Война патриотизмов: Пропаганда и массовые настроения в России периода крушения империи
- -
- 100%
- +
Редактор серии Д. Споров
В оформлении обложки использована работа Дэвида Джаггера «Большевик» из собрания Канадского военного музея / Canadian War Museum.
© В. Аксенов, 2023
© К. Чарыева, иллюстрации, 2023
© Д. Черногаев, дизайн серии, 2023
© ООО «Новое литературное обозрение», 2023
* * *Историческое заблуждение является одним из главных факторов создания нации, и потому прогресс исторических исследований часто представляет опасность для национальности.
Э. Ренан
Самая страшная опасность империализма заключается в том, что он приводит нацию к такому состоянию умов, когда нация привыкает к обману и сама не в состоянии подвергнуть себя критической оценке… Главным признаком этого болезненного состояния умов является роковое самодовольство… Какая бы то ни было критика со стороны людей собственной национальности считается признаком наглости и отсутствия патриотизма.
Дж. Гобсон
Предисловие
Незадолго до начала Первой мировой войны российский историк, лидер Партии народной свободы П. Н. Милюков выпустил брошюру, в которой доказал, что Европе не грозит война, так как она противоречит интересам не только всех народов, но и классов, а в условиях существующей международной системы является пережитком прошлого. К тому же, учитывая накопленные вооружения и военно-технические изобретения, она стала бы катастрофой даже для победителей. Незадолго до захвата власти большевиками в 1917 году некоторые газеты успокаивали читателей тем, что слухи о готовящемся партией В. И. Ленина перевороте не более чем обывательские страхи, потому что, захватив власть, большевики не смогут ее удержать, так как не в состоянии выполнить ни одно из своих обещаний, а грядущее Учредительное собрание никогда их не признает. Читая подобные аргументы, неподготовленный читатель едва ли сможет найти в них изъян, а кому-то и вовсе на мгновение покажется, что ни Первой мировой войны, ни Октября 1917 года никогда не было. Таким образом, с одной стороны, мы имеем железную логику доказательства того, что Первая мировая война невозможна, а с другой – исторический факт, опровергающий эту логику. В чем же подвох? А подвох в том, что история не подчиняется рациональной человеческой логике хотя бы потому, что поступки людей зачастую иррациональны, подчинены эмоциям, а не идеям. Это не значит, что история лишена смысла и зависит исключительно от его величества Случая, а ее изучение – пустая трата времени. В конце концов, человек с его сложной психической организацией – всего лишь один из субъектов истории, помимо его воли существуют глубокие, длительные процессы и явления, повлиять на которые отдельно взятая личность не в силах. Но важнее в нашем случае другое: человеческие эмоции, страсти вспыхивают, разгораются, дрейфуют и затухают по своим собственным законам; общества как сложные открытые динамические системы имеют тенденцию к самоорганизации. Тем самым история учит исследовать прошлое не как шахматную партию между политическими лидерами или странами, классами, народами, а как совокупность сложных синергетических процессов, в которых «правила игры» динамичны и меняются в зависимости от обстоятельств. Феномен патриотизма, существующий как бы одновременно в нескольких измерениях – чувств, идей, поведения, – демонстрирует порой неожиданные переплетения рациональных и иррациональных основ.
В 2020 году я написал объемное исследование «Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции (1914–1918)» (М.: Новое литературное обозрение. 992 с.), ставшее основой для вскоре защищенной докторской диссертации. Однако построенная по законам академической науки и несколько тяжеловесная как по языку, так и по объему, структуре книга, хотя и стала издательским бестселлером, вызвала у меня желание донести некоторые идеи и сюжеты до более широкой аудитории. При этом настоящая работа, «Война патриотизмов: Пропаганда и массовые настроения в России периода крушения империи», не стала адаптацией «Слухов, образов, эмоций» для широких кругов читателей. В определенной степени это новое исследование, посвященное более узкой теме, но с расширенными хронологическими рамками, в основной части опирающееся на ранее введенный в научный оборот, но переработанный и существенно дополненный материал. При этом в целях популяризации решено было, по соглашению с издательством, сократить количество сносок (повторное цитирование опубликованного источника идет без сноски, а ссылки на архивные документы, не всегда доступные читателям, отсутствуют вовсе). В случаях, если читателю захочется более обстоятельной аргументации тех или иных тезисов, можно порекомендовать обратиться к предшествующей монографии.
