Анатомия тишины

Здесь не было хаоса. Были ровные, спокойные, глубокие голубые тона. Цвет уверенности, надёжности, размеренности. Кирилл был другим.

Если Макс был порывистым пламенем, то Кирилл напоминал твёрдый, отполированный временем камень. Он носил безупречно чистые очки в тонкой металлической оправе, а его руки – с длинными, утончёнными пальцами – всегда были спокойны. Его одежда, обычно тёмно-синий джемпер и прямые брюки, словно олицетворяла его внутренний порядок. Лицо его, с чёткими, почти архитектурными чертами и гладко зачёсанными тёмными волосами, редко оживляла улыбка, но в его взгляде, тёмном и внимательном, читалась глубина, обещавшая понимание без лишних слов.

Он был старше, умнее. Он не носился по крышам. Он водил её в музеи, говорил об искусстве, слушал её. Его голубая аура была как океан после оранжевого пожара Макса. Умиротворяющая, глубокая, предсказуемая.

С ним она чувствовала себя в безопасности. Он не лгал. Его голубой цвет оставался чистым и прозрачным. Он казался скалой. И на этой скале она решилась.

Они сидели у него дома, пили вино. В окно стучал дождь, окрашивая комнату в мягкие, серо-голубые тона.

– Кирилл, я должна тебе кое-что рассказать, – начала она, сжимая бокал так, что костяшки побелели. – Я… я не такая, как все.

Она не сказала «я вижу ауры». Она сформулировала это как-то иначе, стараясь звучать нормально. «У меня очень обострённая эмпатия. Почти синестезия. Я буквально чувствую эмоции людей, как… как цвета. Это сложно объяснить».

Он слушал внимательно, его голубая аура оставалась спокойной. Пока она говорила. Когда она замолчала, в его голубизне что-то дрогнуло.

Сначала появилась тонкая, металлическая, серая плёнка. Непонимание. Потом она стала гуще, темнее. В ней заплескались чёрные точки страха. Страха перед тем, чего он не мог постичь. Перед тем, что не вписывалось в его упорядоченный, голубой мир.

Он не отшатнулся. Не засмеялся. Он просто посмотрел на неё новым взглядом. Взглядом учёного на редкий, возможно, опасный экспонат.

– Это… интересно, – сказал он медленно, и его голубой цвет окончательно помутнел, стал грязно-синим. – Тебе не кажется, что это может быть… знаешь, навязчивым состоянием? Может, стоит сходить к специалисту?

Он предложил это мягко, заботливо, с лучшими намерениями. Его аура кричала: «Ты ненормальная. Я боюсь твоей ненормальности. Отдай это врачу, стань снова обычной, такой же голубой, как и я, безопасной».

Он перестал звонить через два дня. Вежливо, без сцен. Его голубая глубина оказалась мелкой лужей, которая не могла вместить в себя всю сложность её мира.

Яна поставила оба холста обратно, лицом к стене. Ненастоящие мальчики. Ненастоящие чувства.

Макс был фейерверком, который ослеплял, обжигал и оставлял после себя едкий дым. Кирилл казался гаванью, а на деле был стеклянным аквариумом, из которого она должна была наблюдать за миром, не пачкая его своими странностями.

Оба они, как и все остальные, носили маски. Улыбки, слова, поступки – всё это было лишь верхним слоем. А под ним клокотала, бурлила и переливалась истинная, неконтролируемая суть. Яна была обречена всегда видеть, что под маской. Всегда знать цену каждому слову, каждому взгляду.

Она подошла к окну и, отодвинув штору, прижалась лбом к холодному стеклу. Где-то там гуляли пары. Держались за руки, смеялись, целовались. Они верили в то, что видят. В слова, которые говорят друг другу. В чувства, которые демонстрируют.

Она же могла пройти по улице и поставить им диагнозы: «Симпатия, окрашенная страхом одиночества», «Страсть, разбавленная привычкой», «Любовь, отравленная ревностью».

Ей было противно. Противно от этой бесконечной игры, в которой только она одна играла с открытыми картами. Ей хотелось не ярких красок и не спокойной голубизны.

Ей хотелось погрузиться в безмолвие.

Абсолютной, безупречной, безвоздушной тишины. Человека, который не будет играть роль. Человека без маски, потому что под ней не будет вообще ничего. Пустоты. Нуля. Идеального, чистого, безэмоционального спокойствия.

