Реставрация душ Агафья

Глава 2: Золотая клетка

Октябрь1870 года, Звенигород

Слово «Стражей» было законом. Уже через неделю на окраине деревни, на пригорке с видом на реку и лес, закипела работа. Пригнали подводы с лесом, кирпичом, стеклом. Работали артели из чужих, молчаливых мужиков, не склонных к болтовне с местными. Деревня смотрела на это со смесью зависти и суеверного страха.

К зиме дом был готов. Он и правда был большой, даже по меркам помещичьих усадеб. Двухэтажный, с резными светелками, высокими окнами и просторной, светлой пристройкой той самой мастерской. Внутри пахло свежей сосной и воском. Была и русская печь с лежанкой, и голландка для тепла в горницах, и даже отдельная комната для Марии. Роскошь, о которой они и мечтать не смели.

Но с первого же дня стало ясно: это не подарок. Это тюрьма.

Комнаты Иллариона располагались у главного входа и на первом этаже, откуда он мог контролировать все входы и выходы. Окна мастерской выходили в глухой двор, обнесенный высоким забором, а не на живописные окрестности. В доме было тепло, чисто и… бездушно. Словно его строили не для жизни, а для представительства.

Переезд прошел тихо и безрадостно. Семья молча перетаскивала свои нехитрые пожитки: иконописные инструменты Семёна, прялку и шерсть Агафьи, Мариины горшки с геранью, немногочисленные иконы и одежду. Старую избу за собой они сохранили Семён упросил, сказав, что будет использовать ее под склад древесины и красок. На самом деле это был их последний оплот, частичка прежней, свободной жизни.

Илларион помогал с переездом молча и эффективно. Его мощные руки легко справлялись с тяжелыми сундуками, но он никогда не задерживался взглядом на вещах, не задавал лишних вопросов. Он был тенью, неизменной и неотступной.

Через несколько дней после новоселья в дом вновь пожаловал тот самый холодный господин, которого звали Сергей Александрович Волынский. На этот раз он был не один с ним был сухопарый мужчина в очках, с лицом ученого крысы, которого представили как архивариуса Общества Иван Фёдорович Князь Лопухин.

Илларион, застыв у двери, доложил об их прибытии. Семья собралась в горнице новой, просторной, но отчего-то кажущейся тесной от присутствия незваных гостей.

– Надеюсь, обжились? – начал Волынский, не садясь и снимая перчатки. Взгляд его скользнул по стенам, будто сверяя каждую деталь с незримым планом.

– Обжились, спасибо, – сухо ответил Семён. – Дом что надо. Только душу в нём не чудится.

– Привыкнете, – отмахнулся Волынский. – Теперь к делу. Вы, чай, гадаете, кто мы на самом деле.

Он сделал паузу, наслаждаясь своим эффектом.

– Наше Общество – суть лишь фасад. Мы «Стражи». Задача наша сохранять. Сохранять историю, артефакты, знания… И… тайны. Тайны, что способны поколебать устои не только государства, но и всего миропорядка. Мы собираем их, описываем и скрываем от очей непосвящённых. Мы память империи. И мы те, кто обеспечивает её стабильность.

Мария перекрестилась. Мирон мрачно смотрел в пол. Агафья чувствовала, как у нее холодеют руки.

– Дочь ваша, Агафья Семёновна, наделена даром особым, – продолжил Волынский, обращаясь уже к ней. – Даром провидческим. Неспроста он ей дан, ниспослан для целей высших. Задача ваша стать оком нашим… Зрить то, что сокрыто от иных. Предостерегать о угрозах.

– Вижу я не то, что пожелаю, – тихо возразила Агафья. – Порою то всего лишь боль чья-то…

– Боль единицы ничтожна пред благом империи, – холодно парировал Волынский. – Сообщать вам надлежит о видениях, особливо тех, что касаются потрясений грядущих, заговоров, перемен в верхах власти. Всё прочее суета.

Архивариус достал толстый фолиант и начал что-то бормотать о классификации провидцев и методах фиксации видений. Его слова были сухими, безжизненными, как пыль в архиве.

Агафье стало дурно. Ее дар, ее сокровенная, мучительная и прекрасная связь с миром, превращалась в инструмент шпионажа и политических интриг.

Вечер в новом доме был странными. Семья собралась за большим дубовым столом на просторной кухне. Мария старалась изо всех сил стряпала щи, пекла пироги, пытаясь создать видимость прежнего уюта. Но за столом всегда сидел пятый Илларион.

