Шарлатанка. Кабриолет для призрака

Глава шестая

Три дня. Ровно семьдесят два часа с того момента, как Анастасия Соколова вышла от меня после второго сеанса, оставив в моих руках свои пятьдесят тысяч и часы своего «покойного» мужа. За это время я успела мысленно потратить эти деньги, поссориться с Лизой из-за ее вечного нытья и даже начать верить, что пронесет. Что богачка успокоится, найдет себе новое развлечение, а я останусь при своих – пусть и нечестно, но заработанных деньгах.

Утро третьего дня началось с того, что забился слив на кухне.

Я пила утренний кофе, размазывая по блюдцу варенье, купленное по акции «три по цене двух», и чувствовала себя если не королевой, то уж точно очень удачливой придворной дамой. Два конверта от Анастасии лежали в ящике кухонного стола, придавленные сковородкой – на всякий пожарный. Я уже прикидывала, сколько из этой суммы придется отдать за кредит, сколько отложить на «черный день» (читай – на внезапный визит Семенова) и какую сумму можно будет с чистой совестью спустить на ту самую дурацкую технику для Лизки. Может, даже не наушники, а на тот самый телефон. Чтобы отстала, наконец.

Мысль о том, что я водила за нос бедную женщину, которую недавно похоронила мужа, старательно вытеснялась практичными расчетами. Совесть – роскошь, которую я не могла себе позволить. Как и кашемировое пальто.

Внезапно в тишине раздался резкий, истеричный стук в дверь. Не стук – долбежка. Так стучат либо полицейские, либо сумасшедшие. У меня похолодело под ложечкой. Сердце гулко ударило где-то в районе горла.

Я метнулась к двери, заглянула в глазок. И обомлела.

На площадке, сжав кулаки, стояла Анастасия. Но это была не та тихая, разбитая горем женщина. Это была фурия. Волосы растрепаны, тушь размазана по лицу черными ручьями, в глазах – дикая смесь ярости и отчаяния.

– Открывай! Немедленно открой, ведьма! – ее крик был приглушен дверью, но от этого не менее страшен.

Мозг лихорадочно заработал. Что? Почему? Неужели Семенов? Налоговую навела? Поняла, что ее разводят?

Я, стараясь сохранить остатки достоинства, открыла дверь.

– Анастасия, родная? Что случилось? Духи…

– Заткнись о своих духах! – она ворвалась в прихожую, отбрасывая меня в сторону. Пахло от нее дорогими духами и дешевой истерикой. – Ты! Ты знала! Ты все знала и специально меня обманывала!

– Что? Что я знала? – я искренне опешила. Моя актерская игра дала сбой перед этой неконтролируемой яростью.

– Он жив! – выкрикнула она, и ее голос сорвался на визг. – Мой муж! Владимир! Он жив! Его видели! Вчера вечером его видели в ресторане «Панорама»! С какой-то… с какой-то стервой!

Внутри у меня всё рухнуло. Пол, потолок, стены – всё смешалось в кашу.

– Не… не может быть… – это было всё, что я смогла выдавить из себя.

– Не может? – она захохотала, и этот смех был страшнее крика. – А я с ним виделась! Сама! Три недели назад!

Она выпалила это, и в ее глазах, помимо ярости, читалось дикое торжество человека, выкладывающего на стол козырной туз.

– Он… сам нашел меня. Позвонил с неизвестного номера. Умолял о встрече. Говорил, что ему угрожают, что он в страшной опасности, что ему нужно только одно – знать, что я в порядке.

Ее голос сорвался на истеричный шепот.

– Я встретилась с ним. В том самом парке, где мы когда-то гуляли. Он был такой… изможденный. Испуганный. Говорил, что любит только меня, что все это – временно, что он скоро все уладит и мы снова будем вместе. Дал мне деньги, большую сумму. Сказал, чтобы я ни в чем себе не отказывала. А сам… а сам, оказывается, уже со своей шлюхой по ресторанам шлялся!

Она снова начала биться в истерике, но теперь это были слезы не только гнева, но и горького, беспощадного унижения.

– Я, как дура, поверила! Я плакала от счастья, что он жив! Хранила его тайну! А он… он просто использовал меня! Успокоил, заплатил за молчание, как какой-то проститутке, и продолжил вести свою двойную жизнь! И ты… ты со своими дурацкими сеансами только усугубляла все это! Заставляла меня верить, что он страдает на том свете, а он в это время на этом свете тратил наши деньги на каких-то шлюх!