Она закрыла глаза. И в темноте её мыслей возник образ. Не лица, не имени. Просто силуэт на фоне ровного, белого, безразмерного пространства. Никакого цвета. Никакого шума.

Её личный святой Грааль. Её невозможная мечта.

Она знала, что такого не бывает. Что все люди цветные, все шумят, все носят маски.

Но она уже не могла перестать мечтать.

Безвоздушное пространство

Мигрень начала раскалывать череп ещё в метро. Сегодня она была особенной – не тупой давящей болью, а острыми, тонкими иглами, которые вонзались прямо за глазами с каждым новым всплеском цвета. Жёлтый визг ребёнка, алый гнев охранника у турникетов, унылый серо-бурый поток толпы – всё это сливалось в один огненный вихрь, который кружился внутри её головы.

Яна шла по коридору университета, прижимаясь к стене, как раненое животное, ищущее укрытия. Стены из жёлтого потёртого кирпича, казалось, впитывали и усиливали многоголосый гул студенческой толпы, отражая его оглушительными цветными волнами. Свет от люминесцентных ламп, холодный и безжалостный, падал мертвенными бликами на линолеум, выцветший до тошнотворного болотного оттенка. Бесконечные двери в аудитории, одинаковые и безликие, напоминали ячейки гигантского улья, где клубился рой чужих, не принадлежащих ей эмоций. Единственной мыслью было добраться до своей аудитории, забиться в самый дальний угол и переждать этот приступ, спрятавшись в темноте под опущенными веками.

Она вползла в кабинет физики первой. Воздух ещё пах пылью и остывшим металлом от вчерашних опытов. Она выбрала своё обычное место – последний ряд, у окна, где её никто не тревожит. Натянула капюшон толстовки на глаза, упёрлась локтями в стол и сжала виски пальцами. «Тишина. Тишина. Тишина», – твердила она про себя, пытаясь заглушить нарастающий гул в ушах, предвестник настоящей бури.

Постепенно кабинет начал заполняться. Каждый входящий был новым ударом по её и без того измотанным нервам. Вспышка розового смеха – кто-то делился сплетнями. Раздражённый оранжевый поток – кто-то не успел сделать домашку. Предвкушающий зелёный – кто-то ждал конца уроков. Яна глубже ушла в капюшон, стараясь дышать ровно и не смотреть ни на кого.

Дверь открылась, и в класс вошла Ольга Викторовна, преподаватель. Её фигура в строгом коричневом платье, сидевшем на ней с уставшей аккуратностью, казалась неотъемлемой частью кабинета физики. Седые волосы, убранные в тугой узел, открывали высокий лоб, на котором залегли неглубокие, но чёткие морщины – следы долгих лет объяснения сложных истин. Лицо её было бледным и немного осунувшимся, а движения – точными и экономными, будто она и в жизни раскладывала мир по полочкам, как формулы на доске. Её аура сегодня была ровного, делового бежевого цвета – цвет собранности и лёгкой усталости.

– Здравствуйте, – её голос прозвучал приглушённо, сквозь вой цвета в голове Яны. – Коллеги, перед началом пары важное объявление.

Яна почти не слушала. Она сосредоточилась на том, чтобы не стонать вслух.

– К нам на поток перевёлся новый студент. Будьте любезны, поприветствуйте. Проходите, представьтесь, пожалуйста.

Обычная рутина. Ничего интересного. Ещё один источник шума, ещё одна аура, которую придётся терпеть. Яна машинально подняла голову, чтобы мельком взглянуть на новичка и поскорее оценить его «цветность», чтобы быть готовой.

И застыла.

В дверях стоял парень. Высокий, в тёмной удобной одежде, с непримечательными, но правильными чертами лица. Его нельзя было назвать красивым – скорее, собранным, как чертёж, где каждая линия на своём месте, но без единого лишнего штриха. Тёмные волосы были коротко и практично острижены, взгляд, цвета влажного асфальта, был направлен в пространство перед собой, но не цеплялся ни за что конкретное. Он был похож на чёрно-белую фотографию, случайно вкравшуюся в цветной мир, на молчаливое пятно тишины в оглушительном хоре.

Вокруг него не было ничего.

Ни намёка на цвет. Ни малейшего оттенка. Ни всплеска эмоции.

Он был абсолютно пуст. Идеально чисто. Как вакуум. Как безвоздушное пространство.

Его фигура была чётким, резким силуэтом на фоне какофонии цветов, заполнявших аудиторию. Он был чёрно-белым кадром в цветном фильме. Немой зоной в эфире.