Он молчал. Ел аккуратно, не издавая звуков, его взгляд был опущен в тарелку. Он присутствовал физически, но его сознание, казалось, было где-то далеко.

Первые дни за столом царило гнетущее молчание. Потом Семён, человек глубоко верующий и терпеливый, начал пытаться наладить хоть какой-то контакт.

– Илларион… ты каких будешь? – спросил он как-то вечером, отламывая горбушку хлеба.

Тот встрепенулся, словно внезапно разбуженный.

– Тульские мы, батюшка, – коротко ответил он.

– Родные там остались?

– Никак нет. Один-одинёшенек. Мария вздохнула:

– Ох, тяжело одному-то на свете. Сколько же тебе лет, родимый?

– Двадцать пятый пошел.

Мирон, обычно хмурый и молчаливый, ворчал:

– И что уж так-то? – вспылил Мирон. – По всем семьям расселились, детвору пугаете?

Илларион посмотрел на него. Взгляд был не злой, но твёрдый.

– Приказ есть приказ. Должность моя – охранять.

– От кого охранять-то? – не унимался Мирон. – От соседей? От собственной тени, что ли?

– Мирон! – строго обрезал его Семён. – Не твоё дело. Человек службу несёт.

Агафья молча наблюдала. Она видела, как напрягаются плечи Иллариона, когда на него сыплются упреки. Видела, как он старается есть тише, дышать тише, занимать как можно меньше места. Он был не врагом. Он был таким же заложником этой ситуации.

Как-то раз за ужином Мария, разливая травяной чай, неловко двинулась и опрокинула кружку. Кипяток потек прямо на Иллариона. Он резко вскочил, отряхивая мундир, но не сказал ни слова упрека. Мария засуетилась, стала извиняться.

– Ничего-ничего, матушка, – пробормотал он, усаживаясь на место. – Пустяки.

И вдруг Агафья, сама не ожидая от себя таких слов, молвила:

– Подай-ка ему, мама, ветоши. Да мази от ожогов – в моём сундуке есть.

Все замолчали, с изумлением глядя на неё. Впервые она обратилась к нему не как к стражу, а как к человеку. Илларион поднял на неё взор. И в тёмных очах его мелькнуло нечто… человеческое. Благодарность? Изумление?

– Благодарствую, – тихо молвил он. – Обойдётся.

С того вечера лед начал понемногу таять. Пусть на миллиметр.

Агафья проводила долгие часы в новой мастерской. Она была прекрасной светлой, с удобными столами, но вязать тончайшее кружево не получалось. Пальцы не слушались, будто чужие. Каждая петля казалась ей фальшивой, каждое движение частью большого обмана. Даже изящные узоры, рождавшиеся под её руками, напоминали теперь не снежинки, а паутину, сотканную для чужих ловушек.

Она садилась у окна, брала в руки прялку и часами смотрела на заснеженный двор, на силуэт Иллариона, который, невзирая на мороз, совершал свои бесконечные обходы территории. Он двигался легко и грациозно, как дикий зверь, чувствующий каждую веточку под ногами.

Он никогда не беспокоил ее без дела. Но иногда, проходя мимо открытой двери мастерской, он замедлял шаг и бросал быстрый, оценивающий взгляд все ли в порядке. Их взгляды встречались. Сначала Агафья спешно отводила глаза. Потом стала замечать, что и он делает то же самое.

Однажды она вышла во двор подышать воздухом. Шел мелкий снег. Илларион стоял у калитки, неподвижный, засыпанный снежной пылью, как каменный страж.

– Вам не холодно? вдруг спросила она, сама не зная, зачем.

Он обернулся, слегка удивленный.

– Привык, Агафья Семёновна. На службе случалось и похудее.

Он впервые назвал её по имени-отчеству. Прозвучало это необычно, уважительно и… тепло.

– А где вам довелось служить? – осмелилась она спросить.

– В Сибири. В казачьей сотне, – коротко ответил он и, помолчав, добавил: – Там затишье. И стужа. Зато честно.

Он не стал рассказывать подробностей, но Агафья вдруг ясно увидела не видением, а интуицией бескрайние снежные просторы, лязг сабель, одиночество маленького форпоста. Она поняла, что он тоже был своего рода «стражем». Но там он охранял рубежи империи от реальных врагов. А здесь… здесь он охранял ее от призрачных угроз и от самой себя.

– Жаль мне вас… – неожиданно для себя выдохнула она.

Он пристально поглядел на неё, и в глазах его что-то дрогнуло.

– Не извольте беспокоиться. Служба – такая уж доля.

