, что я исчез. Запаниковали, закружили на месте, проверяя соседние переулки.

– Я тут! – заорал я, опустив оконное стекло.

Господин Норма так и подпрыгнул. От резкого движения револьвер вылетел из кармана и грохнулся на тротуар. Хорошо еще не выстрелил. Он не выстрелил и когда Бородавка споткнулся и наподдал его ногой, так что пушка полетела в водосточную канаву. Троица потратила еще несколько минут, пытаясь просунуть лапы сквозь решетку и извлечь оружие. А я сидел на заднем сиденье машины и дивился: что сталось с доброй старой школой якудза, наследниками Кодамы Ёсио, Сусуму Исии и Дзиротё Симидзу. Социопаты, без сомнения, но по крайней мере они умели похитить человека всерьез, без фарса.

Через полчаса мы добрались до безвкусного здания, которое смахивало на Тадж-Махал в миниатюре. Оно было воткнуто под развязкой магистрали в пролетарском районе, где все лавчонки закрылись много часов – а то и лет – тому назад. Особняком стоявшее здание цвета песка или меди, окна задрапированы красными, точно пожарная машина, занавесками, а на входе надпись «Сэнто Гангэс»[92]. Мои похитители распахнули дверцу машины. Бородавка вышел и повел меня в дом. Над головой один за другим проносились по шоссе автомобили.

Меня провели в вестибюль общественных бань и велели разуться. Затем Бородавка сдал меня с рук на руки тощему парню в строгом белом смокинге. Человек в смокинге провел меня под занавеской с иероглифом, означавшим «мужчины», коротким коридором до сводчатой галереи, за которой открывалась сцена, достойная Феллини. «Римские» колонны подпирали высокий раззолоченный потолок, центр огромного помещения занимал мраморный бассейн, и сквозь пар я с трудом различал несколько мужских фигур, притопленных в темной воде. Судя по цвету, бассейн пополнялся из онсэна, природного горячего источника, бьющего посреди какого-нибудь запустелого токийского пригорода.

С паром смешивался негромкий бубнеж. Вдруг передо мной возник человек, облаченный только в полотенце. Он прошел мимо, и я успел разглядеть огромного дракона, вытатуированного поперек его груди. Всмотревшись в туманную дымку, я убедился, что чернильные рисунки украшают всех присутствующих. Похоже, не такие уж общественные эти общественные бани.

Человек в смокинге повел меня дальше, по еще одному короткому коридору, и наконец остановился перед разукрашенной дверью. Вместо ручки – слоновий бивень. Он потянул бивень, из-за двери вместе с горячей волной выкатилось густое облако пара. Позади нас в онсэне кто-то засмеялся, эхо прокатилось по коридору. Человек в смокинге знаком велел мне войти.

Широкоплечий мужчина сидел один в темной сауне, завернувшись в полотенце и утопая в густом пару. Как только Смокинг закрыл дверь, я начал потеть. Крепыш поманил меня к себе, указал на низенькую скамью посреди комнаты. Я пробивался сквозь густой воздух сауны, словно брел по тарелке супа мисо. Лишь подойдя почти вплотную, я убедился, что передо мной, вообще говоря, Кидзугути. Да и с расстояния шести футов я различал только общие очертания массивной фигуры на втором уровне трехэтажной полки.

– Длинная была у тебя ночка, – сказал Кидзугути. – Я уж постараюсь не тянуть. Мы оба – деловые люди, болтать я не люблю. В тюрьме бывал?

– Недолго, – признался я. – Еда не понравилась.

– А мне там было хорошо, – сказал Кидзугути. – Многие не выдерживают, но мне – в самый раз. Одно только доводило: болтовни много. Заключенные несут всякую чушь, только бы время провести. Разучились уважать тишину.

Я молча кивнул, демонстрируя уважение к тишине.

– Я там во многом разобрался. В себе и в мире. В тюрьме всякий вздор с тебя слетает. Остается только правда. Фундаментальные принципы жизни. Заключенный – все равно что монах, по правде сказать.

Он поднял ковш из бамбуковой бадьи, дожидавшейся на полу у его ног, и плеснул водой на горячие камни. Камни зашипели, исходя паром. Я начал догадываться, что для Кидзугути тюрьма послужила жизненно важным опытом, как для некоторых – Вьетнам или «Звездные войны». Пот заливал мне глаза.