Мигрень Яны отступила. Не постепенно, а мгновенно, будто кто-то выдернул шнур из розетки, питающей боль. В её голове воцарилась оглушительная, невозможная, божественная тишина. Она не могла отвести взгляд. Она просто смотрела на него, чувствуя, как её собственное измождённое тело наливается тяжёлым, тёплым спокойствием. Ей хотелось плакать от облегчения.

Он сделал шаг вперёд. Его движения были плавными, экономными, без лишней суеты.

– Меня зовут Артём, – сказал он. Его голос был ровным, бархатисто-нейтральным. В нём не было не заискивания новичка, ни напускной бравады, ни стеснения. Он просто констатировал факт. И от его голоса не исходило никаких цветовых вибраций. Только звук. Чистый, беспримесный звук.

Он сел за парту через ряд от Яны. Она всё ещё не могла пошевелиться, наблюдая за ним краем глаза. Он не суетился, не пытался с кем-то заговорить. Он достал блокнот и ручку, положил их на парту ровно, и устремил взгляд на преподавателя. Он был собран и абсолютно спокоен. Его «ничего» было не пустотой отсутствия, а пустотой завершённости. Как в центре урагана.

Яна медленно, боясь спугнуть это видение, выпрямилась на стуле. Она сняла капюшон. Боль ушла полностью, оставив после себя лёгкую, почти невесомую пустоту в голове. Она вдыхала воздух, и он казался ей чище. Она смотрела на доску, на преподавателя, на однокурсников – и их ауры всё так же резали глаза, но теперь их будто отделяло от неё толстое, звуконепроницаемое стекло. Рядом сидело то, что своим присутствием отодвигало остальные цвета на второй план. Источник тишины.

Она рискнула посмотреть на него прямо. Он был сосредоточен на лекции, делая ровные, аккуратные пометки в блокноте. Его профиль был спокоен. Ни одного лишнего движения мышц, ни намёка на скуку, интерес, усталость или любопытство. Он просто был.

И этот покой был заразителен. Яна чувствовала, как её собственное сердцебиение замедляется, а дыхание становится глубоким и ровным. Она годами мечтала об этом. Молилась, представляла, искала хоть крупицу этого чувства в мире, переполненном кричащими красками. И вот он здесь. Во плоти. Совершенный, безмолвный, прекрасный в своей пустоте.

Неожиданно для себя она поймала его на том, что он тоже мельком посмотрел на неё. Не с интересом, не с оценкой. Скорее, с таким же нейтральным любопытством, с каким смотрят на предмет мебели. Их взгляды встретились на долю секунды.

Его глаза были тёмными, глубокими, и в них не было абсолютно ничего. Ни искорки, ни вопроса, ни намёка на эмоцию. Это были глаза инопланетянина, старого демона и новорожденного ребёнка одновременно.

И он первый отвёл взгляд, вернувшись к конспекту.

А Яна почувствовала, как по её спине пробежал лёгкий, странный холодок. Холодок не страха, а осознания. Осознания того, что её молитва была услышана. И что теперь, когда её самая безумная мечта материализовалась в трёх метрах от неё, стало по-настоящему страшно.

Но даже этот страх был не так заметен на фоне всепоглощающего, оглушительного рёва тишины, который исходил от этого странного парня по имени Артём.

Эхо тишины

Артём стал навязчивой идеей. Его образ – чёткий, статичный, лишённый какого-либо цветового поля – всплывал перед её внутренним взором в самые неожиданные моменты. За чашкой утреннего кофе, под аккомпанемент материнской тревоги. В метро, когда алая волна чьего-то гнева била ей в виски. Перед сном, когда она гасила свет и пыталась уснуть.

Она ловила себя на том, что её взгляд сам ищет его в коридорах университета, в аудитории. Она подсознательно выбирала маршруты, по которым он мог идти, подстраивала расписание, чтобы оказаться рядом. Это не было влюблённостью в общепринятом смысле. Это была жажда. Физиологическая потребность уставшего организма в покое.

И она сделала потрясающее открытие. Его «тишина» была заразной. Вернее, его спокойствие позволяло её психике легче фильтровать шум. На фоне его пустоты яркие ауры других людей не так резали глаз. Когда он проходил мимо в коридоре, давящая цветовая какофония расступалась, образуя кратковременный, чистый коридор спокойствия.