С тех пор они стали изредка обмениваться словами. Короткими, незначительными фразами. О погоде. О том, что нужно поправить забор. Принести дров.

Но за этими словами стояло нечто большее. Молчаливое понимание двух людей, оказавшихся в западне одного и того же хозяина. Он видел, как она страдает от своего дара и от притворства. Она видела, как он ненавидит свою роль надзирателя.

Как-то раз Волынский снова нагрянул с проверкой. Он требовал от Агафьи «результатов», насмехался над ее «деревенскими предрассудками», требовал большего рвения в «службе». После его отъезда Агафья убежала в мастерскую, закрылась и тихо плакала от бессилия и ярости.

Через час в дверь постучали.

– Агафья? – послышалось за дверью. Это был голос Иллариона. – Не прикажете ли чайку?

– Не надобно, – чуть слышно ответила она.

Он помолчал за дверью, потом сказал вполголоса, почти шёпотом, чтобы не слыхали в доме:

– Они… не всегда правы. Не внимайте.

Это было впервые, когда он позволил себе усомниться вслух в своем начальстве. Для Агафьи это значило больше, чем любые слова утешения.

Она медленно открыла дверь. Ее лицо было заплаканным, в руках она сжимала свое серебряное кольцо. Илларион стоял на пороге, серьезный и неловкий. В руках он держал кружку с дымящимся чаем.

– Матушка… Мария Степановна приказали передать, солгал он, слегка краснея.

Агафья взяла кружку. Их пальцы ненадолго соприкоснулись. Его руки были шершавыми, холодными от ветра. Ее горячими от слез.

– Благодарствую, – проговорила она.

– Не стоит благодарности, – он уже отступал, вновь облекаясь в роль бесстрастного стража. Но в глазах его оставалась тень участия.

В тот вечер, сидя у печи и слушая, как за стеной Мирон спорит с отцом о несправедливости их положения, Агафья поймала себя на мысли, что ждала этого тихого стука в дверь. Ждала его молчаливого, неуклюжего участия.

Визиты Волынского стали реже и… иными. Исчезли ледяные требования, насмешки. Теперь он появлялся раз в месяц, всегда с каким-нибудь «подарком»: то редкой книгой по иконографии для Семёна, то дорогими лекарственными травами для Марии, то отборной шерстью для прядения для Агафьи. Он вел себя как учтивый, хотя и несколько отстраненный, покровитель.

Однажды, за чаем, он сказал Агафье нечто совершенно неожиданное:

– Дар ваш, Агафья, не тягость, но возможность. Возможность помогать. Мы погрешили, требуя от вас служения одной лишь отвлечённой «стабильности»…

И он начал повествовать. Рассказывал не о заговорах и политике, но о конкретных людях, коим помогли косвенно, через неё и её видения.

– Помните, месяц назад изволили видеть во сне озябшего ребёнка в развалинах сарая? Мы проведали. В соседней деревне сирота, мальчонка Ванька, и впрямь прятался там от лихого дядьки. Мы его отыскали, пристроили в приют. Жив.

– Изволили говорить о «тяжёлой руке» да «алом платке» у купца Горохова? Приказчик его, со шрамом багровым на руке, замышлял грабёж да поджог. Взяли.

– Внезапная ваша тревога о хлебных запасах на прошлой седмице… Мы перенаправили обоз в голодающую деревню. Сотни людей от голодной смерти спасли.

Агафья слушала, и лед в ее душе понемногу таял. Она не стала доверять Волынскому слишком уж резок был поворот. Но она не могла не радоваться тому, что ее дар наконец-то приносил кому-то реальное, осязаемое добро.

Она поделилась своими мыслями с Илларионом. Теперь они могли говорить тихо, украдкой, в мастерской или во дворе, когда никто не видел. Их разговоры стали островком доверия в море неопределенности.

– Как думаешь, правду ли он глаголет? – спросила она как-то вечером, помогая ему расчищать снег у калитки.

Илларион задумался, воткнув лопату в сугроб.

– Не всю истину, – молвил он наконец. – Волынский не из тех, кто действует по одной лишь доброте душевной. Но… коли твой дар людям помогает, какая разница, чьими руками подаётся помощь? Суть в плодах.

Он всегда называл ее теперь на «ты», когда они были одни. Это было просто, естественно и невероятно дорого ей.

Их чувство росло тихо, как узор на морозном стекле постепенно, почти незаметно, но неумолимо. Оно было в немых взглядах, которыми они обменивались за семейным ужином. В кружке чая, которую он молча ставил перед ней, когда она засиживалась в мастерской допоздна. В его большой, шершавой руке, нечаянно касавшейся ее пальцев, когда он передавал ей тяжелую банку с малиновым вареньем.

