Американская герилья. Как мы взрывали Белый дом и боролись против войны во Вьетнаме

Глава первая

Вьетнам смутно напоминал мне о доме, но всю дорогу уютно оставался на заднем плане. Он не сводил меня с ума, пока. Я не был уверен, что будет дальше. Кто знал? Я отправился на юг в поисках движения, которое почему-то не смог найти, а затем в море в поисках приключений и впечатлений, которые также ускользали от меня. Сейчас я возвращался домой, в Энн-Арбор, но подумал, что если здесь меня ничто не удержит, возможно, я пойду в армию и узнаю об этой войне. Жизненные уроки. Это казалось разумной альтернативой – я читал Нормана Мейлера. Возможно, я бы проникся тем жгучим ощущением, о котором мог бы написать.

К тому времени я видел только одно изображение Вьетнама – фотографию из международной прессы. На нем молодые американские парни, нагруженные снаряжением, высаживались где-то на золотом пляже, который простирался на многие мили до далеких зеленых гор, – они выплыли на берег, улыбаясь и выглядя целеустремленными и уверенными, как школьная футбольная команда, выбегающая через штанги ворот на поле перед большой игрой. Все выглядело не так уж плохо. Они понятия не имели, что их ожидало, о том, что грядет, но, с другой стороны, и я тоже.

Первым делом я позвонил Рути Штайн. Мне нужно было где-то остановиться, и Рути помогла мне найти маленькую лачугу, которую я мог себе позволить, – комнату на чердаке с маленьким окном и входом по пожарной лестнице. Там был диван для моего брата Рика, новенького первокурсника, застрявшего в общежитии, и он мог оставаться со мной, когда ему заблагорассудится, то есть всегда. Я записалась на занятия, но были дела поважнее.

К концу недели мы устроились, а затем Рути взяла нас с собой на встречу о Вьетнаме. Мы набились в маленькую комнатку в подвале союза с полудюжиной других людей – она была в совершенно новом антивоенном организационном комитете.

Сенат факультета рассматривал возможность проведения забастовки учителей, приуроченной к приближающемуся международному дню протеста против войны, и организационный комитет в этот момент обсуждал, приглашать ли представителей Госдепартамента США в кампус для дебатов.

– Мы не можем предоставить этим парням форум, – сказал высокий бородатый парень в очках с толстыми стеклами и в старой армейской куртке, пыхтящий на Camel. – Они просто запутают дело. – К его куртке была приколота большая алая звезда.

Я внимательно слушал, моргая и заикаясь на пути к какому-то новому осознанию, в то время как комната наполнялась идеями и дымом. Мужчины были в основном неинтересными и незапоминающимися, но в каждой женщине была своя привлекательная черта. Каламари была простой и невзрачной, но у нее были рыжие волосы и потрясающий смех. Марианна была худенькой, но у нее было прелестное ушко, которое так и просилось, чтобы его поцеловали. Джейми был толстым, но полным энергии бойца. Женщину и дыню, как однажды сказал поэт, нельзя узнать по их внешности.

Я сказал Рику, что, возможно, уеду из Энн-Арбора и поступлю на военную службу, но не упомянул об этом ни Рути, ни кому-либо еще. Рика привлекал пацифизм, и он читал гораздо больше, чем я, по философии, политике и истории. Ему сразу же не понравилась эта идея. Он сказал, что это безумие. Ты окажешься втянутым в то, чего даже не понимаешь, и это не значит, что ты можешь просто передумать и уйти. Ты не годишься для того, чтобы кого-то убивать, и ты пока не хочешь, чтобы тебя убивали, по крайней мере за это.

Теперь, в этой подвальной комнате, дискуссия велась вокруг целого ряда пацифистских и радикальных предположений, которые сделали бы добровольчество на войну немыслимым. Идеи были знакомы по движению за гражданские права – ненасильственное сопротивление, прямое действие и моральное свидетельство, нарушение несправедливых законов применялись в новом сложном контексте. Я бы никогда не упомянул, что меня чуть не завербовали в армию, и я надеялся, что Рик просто забудет об этом. Теперь я хотел поступить сюда. Я открыл глаза и, увидев мир, стал причастен к его проблемам. Шел 1965 год, и мне было двадцать лет.