– Помимо прочего, в тюрьме я понял, что такое секрет, – продолжал он. – В чем секрет секрета. Очень просто: секреты живут недолго. Очень недолго. Двое парней пришили третьего в душе. Крысиные гонки – кто первый стукнет. Или какой-нибудь гомик похвастается своей суке, что нынче утром взял патинко в Кавагасэки. И плевать, какая между ними любовь-морковь – как только сука это заслышит, сразу прикидывает, что из этого можно извлечь. Такова уж человеческая природа. Посидишь в тюрьме – увидишь.

Морщась от капель пота на носу, я недоумевал про себя, почему уголовники так твердо верят, что человеческая природа раскрывается только в тюрьме, а не в караоке-барах, или в боулингах, или в детском саду, или на автобусной остановке. Наверное, весь вопрос в том, о какой стороне человеческой природы идет речь.

– До звукозаписи я занимался сокайя, – продолжал Кидзугути. – Корпоративным шантажом. Я не боюсь об этом говорить. Ты, наверное, и так знал, а мне плевать. Я – открытая книга. А потом, что такое шантаж, если подумать? Я обращал себе на пользу неумение других людей постичь природу секрета – понять, что любой секрет недолговечен. Если бы нашими компаниями управляли не кучки перепуганных детишек, они бы сами поняли, что все их тайны рано или поздно просочатся наружу. Но пока что они платили мне денежки. Чем плохо?

– Ваш босс, господин Сугавара, тоже из числа «перепуганных детишек»?

Он рассмеялся, и струйка воздуха пробила дыру в паре. Пока облако не сомкнулось, я успел полюбоваться шрамами от укуса у него на лбу.

– Господин Сугавара хочет управлять с умом, – ответил он, обходя мой вопрос. – Лично я больше верю в харагэй. Искусство делается брюхом. Не лезь в музыку, если кишка тонка. Это – эмоции. Страсти. Преданность. Преданность – вот что мне понятно. Я предан своим музыкантам. Но если я вижу, что мне не платят взаимным уважением…

Он умолк и снова наклонился за ковшом. Рубашка прилипла к моему телу как вторая кожа. Надо же, болтать не любит, а никак не заткнется. Уже около двух, прикинул я. На часы смотреть не было смысла, так запотел циферблат.

– Приятель Ёси, тот, который на басах играет, – гнул свое Кидзугути, – Исаму Суда. У него, я думаю, есть тайна. Большой секрет, который он от меня хочет утаить. И от «Сэппуку Рекордз» тоже. Ничего у него не выйдет, разумеется. Это ненадолго. Такова суть секрета. Но для меня обида, что он хотел скрыть. Личное оскорбление. Пощечина и мне, и каждому из нас в «Сэппуку Рекордз». Мы – семья, которая взрастила его карьеру. Мы поддерживаем его даже теперь, после смерти Ёси.

Я припомнил то, что мне сказала Таби в «Краденом котенке»: Ёси говорил Ольге, будто Кидзугути ждет большой сюрприз. Не связан ли этот сюрприз с тайной Суды – если таковая имеется?

– О каком секрете вы говорите?

– Не важно, – ответил Кидзугути. – Но чтобы у него наглости хватило на такое неуважение? Вот зачем я тебя позвал. Решил поговорить перед завтрашним концертом памяти Ёси. Чтобы ты поговорил с Судой.

– Может, проще обойтись без посредника?

Кидзугути выдал короткий смешок.

– Слушай – я с тобой прикидываться не буду. Сейчас нам нужен посредник. Ты что, поверил, будто тебе закажут биографию Ёси? Нет никакой биографии. А если б понадобилась, мы могли бы нанять кого угодно, чтобы написать ерунду, которую глотают подростки. Без обид.

Затея с биографией с самого начала показалась мне странной, однако после откровений Кидзугути напрашивался очевидный вопрос: чего на самом деле «Сэппуку Рекордз» от меня хотят. Не люблю, когда вопрос напрашивается впустую, так что я сразу же его задал.

– Ты должен следить, – ответил Кидзугути. – Следить и помочь Суде поступить правильно. Суда чересчур умный, но ты ему понравился.

– Я так понимаю, это вещи взаимоисключающие.

– Суда очень похож на Ёси, – продолжал Кидзугути. – Падок на заграничное. Все чужеземное для него – свобода. Иначе зачем бы он стал рокером? Зачем изучал тайский бокс вместо превосходных боевых искусств Японии? Зачем приблизил к себе эти без умолку трещащие музыкальные автоматы, которых называет своими телохранителями? Конечно, ты ему понравился. Ты для Суды – экзотика. Персонаж кинофильма. Этот чертов Рэнди Шанс.

Его смех громыхал, отражаясь от стен сауны. Было так душно, что еще одна капля пота – и я лужицей растекусь на полу. Я хотел изобрести вежливый способ объяснить Кидзугути, что я думаю о его планах, но сил на этикет уже не оставалось.

– Вы хотите, чтобы я болтался рядом с Судой и следил за ним, так? – начал я. – Прекрасно, я все равно собирался. Но я не собираюсь отчитываться перед вами или перед господином Сугаварой и вообще перед кем бы то ни было, кроме моего кливлендского редактора. А насчет того, чтобы внушить Суде уважение к «Сэппуку Рекордз» – это и вовсе не мое дело. Вы считаете, у него есть тайна – так сами с ней и разбирайтесь, пока о ней журнал «Молодежь Азии» не написал.

– Прекрасно, – сказал Кидзугути. – Продолжай болтать в том же духе, и Суда тебе поверит. Кстати, насчет «Молодежи Азии» – о чем поведаешь? Уже нашел ракурс?

– Я напишу о той ночи, когда Ёси умер.

Хотелось бы мне видеть лицо Кидзугути в ту минуту, но увы. Кидзугути оставался бестелесным голосом, призрачной фигурой, едва проступавшей в тумане. Така-оками, японский бог дождя, которого изображают сидящим на вершине горы посреди туч и тумана.

– Не слишком оригинальный подход, – отозвался он наконец. – Но все равно – удачи. Дай знать, если чем-нибудь смогу помочь.

– Кое о чем я хотел вас спросить, – сказал я. – За что вы угодили в тюрьму в Осаке?

Я видел, как заерзала фигура Кидзугути.

– Недоразумение. Тогда я работал на компанию ростовщиков. Один клоун отказался платить. Мы его поколотили. Раздели догола и бросили в сухой канал. Мы не знали, что у него сердце больное. Лекарство лежало в кармане штанов, но штаны с него сняли. Ему было стыдно позвать на помощь, и он загнулся. Хорошо, судья оказался другом нашего друга. Он признал несчастный случай. Недоразумение. Я отделался пятью годами. Еще что-нибудь хочешь знать?

– Да, еще одно, – сказал я. – Как вы уговорили господина Сугавару назначить вас вице-президентом по музыкантам и репертуару? Вы не слишком-то подходите «Сэппуку Рекордз».

Даже сквозь пар я угадал, что Кидзугути широко ухмыляется.

– А это, – сказал он, – мой секрет.

И не успел я напомнить ему, что секреты недолговечны, Кидзугути трижды хлопнул в ладоши. Дверь сауны резко распахнулась, и появился человек в белом смокинге. Очевидно, все это время он торчал под дверью.

– До завтра, – попрощался Кидзугути. – Встретимся на концерте. Близнецы заедут за тобой пораньше. Держись рядом с Судой. Смотри в оба. Спокойной ночи, господин Чака!

Я автоматически пожелал ему спокойной ночи и поднялся со скамьи. Часть пара ушла в открытую дверь, и я впервые получил возможность разглядеть Кидзугути вблизи.

Не слишком-то приятное зрелище.

Следы зубов, проступавшие на его лбу, виднелись и по всему телу. Укусы на спине, на плечах, на груди, на ногах. Шрамы потолще – лиловые, резиновые; те, что помельче, будто нанесены розовыми мелками. Чуть ли не пятьдесят шрамов, но я отвел глаза прежде, чем сосчитал все. То ли тюрьма в Осаке здорово изменилась к худшему с моего последнего визита, то ли якудза от татуировок перешли к орнаментальным шрамам, то ли у Яцу Кидзугути весьма причудливые вкусы.

Тонкой струйкой вытекая из сауны, мимо римского бассейна, через главный вход «Сэнто Гангэс» на холодное декабрьское утро, я старался отогнать этот образ. Пока троица душегубов-путаников везла меня обратно в отель «Рояль», я старался выкинуть из головы этот вечер целиком. Не сказать, что мне удалось. Когда я уже клевал носом у себя в номере, Кидзугути вновь всплыл перед глазами. Шрамы ожили, они извивались и червями впивались в его кожу.