Я почувствовала, как кровь отливает от лица, оставляя кожу холодной и липкой.

– Не… не может быть… – это было всё, что я смогла выдавить из себя. – Духи… они никогда не ошибаются…

– Какие духи?! Какие духи, ты скотина беспринципная?! – она схватила с полки в прихожей первую попавшуюся вещь – мой старый зонт-трость – и швырнула его об стену. – Ты просто взяла и обманула меня! Выманила у меня деньги! Я тебе сейчас все кости переломаю!

Она сделала шаг ко мне, и я инстинктивно отпрянула к кухне, ища глазами что-то тяжелое для обороны. Мой мозг, обычно такой изворотливый, отказывался работать. Единственная мысль, стучавшая в висках: «Тюрьма. Статья за мошенничество. Крупный размер. Лишение свободы».

– Анастасия, успокойтесь! – запищала я. – Возможно, это ошибка! Возможно, это его двойник! Или призрак! Материализация! Бывает же!

– В «Панораме»?! Жрут там котлеты по-киевски призраки?! – она захохотала, и этот смех был страшнее крика. – Он живой! Поняла ты?! И ты, тварь, заставила меня рыдать над его часами! Ты смеялась надо мной!

Она вдруг остановилась, ее взгляд упал на ящик кухонного стола. Тот самый ящик.

– Деньги! – прошипела она. – Верни мне мои деньги! Сию же минуту! Или я звонку в полицию! Прямо сейчас!

Услышав слово «полиция», я чуть не рухнула на пол. Во рту пересохло.

– Конечно… конечно, – залепетала я, метнувшись к ящику и с трудом открывая его трясущимися руками. – Сейчас… я все верну… это недоразумение… духи, видите ли, иногда такие шутки любят…

Я сунула ей в руки оба конверта. Она, не глядя, судорожно сунула их в сумку, всё так же тяжело дыша и не сводя с меня безумного взгляда.

– Если я хоть раз еще увижу твою рожу или твои дурацкие объявления, – сказала она тихо и очень четко, – я лично приведу сюда полицию. И мы посмотрим, как твои духи помогут тебе в камере. Поняла?

Я только кивала, не в силах вымолвить ни слова.

Она развернулась и вышла, хлопнув дверью так, что задребезжали стекла в серванте.

Я осталась стоять посреди кухни, опираясь о стол дрожащими руками. В ушах звенело. Сердце колотилось где-то в горле, готовое выпрыгнуть.

«Он жив».

Сорок восемь тысяч. Я их уже мысленно потратила. Отдала кредитору, купила Лизантине ее глупый телефон, отложила на черный день. А теперь ящик был пуст. А впереди был визит Анастасии к Семенову. Или, что еще хуже, визит самого Семенова ко мне.

Я медленно сползла на стул и уронила голову на стол. Отчаяние, горькое и липкое, накатило на меня.

– Ну вот, дура старая, – прошептала я в липкую поверхность столешницы. – Накаркала. Нашептала. Теперь получай.

Где-то там, в городе, гулял живой и невредимый муж моей клиентки. А я сидела в своей развалюхе и была в шаге от тюрьмы.

Ирония судьбы была бы смешной, если бы не была такой чертовски страшной.

А в это время в кабинете майора Семенова раздался телефонный звонок. Дежурный передал, что его срочно требует к телефону некая Анастасия Соколова. Семенов, поморщившись, взял трубку. Очередная истеричка, наверное.

Голос в трубке и правда был истеричным, срывающимся на крик.

– Меня обманули! Эта… эта шарлатанка! Мадам Кассандра! Она выманила у меня деньги, говорила с моим покойным мужем, а он, оказывается, жив! Жив!

Семенов с трудом разбирал слова сквозь рыдания. Он терпеть не мог таких разговоров.

– Успокойтесь, гражданка. Изложите суть. Кто жив?

– Мой муж! Владимир Соколов! Его видели в ресторане! А эта тварь брала с меня деньги за сеансы связи с ним! Я у нее была дважды, я ей пятьдесят тысяч отдала! Потом, когда я все узнала, я пришла к ней, забрала деньги обратно! Но она же мошенница! Я требую, чтобы ее привлекли!