Одной из задач настоящей работы было донесение до современного читателя слов и настроений жителей прошлых эпох, поэтому акцент сделан на таких источниках, как дневники, письма, воспоминания, публицистика, а также художественные произведения (литература, поэзия, изобразительное искусство), отражавшие дух и эмоциональную атмосферу времени. Для понимания эпохи недостаточно объективизированного подхода, обращения к макропоказателям экономической или политической истории, важным представляется изучение взгляда на события так называемого «маленького человека» с его субъективными переживаниями.
Как правило, патриотизм изучается в рамках истории идей, однако в этой книге акцент будет смещен на его эмоциональную природу. Это оправдано с точки зрения эмоциональной основы патриотического чувства как любви к «своему», а в ряде случаев и ненависти к «чужому» отечеству, так и с учетом эмоциональной подоплеки патриотической пропаганды, апеллирования к инстинктам масс. Кроме того, нередко патриотизм принимает иррациональные формы, в том числе оборачивается навязчивой идеей, психической девиацией. Это особенно характерно для обществ, в которых патриотическая пропаганда выстраивается вокруг ненависти к внешним или внутренним врагам. Сочетание подходов истории идей и истории эмоций позволит лучше понять этот феномен.
Заглавие данной книги указывает на период «крушения империи», который в узком смысле включает в себя период Первой мировой войны (также Великой, или Второй Отечественной войны), но может быть расширен до Русско-японской войны и первой российской революции. Тем не менее книга начинается с XIX века. Задачей пролога стало показать все разнообразие этого феномена как в сфере публичных дискуссий, войны идей, так и в сфере личных, субъективных переживаний. Первая мировая война, названная в России Отечественной ввиду того, что Германия первой объявила войну России, тем не менее вызвала практически сразу в определенных кругах общества обвинения правительства в провоцировании конфликта. Формально этому способствовала не только начатая всеобщая мобилизация, на которую и отреагировал Вильгельм II, но и агрессивная риторика предшествующих лет. Тем не менее для значительной части российского общества нападение Германии на Россию дало основания для общей патриотической мобилизации. Наличие у другой части общества «антипатриотической» позиции, чувств может вызвать у читателя удивление, если не учитывать историю патриотических эмоций и, в частности, той формы гражданско-гуманистического патриотизма, который во главу угла ставит ценность человеческой жизни и «малого очага», с которого, собственно, и началась история патриотического «дыма отечества». XIX век демонстрирует более полную картину «войн патриотизмов», в том числе в периоды, когда Россия не отвечала на внешнюю агрессию, а сама осуществляла насилие как по отношению к входящим в ее состав народам, так и народам, находящимся за пределами российских государственных границ. Риторика патриотизмов девятнадцатого столетия продолжала звучать и в двадцатом. Кроме того, именно Отечественная война 1812 года, как Революция 1789 года для французов, стала началом отечественных общественных дискуссий на эту тему. Сама война уже тогда поставила перед современниками сложные вопросы, повторившиеся во Второй Отечественной войне 1914–1918 годов, в том числе касавшиеся расхождения народных и официозных образов войны и ее отдельных героев, темы коллаборационизма (под который подводились собственные патриотические позиции), жестокости собственной армии в отношении мирного населения (в том числе соотечественников), цене победы и т. д. Тем не менее основные главы книги посвящены кануну и периоду Второй Отечественной войны, а эпилог – Великой российской революции 1917–1922 годов, которую можно рассматривать как своеобразный переходный период между двумя империями.
