Тридцать восемь сантиметров

– Мы поедем за тобой, все уже предупреждены, сечешь?

Конечно секу, мистер Мобалеку. Леку – черт бы тебя взял, на гарифуна означает достойный человек.

– Я тут с ума сойду от этой вони, Моба, – попытался отвертеться я.

– Это твой шанс, чувак! Ты еще не застал тот случай, когда мы с Мозом три дня ждали посылку старого Пиньяты Холмса в городской канализации! А она так и не пришла, потому что того приняли мексиканцы. И нас позабыли предупредить. Хорошо, что мы взяли с собой три кило белого, корзинку для пикника и циновку, иначе нам нечем было заняться. Три дня, просекаешь? Три дня ожидания у реки г’вна! Запахом можно было уморить все окрестное население. Госпожа директор потом посадила нас на карантин, словно мы прокаженные. В нас тыкали палочками и брали анализы из срабоскопов. Две недели на дрянной больничной хавке, сечешь? Это плохо сказывается на переостатике, – он поморщился, а потом продолжил.– Кому-то в этом протухшем месте надо нырять в фикардельки, Макс. Иначе оно не будет таким классным. Сегодня твоя очередь. Моз помнишь, как мы сидели там?

Трилобит кивнул головой, позеленел и сообщил, что одну бутылку джина они тогда уронили, а потом долго искали в фекалиях и это ему совсем не понравилось. А еще, что у него потом разыгрался ревматизм от сырости.

– Если бы не расторопша, я бы совсем погиб, – лицемерно заявил он. – Была серьезная опасность заразиться чумой. Миссис Рубиншейн потом вычитала в одном научном журнале.

Чтение научных журналов у уксусной миссис Рубинштейн было сродни чтению Шмоне Эсре по будням. В этом заключались генеральная идея и смысл жизни, а названия неведомых болезней будили воображение. Лейшманиоз, геморрагические лихорадки, скарлатина, болезнь Лайма, пляска святого Витта, глисты, полипы, желудочные колики – все аккуратно раскладывалось по полочкам, превращаясь во внушительные запасы медикаментов, которые она со своим сохлым благоверным старательно потребляла. Не удивлюсь, если однажды трилобит стал бы светиться в темноте, как тропические медузы.

– Видишь, в каких условиях приходится пахать? Тут нужно включать сооброжалку с рецепторами в пончиках и отключать нос, – заключил Неумолимый, а затем заржал. – Не бойся, мы тебя потом дезинфекцируем белым.

Никакого выхода, надо было ехать. Усевшись на стул, я прислонился к борту прицепа и бросил взгляд на журналы, лежавшие на полу. Что-то автомобильное, на обложке счастливая семья выглядывала из минивэна. Меня тошнило от их фальшивого счастья. Будто этот мир в потеках ржавчины заново подшпаклевали и покрасили, выдавая его за что-то совершенно новое. Кому-то в этом ненастоящем мире приходилось нырять в фикардельки. Глянцевая обложка пахла так же как воздух в прицепе – отходами жизнедеятельности обезьян. Десять из десяти, что Толстяк урвал журналы где-нибудь в макулатуре.

Читать в дороге все равно оказалось невозможным, потому что когда ворота закрылись, на меня навалилась серая тьма, смешанная с духотой. Через полчаса заревел двигатель. Камион покачивался и трясся. Обитатели клеток вели себя тихо, занимаясь своими, одним им ведомыми делами. Невыносимая вонь впитывалась в каждую пору моего тела и казалось, что одежду теперь уже не отстирать. Хорош я буду, когда появлюсь на той стороне.

«Неожиданный, как старческий гемороид».

Да меня можно было выкупить среди толпы в метро, только по запаху. По нему одному, и не надо применять систему распознавания лиц, достаточно увидеть на мониторе человека, понуро бредущего в пустом круге из людей, как капля масла в воде. Если бы я знал, чем придется заниматься. Если бы знал. Хотя были занятия и похуже. Мыть посуду у Долсона, предположим.

