Скорей бы Земля повернулась

I

Я запомнил этот вечер потому, что солнце било прямо в лобовое стекло старой «копейки», а снег на обочинах отражал свет так нестерпимо, что хотелось зажмуриться и просто переждать. Ехал я из Уфы в Туймазы – меня вызвали по срочному делу: в музыкальной школе, где я преподавал теорию музыки, обнаружилась течь в хранилище инструментов, и директриса паниковала так, будто речь шла о затоплении Эрмитажа.

Дорога знакомая, пятьдесят раз езженная, но в этот февральский день показалась бесконечной. Солнце висело низко, цеплялось за голые берёзы и не желало садиться – будто назло мне, щурящемуся и ругающемуся сквозь зубы. И тут я подумал впервые за тридцать восемь лет: ведь это не солнце движется. Это мы. Мы вместе с Землёй вращаемся прочь от света. Вся моя досада – не по адресу.

«Скорей бы солнце село», – бормотал я привычно, как тысячи раз: когда оно мешало смотреть телевизор, пробиваясь сквозь занавеску, когда слепило на остановке, когда будило в выходной раньше времени. И вдруг услышал другой голос – не свой: «Скорей бы Земля повернулась».

Откуда эта фраза? Потом вспомнил – старая книжка про астронавтов «Аполлона», про Майкла Коллинза, того самого, кто не высадился на Луну, а кружил вокруг неё в командном модуле, пока Армстронг и Олдрин гуляли по лунной пыли. Он говорил, что после полёта изменилось восприятие: понимаешь, что тьмы в космосе не существует, что свет повсюду, всегда. Просто мы сами уходим в тень.

Банальность, конечно. Каждый школьник знает про вращение Земли. Но одно дело – знать умом, другое – почувствовать нутром, третье – вдруг осознать среди февральского слепящего снега, что всю жизнь ты обвинял светило напрасно. Мы – те, кто отворачивается.

Доехал я уже в сумерках. Течь оказалась пустяковой, директриса Галина Фёдоровна успокоилась, напоила чаем с баурсаками, пожаловалась на жизнь. На обратном пути щурился только от встречных фар. Ночь была бархатная, беззвёздная.

II

Меня зовут Рустам Галиуллин, и я – продукт той самой советской культуры, которая умудрилась сделать мальчишку из Октябрьского влюблённым в классическую музыку и русскую литературу. Отец работал мастером на нефтеперерабатывающем заводе, мать – терапевтом в районной больнице. Оба они, воспитанные в духе интернационализма, говорили дома по-русски, хотя с бабушкой – по-татарски. Этот билингвизм был такой естественный, что я даже не задумывался, на каком языке думаю. Скорее всего, на обоих сразу. Или между ними – в каком-то третьем пространстве, где слова перетекают одно в другое.

В детстве я хотел быть космонавтом. Как все мальчишки моего поколения – рождённые в конце семидесятых, мы ещё застали последние отблески космической романтики, пусть уже выцветшей, помятой, как пионерский галстук в бабушкином комоде. Я клеил модели ракет, выпиливал лобзиком звездолёты из фанеры, зачитывался Беляевым и Казанцевым. Но потом – это было в начале девяностых, когда всё посыпалось – вдруг выяснилось, что космонавты никому не нужны, что заводы стоят, что будущего нет.

Я переключился на музыку.

Не то чтобы это был осознанный выбор. Просто мама когда-то отвела меня в музыкальную школу – из тех соображений, что ребёнок должен быть при деле, а петь я любил с детства. Там, в облупленном здании сталинского ампира, пахнущем сыростью и канифолью, я и прилип. Сначала фортепиано, потом теория музыки, потом институт искусств в Уфе – вот так и затянуло.

Женился я рано – по любви, как тогда казалось. Лена была из Уфы, русская девушка, филолог, хорошенькая, умная. Родители её сперва косились: дочка за нерусского выходит. Но кто сейчас в этом деле родителей слушает? Со временем смирились. Поженились, родилась Алина – назвали так, чтобы и по-русски, и по-татарски звучало. Наш вечный компромисс.

Прожили мы двенадцать лет, и всё это время я чувствовал, что мы движемся по орбите вокруг друг друга – не приближаясь и не удаляясь, как спутники с идеально рассчитанной траекторией. Лена преподавала в школе литературу, я – в музыкальной, виделись вечерами, говорили о быте, о ребёнке, о новостях. Она читала Улицкую, я слушал Рахманинова. Мы были вежливы, предупредительны и совершенно чужие.