Хотя патриотизм как явление был известен еще во времена Античности, греки патриотами именовали соотечественников, а патриотизм существовал в локальной форме как любовь к малому отечеству, своему «очагу». В XVIII веке в философии Просвещения стали возникать современные трактовки понятия, однако превращение этого феномена в национально-государственную доктрину произошло благодаря Французской революции. Именно в революционной Франции лозунг «Свобода, Равенство, Братство» стал идейной основой гражданско-революционного патриотизма, закрепленной на уровне государственной символики – «Марсельезы» и национального флага. Таким образом, патриотизм как государственная доктрина изначально имел революционные корни, существовал именно как революционная идея. Впоследствии французский государственный патриотизм, приобретя официальный статус, избавился от своего революционного смысла и стал считаться консервативной идеологией. Подобная инверсия характерна для большинства понятий, меняющихся с течением времени. Однако история патриотизма показывает не только линейно-исторические трансформации, но и одновременное существование разных патриотизмов. Их разность определяется как интерпретациями таких категорий, как «отечество», «нация», так и отношением к патриотизму как постоянной идеологии или временному настроению. Именно поэтому патриотические дискуссии часто ведутся на разных языках, и оппоненты редко слышат и понимают друг друга, пытаясь присвоить одному себе общее отечество и вместе с ним титул истинного патриота. Показать всю противоречивость данного феномена в истории, определенную цикличность, повторяемость бесконечных патриотических дискуссий и те кризисы, к которым они приводят, и призвана данная книга.
Пролог. В дыму патриотизмов xix – начала XX века
«За веру, царя и отечество!»
Звучи, о арфа, ты все о Казани мне!Звучи, как Павел в ней явился благодатен!Мила нам добра весть о нашей стороне:Отечества и дым нам сладок и приятен, —так писал Г. Р. Державин в 1798 году в стихотворении «Арфа» о своем родном городе на берегу Волги. Метафора «дыма отечества», по всей видимости, была заимствована им из позднелатинских переводов Гомера и Овидия. В «Одиссее» плененный Калипсо царь Итаки, «напрасно желая видеть хоть дым, от родных берегов вдалеке восходящий», молил о смерти. «Дым отечества» – символ ностальгического чувства, тоски по далекой родине (у Державина – по «малой» родине) – стал распространенным патриотическим образом, объединяя ностальгическое настроение с патриотическим. Ностальгическо-патриотическая символика особенно ярко проявилась в творчестве русских поэтов-эмигрантов XX века. Как правило – это не политические символы, а порой невидимые изнутри России приметы родных мест. В стихотворении М. И. Цветаевой «Тоска по Родине» упоминание встреченного по дороге куста рябины производит такое сильное воздействие на автора, что перехватывает дыхание и обрывает повествование на полуслове. Родина ассоциируется не с государством, а родными, близкими сердцу вещами, формировавшими повседневное локальное пространство:
Там в сумерках рояль бренчит в висках бемолью.Пиджак, вися в шкафу, там поедаем молью.Оцепеневший дуб кивает лукоморью,– вспоминал на пятый год эмиграции родину И. А. Бродский. Такой патриотизм имеет не столько территориальное, сколько временное измерение, так как обращен к утраченному прошлому. Но в этом случае возникает вопрос: может ли человек, находящийся не на чужбине, а в своем отечестве, испытывать патриотическое чувство, коль скоро из него изъята тоска по родине? И если да, то насколько естественен такой патриотизм?