Да, мыть посуду в Манчестере было совсем поганым делом, одни бокалы для коктейлей чего стоили. Уж лучше быть здесь. Я подпер голову рукой и, стараясь удержаться на подпрыгивающем рыболовном недоразумении Толстяка, принялся думать о Кони.

«Ты веришь в человека, Макс? Веришь?»

Что-то было в ее глазах. Что-то живое, теплое. То, что было у Али и чего совсем не было у других. Но Али уже нет, а Конкордия Левенс, вероятно, допивает сейчас свой предобеденный кофе. Задумчиво сидит где-нибудь на террасе с видом на океан. Легкий бриз хлопает полосатой маркизой.

– Чизкейк, ма’ам? – беспокоится официант.

– Нет, спасибо.

Мне захотелось ее увидеть. Ощутить рядом, как позавчера. Теплое тело, аромат кожи. Естественное мужское желание.

«Ты смешной, Макс»

Я представил ее глаза – серые с темными прожилками и черным провалом зрачка. Огромные ресницы, руки в болтающихся браслетах. Живое и радостное. Какого черта она вышла за унылого Левенса? Какого? Хотя понятно, не стоило врать самому себе. Проклятый уровень счастья измеряется деньгами. Его же нужно чем-нибудь измерять? Когда его не хватает, это сразу же видно. Две тысячи монет, три. Десять тысяч. Достаточно, чтобы не думать о завтра. Это начинаешь понимать, и тебе становится грустно. А что я мог предложить? Наверное, ничего. Ничего ценного. Двести пятьдесят фунтов в неделю. И свои мечты. Устроит ли это? Вряд ли, ответов я боялся.

Бунгало, белая лодка и телка с большими дойками. Иллюзии. Заблуждения. Теории. Как бы было, если бы…. Сплошные предположения. Обычные обманки, которые конструируешь сам для себя, когда судьба загоняет тебя в угол. Что не хватало ее Рику в этом случае? И что не хватало Кони?

Пол затрясся и грузовик, тоненько отдуваясь, остановился. Решив немного размяться, я встал со стульчика и тут же в моей голове что–то оглушительно взорвалось. Перед глазами вспыхнул свет и мгновенно погас, утащив меня за собой.

***

-Ну, и что мне с тобой делать, приятель?– тощий был абсолютным дегенератом и кретином, выросшим на всех этих фильмах, в которых долго разговаривают, прежде чем спустить курок. Близко посаженные глаза, выдающаяся вперед челюсть. Он презрительно рассматривал меня. Мне пришло в голову, что сейчас он начнет лечить меня на предмет, кто более прав. Тот, у которого аргумент в виде ноль триста пятьдесят семь Магнум с начальной скоростью полета пули под четыреста двадцать метров в секунду и безумной отдачей или бедолага с проломленным черепом валяющийся на бетоне.

Откуда взялся этот хорек? Мыслей не было, я застонал. И как только у него хватило ума прятаться все это время среди груза? Как, черт возьми? Даже запах: смесь немытого тела и вони дешевого дезодоранта, не выдал его. Теперь я остро чувствовал это зловоние. Кровь заливала глаза, стекая неприятными теплыми каплями по лицу. Говорят, что у слепых очень острое обоняние, это так. Я почти ослеп, кожа на затылке и на лбу саднила. Видимо, он успел отоварить меня два раза. Немного промахнувшись поначалу в темноте прицепа. Кажется, я наделал в штаны, и это было совсем плохо. Умирать вот так вот, некрасиво, очень не хотелось. Вернее, умирать не хотелось абсолютно.

-Что молчишь? – я скосил глаза, возможности выбраться не было. Этот недоделок стоял в шаге от меня, поигрывая «Питоном» длина ствола которого, по-видимому, компенсировала недостатки в штанах. Он носил его за брючным ремнем и у него наверняка были мозоли на мошонке.