Однажды, во время особенно нудной лекции по математическому анализу, он неожиданно пересел со своего привычного места на свободное прямо перед ней. Яна замерла. Он был так близко, что она могла разглядеть текстуру его тёмных волос, складку на воротнике его чёрного худи.

И случилось долгожданное. Головная боль, которая только начинала раскалывать её череп, утихла. Напряжённый, серо-бурый гул скуки, исходивший от всей аудитории, смолк. Не полностью, конечно. Но он отступил, отполз на периферию её сознания, уступив центр сцены ровной, беззвучной пустоте, которую излучал Артём. Она смогла расслабить плечи и сделать глубокий, по-настоящему свободный вдох. Это было лучше, чем любой анальгетик.

Он обернулся, чтобы взять ручку, упавшую с его парты, и его взгляд скользнул по ней. Не задерживаясь, без интереса. Как будто смотря на стену.

– Извини, – пробормотала она, хотя его не задела.

– Всё в порядке, – ответил он ровным, нейтральным тоном. Его губы едва шевельнулись. От его голоса не было ни звуковых, ни цветовых вибраций. Это был чистый, стерильный сигнал.

Вдохновлённая этим микроконтактом, она решилась на большее. После пары она, запинаясь и чувствуя, как её щёки горят (её собственная аура, должно быть, вспыхнула глупым розовым цветом смущения), окликнула его.

– Артём, привет. Извини, ты не слышал, что задали по матану? Я в конце пропустила.

Он остановился и повернулся к ней. Его движения были плавными, без суеты.

– Задачи с пятой по девятую из практикума. И повторить теорему Коши.

– Спасибо, – выдохнула она.

– Не за что, – ответил он и уже собрался уходить, но она, к собственному удивлению, снова заговорила.

– А тебе не кажется, что препод слишком много на себя берёт? Объясняет так, будто мы все уже в аспирантуре.

Она надеялась на что? На улыбку? На кивок согласия? На лёгкую, оранжевую волну товарищеского духа?

Он посмотрел на неё своими тёмными, абсолютно спокойными глазами.

– Его метод преподавания соответствует уровню программы. Если есть пробелы, их стоит восполнять самостоятельно.

Ответ был настолько безупречно логичным и абсолютно лишённым эмоциональной окраски, что Яна не нашла, что сказать. Он кивнул и ушёл, оставив её в лёгком ступоре. И всё же даже это не отпугнуло её. Его прямота, его безэмоциональность казались ей честностью. Он не пытался ей понравиться, не льстил, не врал. Он был самим собой. Ничем.

Кульминация наступила в дверном проёме студенческого кафе. Она выходила, неся бумажный стаканчик с перегретым капучино, он заходил. Они столкнулись ровно настолько, чтобы её кофе расплескался и обжёг ей пальцы, а она инстинктивно упёрлась ладонью в его грудь, чтобы сохранить равновесие.

– Ой! Извини! – выпалила она, чувствуя, как по её щекам разливается алое пятно смущения.

Он даже не дрогнул. Не отпрыгнул. Его рука поднялась, взяв её за предплечье. Он замер, дав ей стабилизироваться.

– Всё нормально, – произнёс он тем же ровным голосом. – Ты обожглась?

Она смотрела на него, ожидая. Ожидая хоть малейшего всплеска. Смущения? Раздражения? Мимолётной досады? Его рука всё ещё лежала на её предплечье, холодная и сухая.

Но от него не исходило ничего. Ни единой эмоциональной волны. Его прикосновение было таким же нейтральным, как прикосновение поручня в метро. В его глазах не было ни искорки интереса к ней как к девушке, ни досады на неловкость. Была лишь констатация факта: «произошло столкновение».

И это было самым электризующим ощущением в её жизни.

Она отдёрнула руку, словно обожжённая не кофе, а этой ледяной, совершенной пустотой.

– Всё… всё нормально. Прости ещё раз.

– Не стоит извинений, – ответил он, и его взгляд скользнул мимо неё, вглубь кафе, как будто инцидент был исчерпан и более не представлял интереса.

Он двинулся дальше, растворившись в толпе, а Яна осталась стоять с обожжёнными пальцами и бешено колотящимся сердцем. Она прижала ладонь к тому месту на руке, которого он касался. Кожа была холодной.

Она думала о парнях, которые до него пытались к ней прикоснуться. О Максе, от которого исходили липкие, оранжево-зелёные волны вожделения и лжи. О Кирилле, чьё прикосновение было осторожным и окрашенным в грязно-синие тона страха.