Один из вариантов ответа связан с защитой родины от внешних врагов. Именно в военно-героическом эпосе черпает вдохновение патриотическая пропаганда. В России более чем на столетие главным символом военно-патриотической политики стала Отечественная война 1812 года, однако предшествовали ей специфические формы патриотизма: шапкозакидательские настроения квасных патриотов, сменившиеся затем патриотической тревогой и паникой после вторжения армий Наполеона. Как это обычно бывает, накануне войны России с Францией в высших сферах российского общества сложилась патриотическая эйфория. Опальный фаворит Павла I граф Ф. В. Ростопчин – «сумасшедший Федька», как назвала его Екатерина II – убеждал в 1805 году москвичей в том, что «русская армия такова, что ее не понуждать, а скорее сдерживать надобно; и если что может заставить иногда страшиться за нее, так это одна излишняя ее храбрость и даже запальчивость», а также рассказывал о русском секретном оружии – боевом кличе «За Бога, Царя и Святую Русь», который так воздействует на солдат, что они без памяти бросаются на неприятеля, сметая любые преграды[1]. Студент Московского императорского университета С. П. Жихарев в это время отмечал, что многие патриоты «чересчур храбрятся и презирают французов». Поражение под Аустерлицем охладило их пыл, а кого-то заставило переосмыслить патриотический энтузиазм предшествующего времени, обнаружив в нем одно лишь желание угодить власти: «Мнение Москвы состоит единственно в том, чтобы не иметь никакого мнения, а делать только угодное Государю, в полной к нему доверенности»[2]. Пропаганда пыталась подсластить горечь поражения рассказами о геройстве русских воинов, конструируя военно-патриотическую мифологию. В итоге, когда в декабре 1805 года император вернулся в Петербург, столичное общество устроило ему триумф, называя его именами римских императоров периода наивысшего расцвета Рима – то Марком Аврелием, то Антонином Пием. В разных социальных кругах – среди купечества, духовенства, не говоря уже об аристократии – зрели реваншистские настроения. В это время в театрах появляются историко-патриотические спектакли: «Дмитрий Донской», «Пожарский», «Марфа Посадница». Однажды запущенный пропагандой механизм патриотизма, направленный на преодоление травмы военной неудачи, обнаружил способность к саморазвитию: патриоты подбадривали друг друга демонстрацией уверенности в скорых победах и еще более поднимали градус патриотических эмоций. В ряде случаев патриотическое настроение достигало стадии аффекта. Современник описывал состояние зрителей во время спектакля «Дмитрий Донской», главную роль в котором исполнял любимец публики А. С. Яковлев:
Я чувствовал стеснение в груди; меня душили спазмы, била лихорадка, бросало то в озноб, то в жар; то я плакал навзрыд, то аплодировал из всей мочи, то барабанил ногами по полу – словом, безумствовал, как безумствовала, впрочем, и вся публика, до такой степени многочисленная, что буквально некуда было уронить яблоко[3].
Жихарев выделил реплики актеров, после которых в зале начиналось буйство, прерывавшее постановку: «Беды платить врагам настало ныне время» и «Ах, лучше смерть в бою, чем мир принять бесчестный». Тем не менее последующий ряд поражений русской армии привел Россию к подписанию Тильзитского мира в 1807 году.
Сохранявшиеся противоречия между Александром I и Наполеоном I делали неизбежным новое столкновение. В российском обществе развивалась патриотическая тревога, в которой разгоралось соперничество за право считаться истинным патриотом. Образ патриота конструировался через его противопоставление чужому, врагу, поэтому серьезным обвинением становилась галломания. Так как Франция являлась не только внешнеполитическим соперником России (накануне 1812 года одним из главных камней преткновения между империями было герцогство Варшавское, на территории которого Наполеон ввел конституцию), но выступала символом революции, то галломания становилась признаком, по выражению литературоведа, академика Императорской академии наук А. Н. Пыпина, «агента и союзника революции». Одной из жертв той «войны патриотизмов» стал царский фаворит-реформатор М. М. Сперанский, чья франкофилия в глазах консервативной общественности равнялась почти национальному предательству. Его идейный противник граф Ф. В. Ростопчин критиковал галломанию российского общества от лица своего литературного героя:
Спаси Господи! Чему детей нынче учат! Выговаривать чисто по-французски, вывертывать ноги и всклокачивать голову… как же им любить свою землю, когда они и русский язык плохо знают? Как им стоять за Веру, за Царя и за Отечество, когда они закону Божьему не учены и когда русских считают за медведей?.. Отечество их на Кузнецком мосту, а Царство небесное Париж[4].