Он стал ее тихим защитником. Если Мирон, все еще кипящий от гнева, начинал слишком резко говорить с сестрой, Илларион одним своим появлением в дверях заставлял его смолкнуть. Не угрозой просто своим спокойным, уверенным присутствием.

Она стала его утешением, когда он возвращался с какого-нибудь задания от «Стражей», мрачный и замкнутый, она без слов понимала, что он видел что-то тяжелое. Она не расспрашивала. Она просто ставила перед ним еду и садилась рядом с прялкой. И ритмичное жужжание веретена, ее молчаливое участие постепенно снимали с его души окаменелость.

Однажды поздней зимой Агафья сильно простудилась. У нее поднялся жар, она металась в бреду. Родители дежурили у ее постели, Илларион не входил в горницу, но он не сомкнул глаз всю ночь. Он стоял в сенях, прислонившись к косяку двери, и слушал ее прерывистое дыхание. А утром, не сказав ни слова, ушел в лес и вернулся с охапкой целебных сосновых веток для затопки бани и медом диких пчел он знал от старых казаков, что это помогает от хвори.

Когда она пошла на поправку, он впервые вошел к ней. Принес чаю с тем самым медом. Они молча смотрели друг на друга. И все было сказано без слов.

Семья видела это, Мария сначала тревожилась, шепталась с мужем: «Как же так, стражник он, чужой…». Но видя, как преображается ее дочь, как на ее щеках вновь играет румянец, как в ее васильковых глазах загорается свет, она смирилась. Она видела, что этот суровый воин смотрит на Агашеньку как на самое дорогое сокровище. Семён, человек глубокой внутренней мудрости, только благословлял их молчаливым взглядом. Даже Мирон, хоть и ворчал, но был вынужден признать, что Илларион стал частью семьи по праву сердца.

Весна 1872 года была ранней и невероятно яркой. Снег сошел, обнажив черную, ждущую землю. На пригорке за домом зацвели первые подснежники.

Как-то раз после ужина Илларион не ушел на свой пост, а задержался.

– Агафья Семёновна… – обратился он к ней с необычной формальностью, при всех, и голос его дрогнул. – Можно вас на словечко?

Она удивилась, но вышла за ним в сени. Он стоял странно бледный и сосредоточенный.

– Что приключилось? – встревожилась она.

Он не ответил, а только взял ее руку в свою и повел через двор, к калитке, на тот самый пригорок, где цвели подснежники. Вечернее солнце золотило верхушки деревьев, воздух был свеж и полон запахов пробуждающейся земли.

Он остановился и опустился перед ней на одно колено, и Агафья ахнула, отшатнувшись.

– Илларион, что с тобой?!

– Агафья… – он смотрел на неё снизу вверх, и в тёмных очах его горел свет столь серьёзный, столь беззащитный и столь безграничный, что у неё дух захватило. – Я человек простой. Красных слов не ведаю. Я стражник. Мне приказано было охранять тебя. Но никто не приказывал мне… возлюбить тебя.

Он умолк, с трудом подбирая слова.

– Ты – светлейшее, что было в моей жизни. Доброта твоя, сила твоя… Ты научила меня вновь чувствовать. Не могу предложить я тебе ни богатств, ни жизни спокойной. Жизнь моя «Стражам» принадлежит. Но могу предложить верность свою. Защиту свою. Сердце своё. Оно твоё. Извечно твоим было.

Он достал из-за пазухи небольшую шкатулку. В ней лежало простое колечко из латуни без камней, без затей, но сделанное с удивительной тонкостью.

– Я собственноручно выковал. В старой кузне. Всю зиму перенимал науку… – он смущённо потупился. – Выходит не ахти. Но от чистого сердца.

Агафья смотрела на него, и слезы текли по ее лицу, но это были слезы счастья. Она не слышала больше ни о каких «Стражах», ни о даре, ни об опасности. Она видела только его – сильного, могучего мужчину, который стоит перед ней на коленях, дрожа от волнения, как юноша.

– Встань, – прошептала она. – Вставай, Илларион.

Он поднялся, всё ещё не постигая её отклика.

Она приняла его лицо в свои ладони столь великое, суровое и ныне столь беззащитное.

– Не надобно мне защиты твоей, – тихо молвила она, глядя прямо в очи его. – Желаю быть крепостью твоей. Столь же стойкой, как ты. Желаю делить с тобой всё и службу, и опасности, и любовь нашу. Да. Тысячекратно да.