Прикосновение Артёма было чистым. Стерильным. В нём не было ни капли похоти, оценки, страха или желания понравиться. Оно было… пустым.

И её мозг, изголодавшийся по тишине, интерпретировал эту пустоту как высшую форму уважения. Как невероятную, почти сверхчеловеческую силу самоконтроля. Как чистоту.

Она не видела в этом ничего тревожного. Она видела в этом чудо.

Логика идеального свидания

Неделю спустя это случилось. Яна сидела на своей привычной скамейке в сквере у университета, грызя булку с сыром и пытаясь не смотреть на проходящих мимо людей, чьи ауры сливались в одно раздражающее пятно. Она чувствовала его приближение ещё до того, как увидела. Не звук шагов и не визуальный образ, а внезапное, желанное затишье в общем шуме. Эмоциональный фон вокруг стал мягче, менее заметен.

Он остановился перед ней. В тёмных джинсах и простой серой куртке. Солнечный свет падал на него, но не окрашивал, а лишь высвечивал чёткость линий его фигуры, подчёркивая его странную, скульптурную нетронутость окружающим хаосом.

– Привет, Яна.

Его голос был ровным, констатирующим факт её присутствия. Не вопросом, не восклицанием. Констатацией.

– Привет, – она попыталась сделать свой голос таким же спокойным, но почувствовала, как он дрогнул.

– Я видел, ты рисуешь в перерывах, – сказал он. В его утверждении не было ни любопытства, ни желания сделать комплимент. Это звучало как отчёт наблюдателя: «Объект производит действия с использованием пишущих принадлежностей».

Яна сглотнула. Её пальцы сами потянулись к блокноту в рюкзаке, будто ища защиты.

– Да, немного. Эскизы.

– Что именно ты рисуешь? – спросил он. Его взгляд был направлен на неё, но казалось, он изучал не её лицо, а некий набор данных, проецирующийся в воздухе перед ним.

Обычно этот вопрос заставлял её нервничать. Она бормотала что-то про «абстракции» или «наброски» и меняла тему. Но сейчас, под воздействием его безэмоционального поля, страх отступил. Его тишина была убежищем.

– Я… я рисую эмоции, – неожиданно для себя сказала она. И тут же испугалась. Глупость! Теперь он точно подумает, что она ненормальная.

Но его лицо не исказилось гримасой непонимания или насмешки. Он лишь слегка склонил голову набок, как умный робот, обрабатывающий новый параметр.

– Эмоции, – повторил он. – Это логично.

Яна моргнула.

– Логично?

– Абстрактное искусство оперирует чистыми формами и цветами, минуя необходимость в фигуративности. Эмоции – это такие же абстрактные категории. Переводить одну абстрактную систему в другую – эффективно.

Она застыла с полуоткрытым ртом. За годы своих мучений она перебрала десятки возможных реакций на своё признание: испуг, насмешку, недоверие, жалость. Такого – холодного, аналитического одобрения – она не ожидала. Его слова прозвучали как ключ, идеально подошедший к замку её души.

– Да… именно так, – выдохнула она, чувствуя, как по спине разливается облегчение. – Без шума.

Он кивнул, и его кивок был идеально выверенным, не слишком быстрым, не слишком медленным.

– Шум мешает концентрации. В библиотеке тише. Если хочешь, можем продолжить обсуждение там. Меньше внешних раздражителей.

Это не было предложением в общепринятом смысле. Это звучало как наиболее рациональное решение поставленной задачи – продолжить диалог в оптимальных условиях. В нём не было ни намёка на флирт, ни смущения, ни даже простого человеческого желания пообщаться.

Для Яны это было идеально.

– Давай, – согласилась она, чуть не подпрыгивая от восторга. Он не приглашал её на свидание. Он предлагал ей войти в свою зону комфорта, которая оказалась идентична её собственной.

Они шли по коридорам, и она шла в его «пузыре» тишины, чувствуя себя заколдованной принцессой, которую ведут в неприступную башню, где никто и ничто не сможет её ранить.