Семенов уже мысленно ставил галочку напротив фамилии «Макарова». Так, значит, не только с пенсионерками, но и с состоятельными клиентками работает. И суммы уже посерьезнее.

– Гражданка Соколова, вы можете подать заявление. Но имейте в виду, если вы добровольно передали деньги и добровольно же их обратно получили, состава преступления здесь нет. Это гражданско-правовые отношения.

– Как это нет?! Она же обманывает! Она меня одурачила!

– Закон, к сожалению, не запрещает людям быть доверчивыми, – сухо констатировал Семенов. – Подавайте заявление, мы его зарегистрируем. Но уголовное дело, скорее всего, возбуждать не будем. Оснований нет.

Он еще несколько минут выслушивал поток возмущения, потом, извинившись, положил трубку. В блокноте, там, где у него была пометка «Макарова К.Е.», он дописал: «Соколова А.С. 50 000 руб. Вернула. Муж жив?»

Ирония ситуации его, конечно, позабавила. Шарлатанка, вышедшая на связь с «живым покойником». Хорошенькое дело.

В тот момент он еще не знал, что очень скоро фамилия «Соколов» снова всплывет в его практике. Уже в деле совсем иного рода. И визитка мадам Кассандры окажется в бумажнике того, кто был мертв уже по-настоящему.

Глава седьмая

Я не знаю, сколько времени просидела так, уткнувшись лбом в прохладный пластик столешницы. Сознание отказывалось воспринимать реальность. Оно цеплялось за абсурдную надежду: а вдруг это сон? Вдруг я сейчас проснусь, и будет утро, и на столе будут лежать те самые два конверта, пахнущие деньгами и безнаказанностью?

Но запах жженого ладана, все еще витавший в воздухе, был неприлично реальным. Как и пустота в ящике стола. И комок ледяного ужаса в животе.

«Полиция».

Это слово звенело в ушах, как навязчивый мотив. Майор Семенов. Его холодные, уставшие глаза. Его презрительная усмешка, когда он будет зачитывать статью: «Мошенничество, совершенное в крупном размере». А два конверта от Анастасии – это ведь точно крупный размер? Еще какой крупный. Для меня – просто гигантский.

Я вскочила и начала метаться по крошечной кухне, как зверь в клетке. Руки тряслись, в висках стучало.

– Спокойно, Клавдия, соберись! – прошипела я сама себе. – Думай!

Варианты проносились в голове, один нелепее другого.

Вариант первый: найти Анастасию, упасть ей в ноги, умолять о пощаде. Отдать вдвое больше. Но где взять деньги? Взять новый кредит? Объявить акцию «Спасение от тюрьмы – 50%»?

Вариант второй: бежать. Собрать вещи, взять Лизу и смыться в неизвестном направлении. Но куда? На что? Да и Лиза скорее согласится на публичную казнь, чем на побег с матерью-мошенницей.

Вариант третий: попытаться все отрицать. Сказать, что Анастасия сама принесла мне деньги в благодарность за духовную поддержку. А потом передумала и решила меня оклеветать. Слово против слова. Но ее слово – слово богатой, респектабельной женщины. Мое слово – слово гадалки из хрущевки. Кому поверит суд? Правильно.

Я подошла к окну и отдернула занавеску. Двор был пуст. Ни черных машин с проблесками, ни фигур в штатском. Пока что.

Надо было звонить Галине. Она единственная, кто знал правду и чей мозг не затуманен страхом или подростковым максимализмом. Я схватила телефон. Пальцы не слушались, я дважды промахнулась мимо иконки ее номера.

– Галя! – зашептала я, как только услышала на том конце трубки ее хриплое «Але!». – У меня кошмар!

– Опять клиентка требудет вернуть деньги за воскрешение кота? – спокойно спросила Галина. Я слышала, как на фоне звенят чашки.

– Хуже! Намного хуже! – я почти рыдала в трубку, сжав ее так, что трещал пластик. – Помнишь, ту богатую, с мужем? Так вот, он, оказывается, живой! Живой, Галя! Его в ресторане видели! Она была тут, забрала деньги и пригрозила полицией!

С той стороны повисло молчание. Я уже представила, как Галина в шоке роняет тарелку с борщом.