-Что мне делать?– он наслаждался моментом. Прочистив горло, я посоветовал ему для начала сменить одеколон и помыться. Этот болван взбесился и прыгнул ко мне, ловко увернувшись от неуклюжей попытки ухватить за ногу. Перед моими глазами что-то лопнуло, и я утонул во тьме.

Я очнулся через пару минут. Или через неделю. А может быть и через год или столетие, этого уже никогда не узнать. Такой боли живые не ощущают, теперь мне это точно известно. Все онемело, а каждая клетка моего тела, начиная с пальцев, выворачивалась наизнанку. В голове надсадно выло. Меня тошнило, в горло хлынула желчь. Я чуть не захлебнулся ей, когда почувствовал очередной удар и ненадолго провалился в темноту.

Руки безвольно волочились по бетону, этот кретин волок меня, взявши за ноги. Задравшаяся рубашка скомкалась где-то у шеи, спиной я ощущал мелкие камешки небрежно залитой площадки. Оставалось совсем немного, чтобы потерять сознание окончательно, я плыл над своей болью. Но человек забавное животное, при всей своей хрупкости он отчаянно держится за эту небольшую прихоть природы – возможность соображать. Сквозь низкое гудение в голове пробивались голоса. Неразборчиво, как бормочет телевизор в спальне за стеной. Вроде тех случаев, когда соседи включают телевизор, чтобы уберечь постельные упражнения от чужих ушей. Тихие бессмысленные звуки. Что-то скрипнуло, и я полетел вниз сломанной безвольной куклой.

За короткое мгновение, перед тем как тело с размаху вляпалось в липкую мерзость сверху донеслось мурлыканье телефона. Странная мелодия, намертво врезавшаяся в мой мозг. Что-то нежное, звучащее в барах, когда парочки трутся друг с другом в полутьме. Чистая романтика, которая другое время, была бы красивой.

Пина- колада для дамы, гарсон!

Говорят, что пережившие клиническую смерть помнят свои последние секунды. До мелочей, вроде запахов и звуков. Возможность помнить за мгновения до гибели, такой же атавизм как аппендикс. Это никогда не пригодится, а, следовательно, абсолютно бесполезная вещь.

Не знаю, что меня тогда спасло. Может быть какая-то глупость: красный помпон Лорен, кроличья лапка, серебряная ложка на крещение – еще какой-нибудь фетиш. Дурная удача, бессмысленное везение, что еще бывает на белом свете? Сложные обстоятельства? А может адреналин, кипевший во мне? Страх, ужас, боязнь, паника – что все вот так вот быстро закончится и потом уже не будет ничего.

Что мне с тобой делать, приятель? Мысли путались. Крышка люка со скрежетом упала и наступила полная тишина. Как ни странно, но сознание меня не покинуло. Наоборот, я вывернулся, в отчаянной попытке всплыть на поверхность. Медленно, медленно. Словно тело было опутано резиновым жгутом. Руки почти парализовало. Задыхаясь, я встал на цыпочки, стараясь держать голову, в которой плескался расплавленный металл как можно выше. Дышать было невозможно, содержимое вкопанной в землю цистерны забило рот и нос, проникая в легкие, вызывая неугасимые приступы кашля. Как мне хотелось жить в тот момент! Как мне хотелось жить! Ведь сколько не готовишься к смерти, сколько не желаешь, чтобы она была быстрой, к ней невозможно привыкнуть ни при каких обстоятельствах. Понимание этого приходит потом, заставляя обмирать от страха.

Расслабившись, я немного погрузился в вязкую гадость, а потом опять привстал на цыпочки. С первого раза руки поднять не удалось. Но вторая попытка оказалась успешной. Кончиками пальцев я нащупал край запертого люка, совершенно гладкий. Попытавшись вцепится в него, я ухнул назад, задыхаясь и отплевываясь. Звуки тонули в липкой тьме. Горло покрылось глиняной коркой осыпавшейся в бронхи при каждом вдохе, и запах, запах, которого я не ощущал в отчаянной борьбе за свою жизнь, наконец, пробился в нос. Пахло нефтью. Зловонный дегенерат сбросил меня в бочку с битумом для дорожных работ. Утонуть в нем как лягушка в меду, было последним делом. Вроде как наделать в штаны. Хотя в них я уже как раз таки наделал.