Преподавательский состав не смог прийти к консенсусу по поводу забастовки – слишком многие считали, что учителя и интеллектуалы, в частности, морально обязаны выдвигать идеи, дискутировать, никогда не отступать, – и все же компромисс оказался неожиданно блестящим: все они будут вести свои занятия как обычно, но содержание этого однодневного протеста будет сосредоточено исключительно на Вьетнаме, его истории и культуре, его народе и его борьбе, а теперь – на вмешательстве США и кое-чем из того, что эта последняя глава может предсказать для Вьетнама и для нас. Таким образом, это будет однодневное обучение, которое приведет к целым выходным семинарам, выступлениям, дискуссионным группам и дебатам. У преподавателей были сильно расходящиеся взгляды по существу вопроса, но это оказалось несущественным. Что имело значение, так это открытие огромного нового пространства для дискуссий, активизация духа исследования. Все это неизбежно, я полагаю, спровоцировало критический настрой активиста, поскольку участник за участником спрашивали: «Что мы теперь знаем?» Что мы готовы делать с тем, что мы теперь знаем? Я был взволнован. Мы двигались, и мы были не одни.

За неделю до запланированного занятия Стэн Надир, смуглый и энергичный аспирант, который всегда носил черный берет с маленькой фарфоровой красной звездочкой, приколотой сбоку, произвел небольшой фурор в Аквариуме, центральном перекрестке кампуса. Я лишь немного знал Стэна по встречам – он был тихим одиночкой, но серьезным, и никто не сомневался в его целеустремленности, что для нас очень важно, потому что это было показателем морали. Он приобрел некоторую известность в кампусе как бесстрашный организатор, который часами в одиночку ходил из кабинета в кабинет, пытаясь заставить преподавателей подписать антивоенную петицию, а затем, в случае успеха, пытался заставить их пожертвовать деньги, чтобы петицию можно было разместить в виде рекламы на всю страницу в New York Times. В одном апокалиптическом репортаже Стэн провел полчаса с профессором социологии, который в конце концов выставил Стэна за дверь, фактически сказав, что это не его область знаний и что он недостаточно читал об этом, а потому не может подписать. Стэн вернулся на следующий день с большой стопкой литературы, статей и буковок, с которыми осажденный профессор согласился ознакомиться. На следующий день, вернувшись снова, профессор сказал Стэну, что все это было очень интересно, но, опять же, поскольку он не был экспертом, он обнаружил, что в один день был против войны, а на следующий – за нее. Ничуть не смутившись, Стэн спросил, может ли он вернуться, чтобы собрать подпись в один из дней, когда профессор был против войны.

Аквариум был местом всех видов повседневной деятельности кампуса, его стены обычно были увешаны плакатами, проходы были уставлены столами, где организации и клубы рекламировали мероприятия и набирали членов. В этот день, зажатый между балом «Неделя Греции» и столами «Марша десятицентовиков», вербовщик морской пехоты США сидел в парадной форме, подтянутый и важный. Рути и несколько других студентов начали раздавать листовки под названием «Информационный бюллетень по Вьетнаму», которые они подготовили для учебного занятия, но антивоенный организационный комитет счел их срочно необходимыми именно сейчас. Информационный бюллетень представлял собой совершенно неприкрашенную двустороннюю страницу через один интервал, трудночитаемую, но всеобъемлющую: «Декларация независимости Республики Вьетнам, провозглашающая свободу от Франции, начинается словами: “Мы считаем эту истину самоочевидной, что все люди созданы равными”; “Президент Эйзенхауэр заявил, что в результате свободных и справедливых выборов во Вьетнаме в 1956 году за Хо Ши Мина проголосовало бы 80 % избирателей”».

Дальше и дальше, все то, что вы могли бы найти, если бы захотели, потому что Рути переписала Информационный бюллетень. Я изо всех сил старался наверстать упущенное, и это была находка – мои личные заметки о Вьетнаме. Я мало что знал, но к середине дня почти все запомнил.

В тот первый день в Аквариуме разгорелись какие-то споры, но они были спорадическими и сдержанными. Однако когда рано утром следующего дня прибыл вербовщик морской пехоты, Стэн Надир уже был там с тоннами литературы о Вьетнаме, кипами плакатов и значками протеста, которые можно было купить за четвертак. Накануне вечером он также сделал плакат из простыней и повесил его стратегически высоко на стене над головой морского пехотинца:

Военные преступления – это зверства или правонарушения против людей и собственности, включая убийства, депортацию, бессмысленное разрушение городов или деревень… Любое лицо, принимавшие участие в этих действиях по собственному согласию, является военным преступником.

Под громкой цитатой черными печатными буквами Стэн напечатал шесть слов: «Этот человек – военный преступник», за которыми следовала толстая красная стрелка, указывающая на голову морского пехотинца.