– Ну ты даешь, – наконец выдавила она. – Это даже не лохотрон, это какой-то цирк с конями. Живой мужчина? А ты ему там напророчила что-то?

– Да я ему всю душу из короны вынула! И про болота, и про партнера-предателя! – запричитала я. – Теперь она, наверное, уже у Семенова в кабинете сидит и заявление пишет!

– Слушай сюда, – голос Галины стал жестким, хозяйственным. – Успокойся. Первое – ты ей деньги вернула?

– Вернула! Оба конверта!

– Молодец. Значит, прямого ущерба нет. Состава преступления нет. Она тебе добровольно отдала, ты ей добровольно вернула. Семенов будет ржать, но повода за тобой приехать у него нет.

Ее логика немного успокоила мою истерику.

– Но… но она же пригрозила! Сказала, если увидит мои объявления…

– А ты их сними, дура! – отрезала Галина. – На недельку завяжи с этим своим шаманством. Пересиди. А она успокоится, своего живого мужа найдет и забудет про тебя. У нее своих проблем, я думаю, выше крыши.

Я глубоко вздохнула. Впервые за последние полчаса мне показалось, что я могу дышать.

– Ты правда так думаешь?

– Конечно! – она хмыкнула. – Она же не идиотка, чтобы скандал из-за этого раздувать. Мужик-то живой. Какая разница, что какая-то гадалка наболтала? Радоваться надо. Иди чаю с коньяком выпей. Лекарство от всех болезней.

Мы повесили трубку. Я последовала ее совету. Налила в чашку крепкой заварки, плеснула туда коньяку из спасительной бутылки за шторой. Руки тряслись уже меньше.

«Пересиди. Завяжи». Это звучало как план. Не самый героический, но единственно возможный.

Я сидела на кухонном полу, прислонившись к дверце холодильника. Его мерзкий, булькающий гул отдавался в затылке, словно насмехаясь надо мной. В ушах все еще звенел ее визг: «Ведьма! Шарлатанка!». А в кармане халата лежала та самая смятая пятитысячная купюра, отложенная сантехнику. Теперь и она была не нужна. Сантехника можно было не ждать. Как, впрочем, и клиентов. И денег. И уважения дочери.

«Он жив». Эти два слова выжигали все внутри, оставляя после себя лишь пепелище стыда и леденящий ужас. Я закрыла глаза, пытаясь загнать обратно предательские слезы. Они подступали комом к горлу, горячие и беспомощные.

И тут из-за двери комнаты Лизы донесся ее голос, сдавленный, но абсолютно четкий. Она говорила по телефону.

«…Да, представляешь? Полный провал. Ее сейчас вообще трясет. Нет, не бухтит, это хуже… Молчит. Сидит на кухне и просто молчит. Как тряпка».

Она говорила с кем-то из подруг. И в ее голосе не было ни злорадства, ни привычной едкой насмешки. Было нечто гораздо более страшное – стыд. Стыд за свою мать. Жалкую, проштрафившуюся, раздавленную мошенницу.

И вдруг, сквозь оцепенение, в мозгу что-то щелкнуло. Ясно и громко, как щелчок выключателя.

Я – тряпка. Я – жалкая шарлатанка, которую вот-вот придут и арестуют. Я – объект стыда для собственной дочери.

Эта мысль пронзила меня острее, чем страх перед Семеновым. Страх был внешним. А это – внутреннее, глубокое, подлое унижение. Унижение, которое я сама на себя навлекла.

Я медленно поднялась с пола, опираясь на стол. Ноги не слушались, но я заставила их выпрямиться. Подошла к раковине, плеснула в лицо ледяной воды. Она обожгла кожу, смывая следы слез и липкий налет отчаяния.

Я посмотрела на свое отражение в темном окне. На меня смотрела перепуганная, немолодая женщина с размазанной тушью и лицом жертвы.

«Нет, – прошептала я своему отражению. – Хватит».

Я прожила всю жизнь, притворяясь. Притворялась цыганкой, ясновидящей, женщиной с трагическим прошлым. Я строила из себя мадам Кассандру, чтобы прятать за ней Клавдию – неудачливую, вечно затравленную Клавдию.

Но сейчас притворяться было не перед кем. Клиентов не будет. Лизе я была не нужна. Оставался только яростный, холодный гнев. Гнев на саму себя. И на того, кто довел меня до такого состояния – на этого чертова Крутова и его воскресшего покойника.