Три года назад она ушла. Не к другому – просто ушла, как уходят из душной комнаты на свежий воздух. Сказала, что устала жить с человеком, который всё время где-то в другом месте. Я не понял тогда, но не спорил. Алина осталась со мной – она училась в музыкальной школе, ей было привычнее. Лена уехала в Уфу, устроилась в гимназию, стала завучем. Иногда звонит, интересуется дочерью. Всё правильно, цивилизованно, без скандалов и драм.

От этой цивилизованности становилось ещё тоскливее.

III

В пятницу Алина объявила, что больше не будет заниматься фортепиано.

– Пап, это бессмысленно, – сказала она, не отрывая взгляда от тарелки с гречкой. – Я не хочу поступать в консерваторию. Я вообще не знаю, чего хочу, но точно не это.

Ей было пятнадцать – возраст бунта. Я понимал, что надо дать пространство, не давить. Но вместо этого почувствовал, как что-то рушится внутри.

– А чем ты хочешь заниматься? – спросил я, стараясь, чтобы голос не дрожал.

– Не знаю. Может, биологией. Или вообще ничем.

Это «вообще ничем» резануло острее, чем я ожидал. Я вспомнил себя в пятнадцать – как я горел музыкой, как мог часами разбирать партитуры, как это было похоже на влюблённость, на лихорадку. А она – ничем.

– Ладно, – сказал я. – Подумай ещё.

Она кивнула и ушла к себе. Я остался сидеть на кухне, глядя в окно. За окном была мартовская слякоть – серая, безнадёжная.

Алина спросила однажды, как будет «тоска» по-татарски. Я задумался. «Моң», – сказал я. Но это не тоска. Это и тоска, и щемящая нежность, и память о том, чего не было, и предчувствие утраты. Одно слово – а целый мир. По-русски так не скажешь. Приходится разворачивать, объяснять, терять по дороге половину смысла.

IV

В субботу я поехал к родителям. Они живут в Октябрьском, в той же двушке, где я вырос – выцветшие обои, скрипучий паркет, запах прошлого в каждом углу. Отец на пенсии, мать тоже, но она всё ещё подрабатывает – помогает в поликлинике, когда не хватает рук.

– Рустамым, – отец сразу, ещё в прихожей: – Что такой худой? Кто тебя кормит?

Я усмехнулся. Отец всегда так – сначала про еду, потом про всё остальное.

– Сам стараюсь, пап.

Мать накрыла на стол – шурпа, эчпочмак, губадия, вся эта татарская кухня, от которой я отвык, но которая пахла детством так безошибочно, что хотелось плакать. Мы сели, поели, помолчали. Молчание у нас в семье – это разговор.

– Рустам, – сказала мать наконец, откладывая ложку, – ты же понимаешь, что жизнь не кончилась?

– Понимаю, ма.

– Вот и молодец. Алине пятнадцать, скоро на своих ногах будет. А ты ещё молодой, всё впереди.

Я кивнул, хотя знал: это неправда. Впереди была та же школа, те же ноты, те же ученики, которым теория музыки нужна для галочки в дипломе.

Вечером я зашёл к бабушке. Она жила на первом этаже того же дома, и хотя ей было уже за восемьдесят, держалась крепко – худая, жилистая, как старое дерево. По-русски говорила с трудом, и мы переходили на татарский, который я знал хуже, чем хотелось бы.

– Рустам-балам, – она взяла меня за руку своими тёплыми сухими пальцами, и в этом прикосновении было всё: и любовь, и тревога, и какое-то древнее знание. – Син нидер кайгылы булып йөрисең. Ты какой-то грустный.

Я улыбнулся:

– Әби, бәрәсе дә яхшы. Бабушка, всё хорошо.

Она покачала головой:

– Яхшы түгел. Нәрсәдер эчеңдә тотасың. Нехорошо. Ты что-то держишь внутри.

С бабушкой я становился другим – более мягким. По-татарски у меня не получалось быть циничным или холодным. Язык не давал. Как будто бабушкин язык помнил меня маленьким, и я возвращался в это состояние – открытым, доверчивым.

Она рассказала мне историю про войну, про то, как в сорок втором они с сестрой возвращались пешком из Уфы домой в деревню. Шли ночью, потому что днём торговали земляникой, которую собрали с утра, чтобы купить хлеб на семью. И она говорила, что ночью было страшно – потому что ночью не видно, куда идёшь, и кажется, что идёшь вечно.

– Әмма соң, – сказала она, переходя на русский, – рассветало. И ты понимала, что прошла кусок пути. Большой кусок. А пока темно – не понимаешь. Юл үткән дип белмисең. Не знаешь, что путь пройден.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.