Знамя Стэна наэлектризовало Аквариум. Морской пехотинец кипел от злости и, откликнувшись на свой собственный призыв к оружию, бросился на вывеску. Стэн преградил ему путь. Были проведены консультации с администрацией. Морской пехотинец настаивал на отсутствии вывески; Стэн сказал, что никаких морских пехотинцев. После некоторого обсуждения и некоторого заламывания рук со стороны властей было решено, что оба останутся: по словам администрации, морские пехотинцы США имели полное право набирать рекрутов в кампусе, но студенты также имели право протестовать против их присутствия. Морской пехотинец нахмурился; Стэн занял вызывающую позу рядом с ним, скрестив руки на груди, – они представляли собой интригующее зеркало: сильные, гордые, немногочисленные. Это было своего рода перемирие. Но ненадолго.

Аквариум наполнился учениками, которые сначала сновали на занятия и обратно, останавливались, чтобы поспорить, а в конце концов и вовсе бросили школу. Группы людей массово переходили на сторону осажденных морских пехотинцев только для того, чтобы столкнуться с растущей группой антивоенных студентов. Люди входили и выходили весь день, высыпая на Diag и газоны за его пределами. Мы с Риком раздавали информационный бюллетень по краям Аквариума, каждый из нас с удовольствием вступал в небольшие споры по краям толпы, не сводя восхищенных глаз со Стэна, оказавшегося в центре бури. Когда Рик подслушал, как студентка в юбке «Пендлтон» и кардигане с золотой булавкой в виде круга на шее и значком женского общества над левой грудью попросила свою подругу не утруждать себя разговорами с нами, потому что, как она сказала, они пара нью-йоркских евреев, которые просто повторяют то, что написано в этом дурацком информационном бюллетене, – мы раздулись от гордости. «Неужели наш звук настолько хорош?» – мы задавались вопросом, пораженные.

Дебаты проходили над нами, вокруг нас и сквозь нас. Вьетнам становился для меня больше, чем точкой на карте. Это была земля с историей и географией, границами, как и везде, что-то, на что можно было посмотреть и найти. Во Вьетнаме местоположение оказалось извилистым. Оно включало в себя такие измерения, как надежды и страхи, страстные желания и ужасы, личное, интерпретируемое. Самая правдивая карта Вьетнама для американцев вскоре предстала бы в виде нацарапанных психических шрамов, калейдоскопа извилистых тропинок и безграничных горизонтов. Таким образом, Вьетнам стал бы местом как снаружи, так и здесь.

Рути подарила мне книгу фотографий, изображающих повседневную жизнь Вьетнама, большие цветные снимки, на которых изображены серо-голубые буйволы, опустившие головы, растопырившие рога, тяжело барахтающиеся в грязи с провисшими в воде животами, маленькие мальчики с бамбуковыми палками на спине; мужчины, раскидывающие огромные сети по изумрудным полям, собирающие сверчков для птиц, которых они продают на рынке; вереница женщин в конических шляпах, защищающих от солнца, по колено в воде, ритмично кланяющихся, чтобы посадить молодые побеги риса; толпа детей с черными глазами; сияющие круглые лица, с шумом вырывающиеся на грязную дорогу в погоне за цыплятами; река мотоциклов, несущихся по старой части Ханоя, младенцы, сидящие на рулях, дедушки, цепляющиеся за задние сиденья, все едут, едут. Люди соскакивали со страниц и смотрели на меня, трепетные и живые, некоторые казались древними, как драконы, другие – молодыми, как бледные ростки, пробивающиеся из рисовых полей, все они излучали сентиментальность, каждый был объектом моего растущего романа. Не знаю почему, но через некоторое время я почувствовал, что знаю их каждого в отдельности. Неправда, конечно, но они казались мне сверхреальными, больше, чем людьми. И я почувствовал, что война обостряется, каковой она и была на самом деле, и ведется лично от моего имени молодыми парнями, которых я знал, которые могли бы быть на моем месте. Сейчас я ничего не хотел, кроме как покончить с войной, покончить с ней сейчас же.