Читальный зал библиотеки был почти пуст. Высокий потолок тонул в полумраке, из которого мягко спускались молочные шары светильников, рассеивая приглушённый свет. Бесконечные стеллажи из тёмного дерева уходили вглубь зала, как безмолвные стражи, а между ними стояли массивные столы, испещрённые поколениями студентов. Воздух был густым и неподвижным, наполненным сладковатым запахом старой бумаги, переплетённым с ароматом пыли, которая медленно кружилась в столбах света, падающих из высоких окон. Это было в тысячу раз приятнее, чем запах чужих эмоций. Они сели за один из дальних столов, заваленных фолиантами.

Несколько минут они сидели в молчании. Но это молчание не было неловким. Оно было насыщенным, полным. Яна просто наслаждалась возможностью находиться рядом с ним, не будучи атакованной цветом.

– Что для тебя значит спокойствие? – неожиданно спросил он. Его вопрос прозвучал так же естественно, как если бы он спросил про время.

Яна задумалась. Обычно такие вопросы заставляли её ёрзать. Но его ровный, лишённый оценки взгляд обезоруживал её.

– Это… когда тихо внутри, – начала она медленно. – Когда не нужно ни от чего защищаться. Когда можно просто быть. Не чувствуя вины, тревоги, обязанности…

Он слушал, не перебивая, глядя на неё с тем же вниманием, с каким до этого изучал корешок книги. Его молчание было поощряющим. Она говорила всё больше и больше. Она рассказала ему о фиолетовой ауре матери, о том, как это давит. О том, как больно было видеть ложь в глазах Макса и страх в глазах Кирилла. Она говорила вещи, которые никогда не говорила никому, даже Лике. Потому что Лика слушала с эмоциями – с сочувствием, с возмущением, с горящими глазами. Артём же слушал… алгоритмично. Как если бы он собирал данные для глубокого анализа. И в этом не было осуждения. Не было ни капли удивления или жалости. Была только чистая, стерильная восприимчивость.

Он был идеальным собеседником. Он не перебивал, не делал поспешных выводов, не пытался дать совет. Он лишь изредка задавал уточняющие вопросы, точные и проникающие в самую суть.

– То есть твоя способность – это в первую очередь источник стресса? – спросил он, когда она замолчала, сама удивлённая своей откровенностью.

– Да, – прошептала она. – Почти всегда.

– Но стресс – это реакция на раздражитель. Значит, ты не управляешь фильтрами. Интересно.

Он говорил о её даре как об инженерной проблеме. И это, странным образом, было легче, чем любое проявление сочувствия. Сочувствие – это тоже эмоция, которую нужно видеть, расшифровывать, на которую нужно реагировать. Его анализ был чист.

Когда они, наконец, вышли из библиотеки, улицы уже погрузились в вечерние сумерки. Яна чувствовала себя опустошённой и в то же время невероятно лёгкой, как если бы ей сделали переливание, заменив её густую, цветную кровь на прозрачный, стерильный физиологический раствор.

– Спасибо, – сказала она, останавливаясь у выхода. – Мне было… интересно.

– Взаимно, – ответил он. Его лицо по-прежнему не выражало ничего. – Твой опыт уникален. Было логично его изучить.

Он повернулся и ушёл своим ровным, спокойным шагом, не оглядываясь.

Яна смотрела ему вслед, и её не покидало странное ощущение. Она только что пережила самое искреннее и глубокое общение в своей жизни. И в то же время у неё было чувство, что она только что дала подробнейшее интервью абсолютно незнакомому человеку, который ничего о себе не рассказал.

Фиолетовое затишье

Мысль о том, чтобы привести Артёма домой, возникла у Яны спонтанно и тут же обернулась ледяным комом в груди. Её мать, её фиолетовая вселенная, её главный источник тревоги и самый болезненный камертон её дара. Как оно, это воплощение тишины, выдержит столкновение с этим густым, удушающим смогом?

Но и скрывать его было уже невозможно. Фиолетовые щупальца материнской тревоги уже давно учуяли «кого-то». Вопросы стали чаще, гуще, липче.

– Янка, ты стала позже возвращаться. У тебя… занятия? Или что-то другое? – голос матери был окрашен в знакомый до тошноты цвет, но в нём появились новые, колючие, тёмно-лиловые нотки ревности.

Парадокс был в том, что чем счастливее и спокойнее становилась Яна, тем тревожнее и подозрительнее делалась мать. Её гиперопека не выносила вакуума. Если дочь не была несчастна, значит, с ней происходило что-то неподконтрольное, а значит – опасное.

– Мам, – сказала Яна однажды за ужином, отодвигая тарелку с недоеденным салатом. – К нам завтра вечером зайдёт… один парень. Из универа.