Они втянули меня в свою грязную игру. Сначала использовали мое шарлатанство, чтобы утешить вдову, а теперь сделали меня козлом отпущения.

«Хорошо, – подумала я, и губы сами собой растянулись в беззвучной, кривой улыбке. – Вы хотите играть? Будем играть».

Я не следователь. У меня нет связей, оружия, власти. Но у меня есть кое-что получше. У меня есть наглость отчаяния. И умение втираться в доверие, вытягивать информацию и врать так, что тебе поверят. Я тридцать лет занималась этим ради жалких тысяч. Почему бы не сделать это ради спасения собственной шкуры? И, черт побери, ради того, чтобы моя дочь хоть раз взглянула на меня не со стыдом, а с… с чем-то другим.

Я прошла в «сеансовую», отодвинула хрустальный шар и достала из-под стопки карт Таро обычную ученическую тетрадь. На первой странице было написано: «Клиенты. Долги. Расчеты».

Я перевернула страницу. Чистый лист.

Взяла ручку и вывела сверху крупными, размашистыми буквами:

«РАССЛЕДОВАНИЕ»

Первый пункт: «Найти Олега Крутова».

Второй: «Выяснить, что случилось с Соколовым на самом деле».

Третий: «Остаться на свободе».

Это был не план. Это был манифест. Акт отчаяния и зарождающейся ярости.

Я не знала, с чего начать. Я не знала, как это сделать. Но я знала одно: сидеть и ждать, пока меня придут забирать, я больше не буду. Лучше уж меня заберут за попытку что-то сделать, чем за то, что я, как тряпка, сидела и плакала на кухонном полу.

Я подошла к двери, сорвала с глазка свое дурацкое объявление со скидкой на усопших и швырнула его в мусорное ведро.

Акция завершена. Начинается новая игра. И на кону в ней – моя жизнь.

– Всё, – прошептала я пустой квартире. – Кассандра закрылась. На неопределенный срок.

Я допила чай с коньяком. Напиток обжигал горло, но согревал изнутри, притупляя острые углы страха.

Галина права. Надо просто переждать. Залечь на дно. А там – видно будет. Главное, чтобы этот чертов Семенов ничего не узнал. И чтобы этот воскресший мужчина не взял и не умер по-настоящему. А то будет совсем не смешно. Мысль была такой абсурдной, что я даже фыркнула. Нет, такого точно не случится.

Глава восьмая

Три дня. Семьдесят два часа паралича. Я не отвечала на звонки, не подходила к двери, зашторила окна и жила в полумраке, как настоящая затворница. Лиза, удивленная таким поворотом, даже пару раз спросила, не заболела ли я. Я отмалчивалась. Сказать дочери, что ее мать – повязаная преступница, ожидающая ареста, я не решалась.

Галина звонила каждый день, успокаивала: «Сиди тихо, пронесет». Я и сидела. Жрала пельмени из морозилки и смотрела сериалы, пытаясь заглушить внутреннюю тревогу, которая грызла меня изнутра, как голодная крыса.

На четвертый день я почти поверила, что пронесет. Нервы начали потихоньку отпускать. Я даже задумалась, не сходить ли в магазин за хлебом. И в этот момент зазвонил дверной звонок.

Я замерла у окна, боясь пошевелиться. Звонок был настойчивым, официальным. Не клиентский. Сердце ушло в пятки. Семенов? Пришел все-таки?

Но потом я услышала знакомый голос почтальона Нины Петровны: «Макарова, вам телеграмма! Подписывать будете?»

Телеграмма? В наш-то век? Выдохнув с облегчением, что это не полиция, я открыла дверь. Нина Петровна сунула мне в руки бланк и удалилась, бормоча что-то про «редкость теперь».

Бумага была холодной и чужой. Я развернула ее, не понимая. Кто? Зачем?

Телеграмма была от Анастасии Соколовой. Текст был лаконичным, как удар ножом:

«ВЛАДИМИРА НАШЛИ МЕРТВЫМ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА ВЫЯСНЯЮТ ПРОИЗОШЛО ВЧЕРА БУДУ ОЧЕНЬ НУЖНА ВАША ПОМОЩЬ АНАСТАСИЯ»

Я прочитала. Еще раз. Медленно. Каждое слово.