Вьетнам находился в изоляции, и тогда в Соединенных Штатах не жило ни одного вьетнамца; все, что производилось в Ханон, было слегка контрабандным. Книга Рути пришла через Париж, большая часть литературы, пуговиц и книг Стэна – через Ванкувер. Стэн приклеил копию совсем другой фотографии к одному из своих плакатов, поначалу довольно невинной, постепенно непонятной и внезапно ошеломляющей: четверо американских мальчиков, стоящих на коленях на солнце, с обнаженной грудью, широко улыбающихся, расположившихся на траве в обрамлении тропических растений и деревьев, четверо советников в зеленых беретах, посланных обучать вьетнамцев-антикоммунистов. Это было похоже на знакомый снимок из ежегодника команды по плаванию, или футбольной команды, или капитанов бейсбола – свежеокрашенные, торжествующие ребята. Один из них был похож на Барфлая, другой – на моего брата Тима. Черт возьми, один из них был похож на меня. Но как раз там, где должны были быть золотые кубки или кедровые таблички, прямо перед ними, сейчас они держат в руках отрубленные человеческие головы с вечно открытыми тусклыми невидящими глазами, отрезанные уши, нанизанные на декоративный ошейник, который носит на шее один улыбающийся ребенок. Голова на коленях этого ребенка тоже гротескно улыбнулась, и у меня закружилась голова. Я вспомнил Маркса из подготовительной школы, неуклонное разоблачение присущего этой системе варварства, по мере того как она отворачивается от своей домашней базы, где злоба иногда может принимать респектабельные формы, в сторону колоний, где она обнажается. Здесь были парни вроде меня, которых превращали в монстров; здесь была обнаженная Америка, без притворства, голая и открытая на земле, выставленная на обозрение каждому прохожему. У меня закружилась голова.

Билл Айерс

Противостояние в Аквариуме разлившейся рекой перетекло в учебный класс, перенося меня по каскадам воды из комнаты в комнату, из зала в зал, отражаясь от валунов. В одном лекционном зале Роджер Ванилла, местный анархист, утверждал, что если вы признаете существование экспертного класса, вы вбиваете гвоздь в крышку гроба демократии. «Не следуйте за лидерами!» – кричал он.

– Это война мечты, – продолжил он, и в этой войне все равны и все свободны. Он говорил о тактике, объясняя в пылкой обличительной речи, что все системы являются спекулятивными, основанными на предполагаемой норме, и, следовательно, могут быть разрушены при серьезном задействовании нашего воображения.

Глава вторая

Мы разожгли костер на Diag, и сотни нас – анархистов и уличных активистов, радикалов и рокеров – не ложились спать, пели и разговаривали. Рон Сент-Рон появился в облаке дыма.

Конечно, Рон Сент-Рон не было его настоящим именем, но, как и у многих молодых людей, включая его соседа по комнате Роджера Ванилла, у него был переходный период, и для него процесс переосмысления включал в себя новое имя. Он прошел путь от Рона Синклера до Рона Сент-Клера, а теперь еще и это.

– Во-первых, – сказал он, – мне хочется произнести свое имя дважды, Рон, Рон, а во-вторых, мне нравится, как оно звучит – Рон Сент-Рон. Это напоминает мне Бонда, Джеймса Бонда.

Он сделал паузу, глубоко затянулся и быстро проговорил остальное тонким голосом на пределе своих возможностей: «Плюс ко всему, я хочу когда-нибудь стать святым, но я не хочу ждать своей смерти, потому что после твоей смерти может быть запрещено заниматься сексом – кто знает? – и не только мне нравится это, но я думаю, многим, многим девушкам могла бы понравиться идея заняться сексом со святым». Он громко выдохнул, сделал еще одну затяжку и мило улыбнулся, его широкое лицо приобрело цвет вкусного яблока.

Я был совершенно спокоен к тому времени, когда заметил, что Боб Мозес находится среди нас, в центре большого круга, и говорит тихо, но как-то обращаясь ко всем нам. Я знал, что это Мозес, хотя никогда не видел его раньше и понятия не имел, что он будет здесь сегодня вечером. Я достаточно часто видел его фотографии – Мозес возглавляет марш в округе Лондес, штат Алабама, Мозес регистрирует выборщиков для голосования, Мозеса сажают в тюрьму – и он уже был известен как мужественный чернокожий лидер SNCC. На самом деле было странно, что он вообще оказался здесь, но это были странные времена, и я никогда не сомневался в этом. Я чувствовал себя странно, стоя на расстоянии вытянутой руки от живого героя, удивленный тем, что он такой молодой и маленький – как я, среднего роста и телосложения, в очках в роговой оправе, джинсах и джинсовой куртке.

Мозес был непритязателен во всех отношениях, но тем не менее его слова производили впечатление. Справедливость и мир – близнецы, тихо сказал он той ночью, порожденные одним и тем же желанием, точно так же, как война – близнец расизма. Чтобы завоевать мир, нужно бороться за справедливость. Он сказал, что его война была не против вьетнамского народа, а против целой системы, которая вела войну против народа Вьетнама и другую разновидность войны против его собственного народа в Миссисипи. Я был под кайфом, это правда, но слушание Мозеса укрепило для меня связь, которая накапливалась неделями – я внезапно почувствовал себя перенесенным, когда увидел, как это расплывчатое и бесформенное нечто начало обретать форму и материализовываться, и, сложив одно и два вместе, с потрясением осознал, что в этот момент я стоял в центре неуловимого движения, которого я искал.