Оттолкнувшись от полукруглого дна, отчаянно вытягиваясь всем телом, я немного приподнялся и принялся ощупывать предательский, скользкий край. Сквозь щель между кривой крышкой и бортиком пробивался слабенький закатный свет. Он бодро прорывался в жирную темноту и тут же гас, поглощенный ею. В нем плавали яркие пылинки и мои дрожащие перепачканные черным пальцы. Тело напоминало перетянутый канат, каждая нить которого напряглась до красной черты и через мгновение грозила лопнуть. Вдоль приподнятого над землей бортика шел еле заметный сварочный шов, в который мне удалось вцепиться и повиснуть. Саднящие пальцы постепенно затекали, боль от сломанных, выдранных с мясом ногтей практически не ощущалась. Зато нос оказался чуть выше уровня содержимого цистерны, и я мог хоть и плохо, затягивая при каждом вдохе темную массу в легкие, но дышать. Проникавший в неплотный люк воздух не позволил умереть сразу.

Страх убивал меня, распирая тело. Казалось еще мгновение и сознание провалится в черную дыру. Провалится туда, откуда тяжело выбраться. Я дышал, дышал, дышал, размеренно и глубоко, стараясь успокоиться подавляя рвоту и судороги. Мне очень хотелось жить. Говорят, что перед смертью вся жизнь мелькает перед глазами. Хотел бы я взглянуть хоть на одного умника подтвердившего это своим примером. Где ты, бль, воскресший?

Все это колоссальное, абсолютное, ректифицированное, высшее в своей степени вранье. А может, мне так повезло. Не знаю. Я был слишком занят борьбой за жизнь. Затекшие пальцы, давно превратившиеся в подобия крючьев, раз за разом соскальзывали, но я упорно подтягивался до спасительного выступа, вцепляясь в него мертвой хваткой. Отплевываясь, с хрипом и бульканьем втягивая клейкий смрад как больной эмфиземой старик, таскающий за собой баллон с кислородом. Вдох! Еще раз! Хрипы в легких. Плохо представляешь себе расстояния, пока не столкнешься с чем-то действительно опасным. Десять – пятнадцать сантиметров, пару метров, какая разница? Какая? Один шаг, взмах руки. И вот когда они упираются в пять миллиметров неровной стали. Тогда понимаешь. Именно эти пять проклятых миллиметров мешали мне спастись. Там за ними была моя жизнь. Вдох! Судорожные руки нащупали выступ и я замер. Сердце колотилось в горле.

Человек, существо стойкое, никогда не знаешь, на что ты способен. Что кроется у тебя в теле. Какая сила. К тому моменту, когда день, пробивавшийся через щель у края люка, угас, я был в полубессознательном состоянии. Не то чтобы бредил, просто подробности начисто вылетели из головы. Кроме одной, я думал о миссис Левенс. Я хотел быть с ней.

Вытянуться, достать пальцами до острого выступа, упасть вниз в чавкающую трясину. На цыпочки, опять на цыпочки, подтянуться…. Тянуться.. Я чувствовал, как сухожилия рвутся. Сухожилия.. пусть рвутся… надо тянуться… Вдох.. Вдох.. Еще раз.. Вдох! Ухватить пару атомов кислорода, слишком мало, чтобы жить. И достаточно, для того, чтобы не умереть. Пара атомов… Вдох… Еще раз… Я хотел жить… хрипы и тошнота..

Но когда наверху плеснуло мощным светом, а великолепный, замечательный, ангельский, унитазный голос его толстого величества произнес:

– Он где-то здесь, чуваки, я за это ручаюсь, чтоб мне обосраться.

Я все же позволил себе умереть. Это было легко.