«НАШЛИ МЕРТВЫМ».

Мир не рухнул. Он замер. Застыл в немой, леденящей паузе. Звуки с улицы пропали. Осталось только тиканье настенных часов и этот листок в моих руках.

Он умер. Тот самый мужчина, который был жив. Которого видели в ресторане. Который был причиной моего позора и паники.

Теперь он был мертв. По-настоящему.

Я медленно, как во сне, прошла на кухню и опустилась на стул. Телеграмма лежала на столе, белая и зловещая.

Первая мысль была животной, примитивной: «Она передумала. Она не пойдет в полицию. Ему же хуже не станет».

Вторая мысль пришла следом, холодная и отчетливая: «А что, если подумают, что это я?»

Трепет прошел по коже. Я же его «отпела». Я говорила о его смерти, о его неприкаянной душе, о тайнах. А теперь он мертв. Слишком удобное совпадение для уставшего майора Семенова, который и так меня на заметке держит.

И третья, самая чудовищная мысль: «А что, если это не совпадение?»

Я вспомнила слова Анастасии: «Он был странным. Закрытым. Что-то его тревожило… Олег… Его партнер…»

Мой собственный бред, мои выдумки про «предателя-партнера» и «опасный проект» вдруг обрели зловещий вес. Что, если я, сама того не ведая, наткнулась на правду? Что, если его смерть и впрямь не случайна?

Телеграмма гласила: «БУДУ ОЧЕНЬ НУЖНА ВАША ПОМОЩЬ».

Я читала эти слова снова и снова, и они не складывались в логичную картину. Почему она? После того скандала, после моих разоблаченных прогнозов, после того, как она назвала меня ведьмой и мошенницей? Почему она снова ко мне?

Ответ пришел вместе с холодной дрожью. Потому что я была последней, кто «разговаривал» с ее мужем. Потому что в ее мире, рухнувшем дважды – сначала от потери, потом от предательства и, наконец, от новой, уже окончательной потери – не осталось никого, кто мог бы дать хоть какой-то ответ. Полиция? Они будут копаться в фактах, в уликах, в мотивах. Но им нет дела до души, до того, что она чувствовала все эти месяцы, до тех сбивчивых слов, которые я ей когда-то нашептала и которые, черт возьми, теперь выглядели как жуткое пророчество.

Она цеплялась за меня, как тонущий за соломинку. Я была единственным человеком, причастным к ее тайне, к ее горю, к последним дням того Владимира, каким она его не знала – напуганного, затравленного. И теперь, когда он был мертв по-настоящему, ее отчаянный разум отбросил злость и обиду и вернулся к тому единственному, кто хоть что-то «знал». Даже если это знание было построено на песке и обмане.

Она верила мне не потому, что я была хорошей. А потому, что все остальные варианты оказались хуже. Я была ее последним прибежищем, ее исповедником, пусть и лживым. И в этом был мой единственный шанс – и моя самая страшная ловушка.

Я аккуратно сложила телеграмму вчетверо и сунула ее в карман халата.

– Ну что ж, Владимир, – прошептала я в тишину кухни. – Видно, не зря мы с тобой беседовали. Придется, выходит, продолжать.

На этот раз в моем голосе не было ни сарказма, ни страха. Только пустота и ледяная решимость. Игра внезапно стала смертельно серьезной.

Она снова верила мне. Теперь – по-настоящему. Ее муж был мертв, и она цеплялась за последнюю соломинку – за шарлатанку, которая случайно угадала.

Я взяла листок дрожащими пальцами. Страх сменился другим чувством – леденящим, всепоглощающим ужасом. Я боялась тюрьмы за обман. А теперь меня могло ждать что-то гораздо худшее.

Я подошла к окну и выглянула во двор. Все было как обычно. Дети катались с горки, старушки сидели на лавочке. Обычная жизнь.

А где-то там, в этом городе, был труп человека, с которым я якобы говорила. И, возможно, тот, кто этот труп сделал.

Я повертела в руках телеграмму. Моя рука потянулась к телефону, чтобы снова позвонить Галине. Но я остановилась.

Что я скажу? «Галя, ты помнишь того живого мужика? Так вот, он таки умер. И, кажется, я где-то рядом с этим прохожу»?