И она надела его простое кольцо на тот же палец, рядом с кольцом с васильками.

Не сказав, он более ни слова. Лишь прижал её к себе так крепко, словно стремился укрыть от всего мира. Она же, обняв его, внимала биению сердца великого и верного.

Волынский, узнав о браке грядущем, лишь холодно улыбнулся.

– Предсказуемо… и выгодно. Это свяжет её с нами навсегда. Пусть готовятся к венчанию. Все издержки за наш счёт.

Свадьбу сыграли скромно, но душевно. «Стражи» прислали богатые угощения, вина, ткани. Но главное было не в этом. Главное – это были искренние слезы Марии, благословляющей молодых; крепкое рукопожатие Семёна; и даже сдержанное похлопывание по плечу от Мирона.

Агафья была в простом белом кружевном платье, которое сама и сшила. Илларион в новом мундире, но без оружия. Они стояли в сельской церкви, и старый батюшка венчал их. И когда он произнес: «Жена да убоится своего мужа», Агафья посмотрела на Иллариона и увидела в его глазах бесконечную нежность и ответственность. А он в ее взгляде увидел безграничное доверие и силу.

Их любовь стала фактом. Немой укор холодной расчетливости «Стражей» и тихий праздник для их семьи. Они возвращались из церкви рука об руку, и казалось, что даже природа празднует с ними так ярко светило солнце, так звонко пели птицы.

Теперь они были не стражем и пленницей. Они были мужем и женой. Двумя половинками одной крепкой, тихой крепости, которую не могли разрушить ни приказы свыше, ни тяжесть дара, ни угрозы будущего. У них была любовь. Великая, тихая и невероятная. И это было сильнее всего.

Глава 3: Семейное счастье и первое испытание

Декабрь 1874г. , Звенигород

Зима выдалась на редкость снежной и мягкой. Мороз, хоть и крепкий, не был колючим, а снег ложился пушистыми шапками на резные наличники их дома, словно укутывая его в тёплую вату. Внутри же царило такое тепло, что оно, казалось, могло растопить любую стужу.

Агафья стояла у окна, положив ладони на свой округлившийся, твёрдый живот. Она была на восьмом месяце, и новая жизнь, бившаяся внутри неё, наполняла каждый её день тихим, трепетным чудом.

– Опять у окна, Агаша? Простудишься, – раздался за её спиной тёплый, грудной голос Иллариона. Он подошёл и обнял её сзади, его большие, сильные руки бережно легли поверх её рук.

– Не холодно, – улыбнулась она, прижимаясь затылком к его груди. – Смотри, какой снег… Словно всё вокруг в пуховых перинах. И так тихо… Кажется, весь мир затаил дыхание вместе со мной.

– Не дыхание он затаил, а дрожит, глядя на твою красоту, – пошутил он, и его губы коснулись её виска.

Агафья рассмеялась:

– Где это ты, мой суровый муж, таким сладким речам научился?

– У жены своей, – без тени смущения ответил он. – У неё, у матушки твоей, да у этой тишины… Она, знаешь ли, куда как красноречивее всяких слов.

Они стояли так, молча, глядя на заснеженный двор. Их жизнь за два года брака обрела прочный, ясный ритм. «Стражи» не беспокоили их слишком часто, довольствуясь редкими отчётами Агафьи, которые она, следуя совету Иллариона, подавала в общих, уклончивых выражениях. Волынский, видя их покой и растущее влияние Агафьи в местном обществе благодаря её кружевам, лишь потирал руки счастливая провидица была куда полезнее затравленной.

В доме царил мир. Семён Васильевич по-прежнему писал иконы, а его работы теперь ценились не только в округе, но и в Москве. Мария, несмотря на хвори, бодрилась при виде дочери и зятя, в которых души не чаяла. Даже Мирон, женившийся на местной красавице Дарьи и перебравшийся в отдельную избу, частенько заходил в гости, и его суровость таяла под напором семейного тепла.

Роды начались в ясную, морозную ночь. Илларион, обычно невозмутимый, метался по дому как раненый зверь, задевая мебель и роняя предметы. Когда из-за двери горницы раздался первый, пронзительный крик младенца, он замер, упёршись ладонями в косяк, и его плечи задрожали.

Акушерка, пожилая, опытная женщина по имени Василиса, вышла к нему, улыбаясь во все свои беззубый рот:

– Поздравляю, батюшка Илларион Васильевич! Супруга ваша родила дочь. Здоровенькую, крепенькую! Голосистая!