Цвет полевой. Книга I. Табия

Взбираясь к Нему, на потухший вулкан, владеющему всеми возможными богатствами и наслаждениями, шла я по узкой лестнице тщеславия. Тернист, беспокоен сей путь. Вначале, нас было множество: вожделевших его взора, благодати и звона монет. Уже было приблизились и были обласканы вниманием, властью и златом. Путь становился все уже. Нас обгоняли страждущие, что имели более сил. Порой, они низвергали с шатающегося, ветхого моста, мешающих им слабаков. И те, с криками и мольбами о помощи, низвергались в бездну. Мы, безмолвно взирали на этот «естественный отбор». От бессонных ночей, без отдыха и полноценной еды даже плохо понимали, что с нами происходит. Вспомнив об ушедших, без эмоций, продолжали свой путь повторяя корпоративную мантру: «Это случилось не со мной… не со мной. Не со мной!»

Шли годы и более молодые вошли в наши ряды. Чем меньше они радели о профессии, чем мизерней были их заслуги и образование, тем жестче и наглее они становились. И вот, мы – давние приверженцы нашего Идола, полетели вниз. Немногие из нас оправились от удара.

Снова очутившись у вожделенного истока – подножия ложной цели, что так влекла меня своими обещаниями, я удалилась прочь – испытывать Судьбу. Потерянная, нищая духом, оборванная цепкими, острыми когтями бесноватых, напыщенных, уродливых церберов, среди лесных болот и мха – откопала свой похороненный Дух. И вместе, пошли мы скитаться, по неведомым тропам Бытия.

Спустя три года, увидев покаявшуюся и раздавшую долги Душу, открыла Природа нам великую тайну – следы Учителей на заросших чертополохом тропах.

Так начался наш запутанный путь: со множеством загадок, иносказаний, разочарований, открытий и ужасающих откровений. Постижения одной из миллиона Вселенских тайн – смысл жизни Человеческой. Коварная, манила за разгадкой, предлагая неизбежное: пройти сквозь семь кругов ада. И на самом краю, забрав последние силы открывается, вдруг, с осознанием: «Ведаю!»

Пытливый ум, ты не найдешь здесь способа разбогатеть. Но увидишь множество ключей, что приведут тебя в итоге к единственной двери – познания свой жизни и предназначения. Ты не найдешь здесь советов, но лишь подсказки. Ибо это – сокровенная тайна.

Скажешь ты: «Может ли сказка дать ключи к познанию мира, ведь сейчас 21 век?» О, не спеши! Знаешь ли ты, что нейтрино1 меняет свой спин на противоположный, зная о наблюдении за ним естествоиспытателем? А знаешь ли о том, что электрон, двигаясь из точки А в точку В «заглядывает» в точку В оценивая ситуацию, находясь в двух точках одновременно? О том, что черные дыры плюются своей энергией ты уже наслышан. Удивительно, не так ли? И сказка может оказаться не тем, о чем предполагается.

I. Ночное происшествие

Морозная ночь ноне выдалась, такая – пар застывал на морде у коней сосулькою. По наезженной дороге, размеренной рысью, ехал крытый возок купца Гайдурицкого Максима Фёдоровича. Небо темное, с малой толикой звездных горошин на небе, «Медведицами» да «Поводырем»2 на краешке. От маститых коней, запряженных двойкой, шел пар.

– Барин, никак отстает обоз-то. Можа погодим? Вона как мороз трескуч. Неровен час остановятся. Пронька – то молода еще, поди груз перевесил, не сдюжит. – обратился к барину сидящий на козлах Антипыч, надвигая крепче на уши овечью шапку.

– Ты учи, учи! Лошадь пожалел. В пол версты идут, нагонят. – ответил тягучим низким баском барин.

Возок спускался в ложбинку, показалось Юшкино урочище. Лошадки понесли быстрей – дорога теперь знакома. До теплых купеческих конюшен оставалось шестнадцать верст.

И правда, обоз о трех санях увеличивал ход. Видно, с горки пошли лошади.

– Антипыч, чутя! Слышишь что? – громко крикнул барин в ухо кучеру, приподнимаясь.

Не успел возница ответить, замелькали впереди серые тени. На дорогу, обходя возок по обеим сторонам, бежала стая волков.

– Держись ба-а-ри-ин! – крикнул старик, замахнувшись коротким плетеным кнутом. Воскликнул и огрел оба крупа рысаков. Кони закусили удила и дернули с места возок, и кучера, и барина их. «Эх, поздно! Господи, Спаси и помилуй!» – тяжко застонал кучер.

Матерая волчица, путаясь под ногами пары, метилась укусить за брюхо чубарую3 пятилетку. Стая наскакивала со всех сторон, напирала выпучивая глаза и скалясь. Лошади, чуя запах волчьей шерсти, обгрызали удила. Пускали пену, ржали, тащили возок невпопад. Дернулись вроде и… встали на дыбы. Возок повалился. Люди вылетели из него в стужу, на расправу зверю. Дико подвывая, с неотвратимой, отдающей смрадом и голодом яростью, набросилась стая на обезумевших лошадей.

Молодой волк, отбившись от общага, опустив морду и ощетинившись, медленно – след в след, шел на двух барахтающихся в глубоком снегу людей. От стаи отделился молодняк, рыча, приближался.

«Погибну, а барина уберегу.» – подумал Антипыч. «Вот, я их отвлеку, пущай грызут – тулуп-то новый. Пока прокусят…» Изловчившись, дотянулся до торчащей в снегу рогатины, упершись обоими руками – рванул на себя. Ветка хрустнула – старик боком повалился в снег. Волки атаковали, вцепившись сразу, втроем. Он затрепыхался в куче, отбивался хрипя.

Со стороны подоспевшего обоза, улюлюкая, бежали люди. Запрыгали неясные блики, послышалась стрельба.

– Бей их, Васятка, с права гони! – орал во всю глотку худосочный мужичек, тыкая из-за упавшего возка горящим нефтяным факелом, в мохнатые морды. Переметнувшись, подскочил влево, схватив барина за шиворот, встряхнул и сгорбившись, потащил к обозу.

– Принимай, Макаровна! Денщик бережно положил барина в возок, подоткнул полы тулупа. Обернулся к лесу и саженью, поспешал к мужикам напрямик.

Макаровна, тридцатилетняя ловкая баба, со знанием ощупала барину голову, руки, ноги, распахнула тулупчик – нет ли ранений? Десять лет назад, Максим Фёдорович ей проходу не давал. Ибо войдя в пору весты4, расцвела лазоревым нежным цветком, манила к себе диким, непокорным нравом. От того, взял хозяин Антипыча к себе возницей, дабы по – боле видеть красавицу. После, страстное увлечение прошло. Возница так и прикипел к барину, будто к родному сыну. Макаровна, три года назад нанялась к Гайдурицкому провожатой, по опасным лесным дорогам. Как он понимал, более ни из-за денег, а из-за великой боязни за батюшки своего. Потому за три деньги в месяц, имел купец не только двоих надежных провожатых, но и ищеек с хорошем чутьем, что в людях, что в торговлишке.

– Очнись, Максим Фёдорович! – тормошила она его за плечи.

– На ко! – Макаровна поднесла к его губам деревянную фляжку и запрокинув болезному голову, влила в рот пахучую жидкость. Барин закашлялся, матерясь, отстранил флягу. Спрыгнул с обоза, нетвердо побежал к Ачипу Антиповичу.

Баба взяла под уздцы Проньку, тихо молясь, успевала класть крест щепотью, ставила в круг обоз.

Ачипа сообща вытащили из сугроба, отбив его еле живого, от озверевших волков. Левая нога его, без валенка, волочилась в сторону, оставляя на вспаханном снегу тягучий темный след. Голова болталась, что сломанная маковка. От пальцев на правой руке не было следа, вдоль рукава стекала липкая кровь. Тулуп изорван в клочья, шапка с рукавицами остались зарытыми в снегу.

Макаровна всю флягу вылила на калеку. Наспех перевязала исподним. Возницы бережно закутали старика в овечью накидку, укрыли с головой. Стали совет держать.

– Барин, до утра придется ждать. Не дадут с налета пройти окаянные!.. – сказал худосочный старичок.

– Никитка, что потупился? Али напугался? – барин тронул вьюношу за плечо.

– Не-а. Можа пронесет. – сказал неуверенно Никитка.

– «Можа и пронесет». – задумчиво передразнил барин.

– Что встали? Ружья ряди!

Никто не шелохнулся.

– Н-у-у! —нетерпеливо затянул барин.

Мужики нехотя взяли и перекрестясь, с опаской, побрели к побоищу. Поставив перед собой по факелу, прицелились: п-ф-шу-бы-ах! Жерла самопалов нестройно плюнули железом, давясь огненными искрами в едком дыму.

Макаровна, подвязав поводья лошадей к последующим санями, поспешала с обозом к мужикам. Они, на ходу повалились в сани. Волки, ненадолго отброшенные в лес, возвращались к своему дикому пиру. Никто из них не обращал внимание на изуродованные трупы сородичей, распростершихся теперь здесь же, у санной колеи. Лишь волчица провожала не пойманную добычу, пристальным взором.

Мужики притихли. Только однажды за всю дорогу, переглянулись меж собой:

– Макаровна – ни слезинки не проронила, будто Антипыч ей не батя родной, а так..! – прошептал Евсей вознице.

– Анчутка5, одно слово, дурная баба. – ответил Никитка и смачно плюнул в снег, дернув вожжи.

Анна Макаровна, сидя на последнем возке, бережно держала голову Антипыча. