- -
- 100%
- +
© Игорь Агафонов, 2016
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Предисловие
Нынешний читатель (зритель ещё того скорее) настолько привык к динамичной фабуле, что без неё ему скучно (где же прыг-скок?). Это говорит о том, что ему почему-то стало лень самостоятельно разбираться в существе вопроса и прозревать связи в той плоскости, на которую ему не указали. В этом смысле, получается, самый не ленивый – это сплетник (беззлобный, имеется в виду, и фантазёр, в сущности). Ведь сплетня – что есть такое? Это же виртуозный (если угодно – классический) сюжет. Да, именно, без всяких подскакиваний. Надо приложить недюжинное усилие мысли, постараться, чтобы он был правдоподобен и увлекателен, чтобы всё сцеплялось и проворачивалось без скрипа и задоринки-заминки, и чтобы вызвал последующую цепь событий. Однако вот именно это, собственно – сходство со сплетней, – и раздражает автора пуще всего последнее время. Фрагментарный мир кажется ему ныне куда более объективным. Он заставляет человека переключаться с одного на другое, делать те или иные предположения, собственные, заметьте, предположения и предсказания (интуиция подключена, значит), то есть вынуждает эксплуатировать, и, стало быть, – развивать воображение. Вот, скажем, дневник как художественное произведение. Если его автор держит, что называется, нить в зубах, то нанизывает на неё только то, что считает интересным, и читатель идёт вслед за ним, даже не предполагая, что его ведут по вышитой канве. Ведут, а не тащат, – рассчитывая на интеллект и смекалку ведомого – то бишь беря читателя в соавторы. На доверии всё тут построено и симпатии.
Такая работа с материалом автору импонирует гораздо больше, так как требует и от автора и от читателя памятливости и скорой, даже моментальной понятливости, чем в расхожем случае, когда предлагается пресловутая глагольная схема типа: «открылась дверь и за ней… зелёный водолей…»
«Дверь» должен открыть сам читающий, после чего догадка или вывод станет его личным открытием…
Автор предполагает сделать несколько книг в таком формате, то есть первая вещь сегодняшняя или вчерашняя, а следом – ретро, написанная за десятилетия до первой. Где-то переработанная, дополненная или, напротив, отредактированная заново, с изъятием лишнего, обременяющего внимание…
Фулюган
Меня как бы кто ведёт по жизни – от одной передряги до другой. Кому-то – знать бы вот только кому! – именно этот пласт моего существования любопытен. Настолько любопытен, что кашей его не корми – дай поглазеть.
Так вот я, должно быть, и попал сюда – на дачи – из-за этой чьей-то любознательности. Мистика или нет – в тонкости и подробности не вдаюсь. Смысла не вижу. Да и сумею ли глубоко проникнуть, так сказать, в тайну, не мне предназначенную…
Надеюсь, вы понимаете, что трёп мой бескорыстен и безобиден…
Людишки здесь в основном весёлые, неприкаянные, воли жаждущие, полной независимости… Сами-сусами, короче, хотят быть.
Вот, не далеко ходить, преподобный Фулюган! Особь особливая! По-другому и не сказать. Сравнить не с кем. Разве что специально нарисованный для особого случая – для сегодняшней минутки в данной конкретно скудной местности. Больше такого нигде не проживает. Уверяю вас.
Н-да, мысли скачут, мысли пляшут… ещё немного и в образы начнут превращаться…
Это вчерашние мои переживания.
А вот сегодняшние…
Ну мрак, ну плохо всё, но другим сейчас, может быть, ещё хуже. И не может быть, не предположительно, а так и есть. Так что, так что… как на это посмотреть. Ну сломал ребро, дак ведь зажило почти. Глаз чуть не выколол? Но и он уже смотрит. Зато знаем теперь наверняка, опытным путём, так сказать: роговица – штукенция живучая. Регенерируется, как сказала врачиха. Испугался? Испугался. Понял даже – в одно мгновение: каково тем бедолагам, кому глаза выкалывали… допреж. Какой-нибудь султан-самодур ослеплял своих провинившихся подчинённых… пардон, слуг.
И как знать – где-нибудь и сейчас происходит что-нибудь подобное – и кому-нибудь натурально выкалывают глаза современные изверги…
Н-да, вот сумку украли, а там чужие вещи – вот это, вай-вай, совсем плохо. И как по-глупому-то! Эх, оттого и сетуешь на полосу… серую. Нет, ну в самом деле, ну опоздал на электричку – последнюю (в первый раз, что ли?), ну и пошёл в зал игральных автоматов при вокзальчике – погреться, а там хозяин-барин: либо играй, говорит, сурово говорит, доходчиво, либо отваливай отседа. Драться, что ли? Вышел. Купил в чипке бутылку пива, глотнул, стал соображать, чего делать, куда податься. И подходят парень с девицей. Он – , даже не запомнил толком его физию, а вот она… не согрей меня пивко на ту секундочку – испугаться было б впору. Все черты лица её правильные и вполне даже изящные, но!.. жутко сделалось мне! Не вру. Не сразу и сообразил, что к чему… её лицо было в два раза же обычного. Чудовищная диспропорция. Подумать бы: не спроста это, в предупреждение таким лопухам, как я. Да не подумалось. Подумалось другое: тоже – братушки по несчастью… впрочем, скорее, по недоразумению – опоздали на электричку. Сердобольным оказался на ту минуту, сочувствующим. С этого и разговор начал сам же: мол, тоже пролетели?.. Потом пивка им предложил, они сигарету – мне. И всё – точно какое-то безволие, податливость окутали моё тело, абсолютное отсутствие мыслей. Надо погреться? Надо. Пошли по продуваемым ущельям панельных многоэтажек. Какой-то подъезд, знакомый им код в парадном… и тяжёлое пробуждение на кафельном стылом полу. Ни сумки, ни шапки, ни куртки… Хорошо, не пристукнули. Хорошо, что хорошо кончается. Кое-как добрался до своей дачки и отлёживаюсь теперь. Простудился… Впрочем, довольно – зациклиться можно. Всё потому что малозначительно, малозначительно, малозначительно… Но где значительное взять? Откуда выписать лекарство? – что бы наподобие, наподобие… наподобие чего? С президентами я не знаком, в Думу не баллотируюсь, нефтью и газом не торгую, а, стало быть, и зарубежных счетов не имею, и всякие междоусобицы и войны не устраиваю… ради подогрева интереса к своей особе. Ну да что с того? Да и я вот сомневаюсь: всякое ли масштабное событие имеет в своей основе разумение и чистоту помыслов? Наблюдаешь каждодневно, как гримасничают, друг друга грязью поливают наши и не наши политики, правители и претенденты в правители, и поневоле задумаешься: а не это ли верх суеты и глупости? Так почему я должен тушеваться, скромничать? В конце концов, вся подоплёка их суеты – корысть, да ещё какая громадная-то! А если в моей жизни имеет место подобное, то гораздо меньших размеров. И посему выходит: мои мелочи жизни куда достойнее. По крайней мере, такого цинизма, чтобы изничтожить сотни тысяч и даже миллионы людей и считать это статистикой, за мной не водится. Я тут муху надоедную прихлопну и то с укоризной за несдержанность свою подумаю: а не вызовет ли это обстоятельство пагубное землетрясения на противоположной стороне земного шара? такой какой-то у
Такая вот не оригинальная философия посещает меня время от времени, особенно когда прихворнёшь, а в кармане, между тем, пусто, и страшновато сделается – не помереть бы часом от растреклятого гриппа или ангины – тут, в одиночку. И о других людишках вспомнишь: а им-то каково, да если ещё им крупно повезло – влипнуть в разборки высокопоставленных лиц, которым без статистов как без воздуха… Вот то-то и оно. Мне-то как раз здесь, на отшибе истории, ничего не страшно…
Ладно, к чёрту философию. Надо чего-то съесть.
И вот сижу за столом, яйцо горячее облупить пытаюсь. Пальцы, однако плохо слушаются – холодно (печку ещё не затапливал) да ещё в организме разлад (градусник разбился, температуру померить нечем. Ах-ах, как жить без градусника!). Сижу-то, впрочем, в полушубке и унтах…
В треснувшем зеркале над рукомойником моя комичная физиономия весьма уныла… Долго собой не удаётся… полюбоваться
Внезапно в замке поворачивается ключ, дверь, скрежетнув, распахивается: Зинаида собственной персоной, как явление самой природы – сама примадонна.
– Привет! – бодрым с мороза голоском, но видно некоторое замешательство: не ожидала застать, вероятно – обычно с утра я на службу вышагиваю, топ-топ – семь кэмэ до города и обратно, а это предполагает здоровый образ жизни, и значит, я и телом и духом должен быть… всё верно: здоров и бодр.
Признаюсь, вздрогнул я с её появлением (хотя вздрагивать так-то стал давным-давно, оттого, коротко говоря, и перебрался сюда: устал, что называется, морально), но тут некая глупая надежда шевельнулась за пазухой: а вдруг почувствовала, ну или доложил кто: заболел я, и привезла каких-нибудь снадобий. И я осторожно пожаловался, вроде как объясняя, почему вот так сижу сгорбившись и не вскакиваю, не целую ей ручек:
– Приболел чего-то. Грипп, должно.
– А-а. – И тон знакомый: опять, дескать, с похмелья. Она проходит, тюкая каблучками, цепко озирает всё вокруг быстрым взглядом, мельком смотрится в зеркало над умывальником, опять окидывает «берлогу», поверх моей головы, спрашивает: – Щипцы для завивки не видал?
Та-ак, – хочется мне съязвить, – опять в санаторий навострилась, но говорю – униженно, точно чувствуя вину за собой какую:
– Нет, не видал.
Вскидывает носик и сразу ясно: хочет обратить моё внимание, как похудела она на диете – второй подбородочек исчез; на каблучках повёртывается:
– Ладно, – и цокает в мансарду. И что это «ладно» означает, не понятно. Лишь тревогу прибавило к моему болезненному состоянию. Ну что ты будешь делать – и позавтракать спокойно не дадут. Теперь я наверняка чувствую, что у меня температура, голова потому что совершенно не соображает, и резкий упадок сил: я не знаю, что делать! – то ли подняться и пойти на поиск её электрощипцов, дабы она поскорее убралась, то ли продолжать лупить яйцо. Но тут заходит её шофёр Артём, высокий щуплый мужичок:
– Ой, здрасте, Павел Данилыч, – получается, он также не ожидал моего присутствия, но реакция у него хорошая. – У вас лопаты не найдётся? Застрял на развороте. Стал разворачиваться, а там сугроб!
– Бывает и похуже, – и, запахнув полы полушубка, я шатко иду в сарай за лопатой, опасаясь при этом почему-то, как бы, в самом деле, не признали меня нетрезвым. И Зинаида, как назло, выходит на крыльцо:
– Пойди помоги вытолкать машину-то, – говорит. – Я спешу.
Вздыхаю: не только машину пихать, мне через порог перебраться тяжело было. Сделал ей одолжение – мизинчик протянул в помощь, так она и руку целиком сразу отхватить не прочь… И вспомнилась, как два десятка лет назад, температуря, проснулся я ночью с нестерпимой жаждой, хотел пойти на кухню и не смог, тронул Зинаиду и попросил воды. Оторвав голову от подушки, она посмотрела на меня и раздражённо сказала: «Погаси свет», – и снова засвистала носом. А в последние годы мне стало казаться, что её вполне устроит сделаться молодой вдовой. И, в конце концов, я предпочёл покинуть её деловитое общество… Ай, и об этом думать давно надоело!
Растерянно гляжу в спину удаляющегося Артёма, бормочу:
– Температурю я, слышь, – и вновь виновато скашиваю глаза на Зинаиду, но уже и озлобляясь: да, ей-то машину выталкивать из снега ни в коем разе не личит: в моднячих сапожочках, пальтеце колокольчиком, будто с последнего подиума моды, собольей шапчонке… И слава те всевышнему, Фулюган вышагивает по тропке к моей хижине – в камуфляжном бушлате, галифе в сапогах (он всё мечтал, мечтал, и вот раздобыл), – что тебе краб движется – руками-ногами разгребает, будто в нём силища неимоверная.
– Эй, сосед! – зычно-весело. – Чего дым из трубы не вьётся? – Замечает тут мою королевну, сразу глаза вприщур: – О-о! Гости пожаловали!
Зинаида ноль внимания на него, отвернулась даже, каблучком скрипнув. Грубоватость тона её покоробила. И увидав это, вернее – почуяв, что королевна ему не по рангу, не той, скажем так, классовой прослойки, Фулюган поворачивается ко мне:
– А ты чего? Болеешь, говорят. Зачем? Не на-адо! Нам болеть нельзя! Медицина нынче здоровья дороже. – И вдруг напускается: – Я говорил тебе, нечего баню топить, говорил? Почему ты меня не послушал?!.
– Какая баня? – мямлю, оторопев и не сразу сообразив, что это игра. – Не до бани тут.
Вижу, как у Зинаиды напрягаются губы, и морщится носик, она, не в силах больше терпеть вульгарного отношения, делает шажок-другой в сторону нижней дороги, но я останавливаю её:
– Там он тем более не проедет.
– А где он? – встревает Фулюган. – Вы что ж, не знаете, по какой он дороге ехал? – и не получив ответа, всё той же крабьей решительной поступью направляется по тропе вверх по склону. – С-щас мы его пиханём! Собак своих – надо если – запрягу! Вылетит вертолётом! С-щас, ослободим!
– Помоги там, Виталь, – вслед ему просительно говорю и, не взглянув на Зинаиду, ухожу в дом, рывком запираю замок, чтоб слышно было ей. Странное дело, едва она появляется, меня начинает лихорадить. Хотя сейчас-то чего… грипп?
Растапливаю печь, а сам напряжённо вслушиваюсь, наконец, улавливаю звук удаляющегося мотора. Зачем, зачем приезжала? Щипцы – явный предлог. Поговорить хотела? Но скорее всего – совместить: и поговорить, и щипцы забрать. Рационалистка. Без плюсов и без минусов – констатация. От природы такая. Сперва всё разметит, размыслит, затем действует по составленному плану, полагая, что расчетов её и хитростей никто не раскусит. У неё всегда было так: всё, что в её головке не укладывается – либо глупость, либо ненормальность, обернуть же это на себя даже мысль не придёт. Впрочем, не хочу об этом думать. Полторы тысячи и ещё пятьдесят пять раз передумано. Хватит бы уже, хватит. Это ей нравится выяснять отношения, а не мне. Я-то тут при чём? Не хо-чу. Иначе зачем я здесь?
Высыпаю запасы лекарств из коробочки на стол, но ничего подходящего не находится. Сгребаю всё обратно. Ложусь на продавленный диван, укрываюсь старым пальто и начинаю соображать, как отвязаться от мыслей – теперь о Зинаиде. Благо ещё, Фулюган подвернулся. Ну о чём бы я с ней беседовал, с этой педанткой?..
Да, Фулюган. По фамилии-то он Пилюган. И поначалу его в хулиганы окрестили, затем как-то само собой Пэ на эФ поменялась. И нейтрально, и понятно для посвящённых, что сие означает. Четвёртый год, уйдя от жены, Фулюган зимует здесь в своей теплушке, держит кролей, кур, достраивает дом из кирпича. «Я бич номер два. Первый – это Однорукий, а я второй. А вот ты, Паша, будешь третьим. Лады?» Я соглашаюсь. Третьим так третьим. Бог любит троицу.
Зимой Фулюган работает истопником в котельной заготовительной хлебопродукты. Оттуда, кстати, обеспечивает кормом свою живность. «Я, да будет тебе известно, если не уворую хоть один день чего-нито – спать не буду! Не могу! Исключено. Такая у меня натура. Понял?» И тут же предлагает: «Тебе масло подсолнечное не нужно?» Десять литров за столько-то. Я отказываюсь – он настаивает: «Дурень! Скоро карточки введут, попомни моё слово».
Да, но это зимой. Летом котельная на отдыхе и Фулюган промышляет шабашкой – то дом пластиком кому-то оббивает, то бассейн помогает при баньке наладить, то колодец… Короче, не тужит. И всё же некоторая истеричность по поводу возможных будущих невзгод время от времени его одолевает. И когда мы с ним выпиваем, не прочь и всплакнуть: «Э-эх, ничего-то раньше не боялся, а теперь… остарел, что ли? Или бедлам этот на нервы действует? Э-эх, растрёпанная Россия, и кто ж тебя предал! Кабы знать!» – «Ну и чтоб ты сделал?» – подзуживаю. Он смотрит строго, пытается освоить скрытую издёвку. Шмыгает носом, трёт глаза. Девчушке обычно говорят: ну поплачь-поплачь – легче будет. А мальчишке? Ну-ну, ты ж мужик! И вот он всю-то жизнь затем сдерживает себя, давит слёзы в горле, даже если невмочь, и лишь в поддатом облике размажет по роже мокроту – из глаз да из носа. Таков и Фулюган. Поплачет, поскулит, затем внезапно блеснёт плутоватым глазом: «И-эх! – рявкнет. – А-а! – расправит плечи, руками попружинит, словно чугунную крышку от канализационного люка над головой свинчивает. – Н-не пропадём! И-и тебя в обиду не дадим!» Роду он лихого, казачьего, с Дону вольного, реки могучей. Семь не то одиннадцать братьев у него, забыл. Есть и сестра, старшая, которую они все слушаются даже в пьяном виде…
Отец его овец пас, а десятилетний Виталя чабану помогал. Был у них пёс Бунёк, гроза волков, готовый за хозяев жизнь положить. «Как-то иду, а навстречу мне бодливый бычара бошку свою наклонил, его в селе все острегались. Дурной, в общем. И он мне на пути. Я туда, я сюда – он за мною. А глаз кровавый, фашистский. Я как закричу: Бунёк! Бунёк! Помоги! Как выскочит, как выпрыгнет откуда ни возьмись и на быка этого с ходу-с маху, за холку его и в канаву! Загрыз насмерть! Вот такой у меня охранник был. Собак у нас много было, ещё четырнадцать. Они отару в кольцо берут, и никакие волки не подходи за версту даже. А Бунёк у них за главного, пробежится по кругу, посты проверит и обратно ко мне. А как-то цыгане мимо… мимо – не мимо, а на барашков наших глазок свой масляный нацелили. И значит, барон ихний во-от с таким волкодавом отцу навстречу – и не спроста ведь – однажды и попался, хвост у волкодава кверху поленом, сам на месте не стоит, вьётся вокруг, энергию девать некуда. А Бунёк наш с виду не очень и взрачен, хвост тем более прижмёт – не знаю отчего, но привычка такая скромная. Барон и насмехается. Что ж это у тебя за псина – сор подметает, – знать трусовата. „А попробуем давай, – батя мой спокойно отвечает, – только уговор: ежелив мой победит – снимаете табор и дуете отсюда вёрст за триста. А твой победит – берёшь овец, сколько душа пожелает. Лады?“ – „Лады!“ Ну, такое дело. Ихний волкодав в бой рвётся, а наш Бунёк у ноги хозяина тихо сопит. Развели мы их на расстояние и одновременно пустили. И началась буря в пустыне. Как давеча Америка в Ираке напылила. Сперва за этой бурей и рассмотреть-то ничего было нельзя, а потом визг начался: глядь – волкодав дёру дать пытается, а Бунёк его прихватил и не отпускает. Кое-как мы растащили их. Ухватил барон свою собачку за ошейник и – к табору своему. Больше мы их и не видали. Знать, не за триста вёрст, за все пятьсот умотали».
– У меня четыре класса образования, но меня не проведёшь! – это у него на манер присловья, типа «бля» на ниточке.
Как закончил курсы механизаторов, поехал он на целину. Своих погодков поучал: «Говори, от сельсовета я, а не от колхоза, понял?» – это чтобы из деревни вырваться с пачпортом, так надо понимать. Я помладше, а ему полсотни три. В армии же Виталя стал сержантом сапёрного полка, наводил мосты для танков – где-то рядом с Китаем. Выйдет, бывало, перед строем, подымет левую руку: «Полк, слушай сюда!» Короче, жалеет, что ушёл из армии, его удерживали, упрашивали даже, говорит, в офицеры прочили – курсы там и всё такое прочее предлагали. Так, во всяком случае, рассказывает, да. А рассказывать он любит в лицах: «Товарищ комполка, разрешите провести учение на интерес». – «Что значит на интерес? Зачем?» – «Да скушно ж.» – «Ну… – и замысловато яблоками глаз проворачивает, – давай проведём.» – «Зачем тебе это нужно?» – злятся одногодки. – «А не хотите, я вас не заставляю. Сидите в казарме – мхом обрастайте.»
– Вот ты представляешь, что такое река? Большу-ущая такая река? И мы – р-раз!.. И в дамки! А ребята, знаешь, какие у меня были? Не чета многим – силачи, ловкачи! Как возьмутся – и переправа готов. Только шлёп-шлёп понтоны – волны против течения прут! И танки пошли. Эх, было времечко…
И прослезится наш Фулюган. Молчит минуты три, носом хлюпает, губами шевелит, как обиженный ребёнок.
А после армии он осел в Москве и двадцать лет работал на свалке бульдозеристом, квартиру зарабатывал. «Жестокий я был человек! Сожалею теперь. Д-да! Тонька или Манька сообщают: Виталь, там бомжи грозятся тебе бошку свернуть. Я: чего-о?! Завожу свой бульдозер и вперёд. Ночь. Пру на их костёр прямиком, опускаю нож и на костре ихнем останавливаюсь да ещё крутанусь, как танк. Ногу на гусеницу выставляю: ну, кто тут меня обещал?!. Все прыснули в стороны, один остался, лохмадей. Ну я, говорит. А у меня в сапогах за голенищами по отвёртке. Ты?! Чик его под ребро и готово. Потом бульдозером в отвал. Ищи-свищи теперь. Да и свалка постоянно горит, сами же и поджигают, бомжи эти. Н-м-м! Жестокий я был человек. Зря. Не простит мне боженька на суде своём… Боюсь, не простит. Да и не по что зверей жалеть… ну я, конечно, не лесных имею в обозрении».
Сколько процентов правды, сколько сочинительства, трудно определить, но слушать интересно. Но… (и это он уже рассказывал, просто забыл) … закатав бомжей бульдозером, он ещё какое-то время продолжал изображать из себя супермена, при этом больше стал пить, а затем в нём что-то сломалось… ему приснилось как-то, а затем всё чаще и чаще: нож бульдозера, а перед ножом эти хари бомжей… И будто спросить хотят: «Мы что ж, не люди, по-твоему?..» И тогда он начинает рычать, изображая рёв мотора, но оборотов не хватает, бульдозер никак не сдвинется… Аж в животе становится больно от натуги.
Пытался сменить место работы, но тщетно всё… и на новом месте та же киноварь (это словцо у него в смысле ). Бегал-бегал, пока не обосновался здесь… тут поотпустило малость. Однако когда садится солнце, Фулюган по-прежнему не находит себе места – так и тянет его к кому-нибудь пойти, давление даже подскакивает у него. И так, примерно с час-полтора, пока солнце не закатится… Ах ты Гога-Магога! – ходит он взад-вперёд по своему огороду. – Гога и Магога, отпусти… кино
Про него как-то однорукий (о нём подробнее чуть позже), маясь с похмелья:
– Так! – и потёр ладонью лоб. – Солнце покатилось за край пригорка и… щас Фуля прибежит…
– Ты откуль знашь?
– А то! У него свой час – своя щёлочка промежду тьмой и светом. Как не успеет проскочить, так руки ходуном… и ноги. Короче, пока стакан не врежет – ложись и помирай. Часы! Биологические. Не знал? Э-э, у каждого своя Голгофа. Намудрил мужик по ранней глупости, теперь мается…
Да тут вокруг – имею ввиду, на дачных на наших участках, – как оказалось, сплошь и рядом любопытные всё экземпляры. А ведь не поселился б – и не узнал бы. Летом народу больше муравьёв. Все заняты, копошатся, тягают каждый свою соломинку либо песчинку, на собраниях из-за воды ругаются или по другим причинам схватываются, общаться по-людски и недосуг. Зимой другое дело. Иной, как выражаются, коленкор.
Про однорукого уже вспоминал, вон на том холме справа домик его: ну тот самый однорукий, который у моего ближайшего соседа Тимофеича псину сожрал, а Фулюган, говорят, ему ассистировал, он же мастер скотину резать. Тимофеич до сих пор простить им не может. Впрочем, Тимофеич – мнительный мужик, ему могло и пригрезиться. Как погода меняется, он чудной делается. Ни с того ни с сего здороваться перестаёт. Возможно, это после того, как его машина сшибла – ногам и голове досталось. Ну да ладно. Так вот однорукий – тогда ещё не однорукий, – под электричку попал и… скатился до бича номер один. А работал конструктором на каком-то большом заводе. Жена у него Элла – бестия кареглазая, матерится по-чёрному, тут же при нём липнет к мужикам, всех облапает, заведёт до греха, он её за это полощет почём зря, она ж его кроет ещё пуще. Ну да шут с ними. Не суди да не судим пребудешь. Фулюган, впрочем, с ним не церемонится, чуть что – а они у него частенько собираются поддать – в охапку его и об пол, да сапогом безразмерным по рёбрышкам. Ну да однорукий сам виноват, спьяну угрожать начинает: убью, мол, дом спалю… А поскольку пару домов у нас тут-таки сгорело, то обещание как бы имеет под собой почву. Ну а завести Фулюгана раз плюнуть, тем более что дом свой он уже который год возводит: по кирпичику, по досточке, на саночках зимой, на колясочке летом – по всем ближним свалкам. «Для внучат строю, для себя, что ль. Петуха он мне пустит, гад!» Однако на другой день, как ни в чём ни бывало, однорукий тащится опохмелиться, лупит глазами: ничего, мол, не помню. Может, и не брешет. Ко мне он обычно заходит за пивной посудой: «Выручай, помираю. Хоть на бутылёк пива наскрести…»
Через дорогу – Водяной, фамилию запамятовал. Жена у него старуха уже, к тому же рак у неё. А он крепыш, гриб-боровик, дырочки из носа, будто пистолет двуствольный. Фулюган про него: о-о, ты его ещё не знаешь. Особо не знаю, конечно, согласен, но сталкивался. Разок он меня даже надурил. Это когда у меня ещё машинёнка под задницей имелась. Притащился: выручи, просит-умоляет, опохмелиться надо, до города подбрось. Ну такое дело, поехали. Ещё и занял ему на поллитру. Правда, вместе выпили. А потом он заходит: извини, говорит, отдам должок с пенсии (я будто бы спрашивал), а хочешь, чего-нибудь сроблю – вон трубу могу привернуть водопроводную, ближе к дому будет водица. Ну приверни, раз так. Он и привернул, хотя я и сам бы мог, всё уже приготовил, настроения дожидался. А на другой день приваливает: слышь, говорит, ты мне должен, я ж тебе не хухры-мухры, я водопроводчик. Дал я ему на пузырь – подавись! – и больше не связываюсь. Фулюган про него тоже: «Топаю с работы, еле жив. Водяной мне навстречу. И в сумке у него не одна и не две, а три. Я ж по звуку определю тебе любое количество посудин. Ну налил бы стакан, мне больше не надо. Н-нет, чешет мимо. Привет, мол. Но сам, гад ползучий, только ты зазеваешься, тут же тебе на хвост и присядет. И как чует, бестия, говнецо такое! Всё правильно рассчитает, вплоть до атмосферного давления и твоего настроения, и главно, сколько раз себе на ус наматывал – не поддавайсь, ан нет: выхожу из ворот своей котельни и прямиком на вокзал к знакомой торговке, подешёвке пузырь возьму, дёрну стаканище и по коням – до дому пешочком – хорошо: не скучно, не зябко. А он тут как тут… Ему что с-с… в глаза, что божья роса, всё равно. Уж я на что человек жестокий, а и то… да на-а пей, не захлебнись только. А ведь захлебнётся когда-нито, захлебнётся – вот не может этого не быть!.. О-о – ох, помяни моё слово! – не своей он смертушкой окочурится. Ты слушай меня, я тут всё ж таки не первый годок, не салага, вроде тебя. За один же год ничего тут не постигнешь».