За свой верноподданнический патриотизм граф получил накануне войны 1812 года должность московского генерал-губернатора, которая в итоге очень дорого обошлась москвичам. При этом Ростопчин выступал не против Франции как таковой, а против революционных веяний, нового уклада Французской республики и образованной на ее фундаменте империи Наполеона. Впрочем, современники отмечали у графа нелюбовь к французам, особенно после войны 1812 года, что, однако, не помешало Ростопчину выехать в 1817 году в Париж и прожить там с семьей до 1823 года. Патриотизм Ростопчина носил во многом политический характер, а отечеством, соответственно, для него становился существующий в России политический строй. О том же писал и Н. М. Карамзин в 1811 году в «Записке о древней и новой России»: «самодержавие есть палладиум России».
Другим враждебным отечеству мировоззрением, помимо галломании, консерваторы-патриоты объявили космополитизм. Идеи «мирового гражданства», известные еще с античных времен, получили новое развитие в эпоху Просвещения в сочинениях Монтескье, Вольтера и Канта. В работе «Рассуждение о любви к Отечеству» адмирал-писатель А. С. Шишков высказывался по поводу космополитизма:
Человек, почитающий себя гражданином света, то есть не принадлежащим ни к какому народу, делает то же, как бы он не признавал у себя ни отца, ни матери, ни роду, ни племени. Он, исторгаясь из рода людей, причисляет сам себя к роду животных[5].
Однако, сравнивая любовь к отечеству с любовью к матери, Шишков заявлял, что патриотическое чувство сильнее семейных уз: «Сила любви к отечеству препобеждает силу любви ко всему, что нам драгоценно и мило, к женам, к детям нашим и к самим себе». Этот постулат был необходим патриотам для того, чтобы оправдать готовность жертвовать благосостоянием и жизнями своих близких ради отечества. При этом, определяя отечество как «страну, где мы родились, воздух, которым дышим, землю, где лежат кости отцов», Шишков называл главой отечества царя, данного богом. Тем самым любовь к отечеству оборачивалась верноподданничеством. Характерно, что в момент написания своего «Рассуждения» адмирал находился в опале, но когда сочинение прочитал император Александр I, он вернул Шишкова на службу, назначив его на должность государственного секретаря вместо удаленного М. М. Сперанского.
Тем не менее внутри «партии» патриотов-консерваторов не было единства, издержкой патриотизма часто становились параноидальная подозрительность и поиск врагов среди своих: патриот Шишков подозревал консерватора Карамзина в вольнодумстве и галломании на том основании, что в его поэзии обнаруживалось стремление освежить литературные формы в духе французских традиций[6]. Общественные дискуссии по политическим вопросам накануне войны казались Ростопчину призраками грозившей России революции. По мнению А. Н. Пыпина, в это время в обществе сложился
тот особый патриотизм, сущность которого состоит в самовосхвалении и воинственном задоре… Успехи просвещения понимаются… как победа над другими: это не есть желание мирной образованности для самих себя, а желание – заткнуть за пояс других[7].
Вторжение армии Наполеона в Россию способствовало внешнему единению власти и общества. В царском манифесте от 6 июля 1812 года проводились параллели с событиями двухсотлетней давности и ставилась задача «объединиться против общего врага, чтобы тот встретил в каждом дворянине князя Пожарского, в каждом горожанине Кузьму Минина, в каждом лице духовного звания монаха Авраамия Палицына». Отчасти это и было реализовано в народном ополчении, хотя впоследствии выяснилось, что крестьяне-ополченцы ждали от «отечества» (или его «отца») определенные награды за свои услуги: землю и волю. После возвращения в Москву Ростопчину пришлось угрожать местным крестьянам-ополченцам применением против них военной силы, если они не подчинятся властям и не прекратят грабить помещиков.
Война 1812 года, как и любая другая, отличалась как проявлениями героизма, жертвенности, так и трусости, предательства, в результате чего складывались две противоположные картины войны: официозно-патриотическая и непатриотическая-народная. Офицеры вспоминали факты мародерства своих солдат, в том числе в отношении убитых русских, то есть то, что исключалось из официальной патриотической пропаганды[8]. Хотя патриотическая риторика поддерживала боевой дух комбатантов, ее изучение обнаруживает разные интерпретации патриотизма. Так, 19-летний поручик лейб-гвардии Семеновского полка А. В. Чичерин, мечтавший «отдать жизнь за сердце отечества» (что геройски и сделал во время Заграничного похода), но пребывавший в состоянии уныния после сдачи Москвы французам, утешал себя в сентябре 1812 года тем, что гибель империи не означает гибели отечества, записав в дневнике:
Любовь к отечеству должна заставить меня все позабыть: пусть свершаются предательства, пусть армия потерпит поражение, пусть погибнет империя, но отечество мое остается, и долг зовет меня служить ему[9].
В данном случае под отечеством понимается не государство, власть, политические институты, а земля и живущий на ней народ. Молодые дворяне-офицеры во время войны не склонны были рассматривать своих командиров и власти в целом в качестве единственного патриотического образца. Будущий член «Союза благоденствия» П. С. Пущин в своем дневнике зафиксировал имевший место 8–12 июля 1812 года бунт молодых офицеров против командовавшего лейб-гвардии Семеновским полком К. А. Криднера, позволившего себе сделать оскорбительное замечание в адрес их товарища. Арбитром выступил великий князь Константин Павлович, напомнивший офицерам, что в условиях военного времени их долг подчиняться своим командирам ради спасения отечества, но затем отправивший Криднера в отставку. Для Пущина и его товарищей право на свободу мысли и защиту чести оказывалось выше законов субординации, составляя основу патриотического поведения.
Занять центральное место в военно-патриотической политике последующих ста лет войне 1812 года помогли не только военные успехи, но и успехи пропаганды: война шла как на полях сражений, так и в медиапространстве – слухам и дезинформации противопоставлялись официальные сообщения. В период наступления Наполеона на Москву в Первопрестольной стали распространяться слухи о том, что французский император желает россиянам добра, собирается дать крестьянам свободу и пр., то есть чуть ли не сам выступает в роли российского патриота. Генерал-губернатор Москвы, «сумасшедший Федька», обратился к PR-технологиям и стал сочинять агитационные листки-афишки, которые развешивались на московских улицах:
Слава Богу! Все у нас в Москве хорошо и спокойно. Хлеб не дорожает и мясо дешевеет. Одного хочется, чтоб злодея побить, и то будет… берегитесь одного: пьяниц, да дураков: они распустя уши, шатаются, да и другим в уши в расплох надувают. Иной вздумает, что Наполеон за добром идет; а его дело кожу драть: обещает все, а выйдет ничего. Солдатам сулит фельдмаршальство, нищим золотые горы, народу свободу; а всех ловит за виски, да в тиски… Государь изволил приказать беречь матушку Москву; а кому ж беречь мать, как не деткам![10]
В другой «афишке» Ростопчин клялся своей жизнью, что Наполеон никогда не войдет в Москву, и призывал не поддаваться панике и не покидать город.
Активная патриотическая пропаганда велась на страницах журнала «Русский вестник» С. Н. Глинки, о котором П. А. Вяземский писал:
Перо Глинки первое на Руси начало перестреливаться с неприятелем. Он не заключал перемирия даже и в те роздыхи, когда русские штыки отмыкались, уступая силе обстоятельств и выжидая нового вызова к действию[11].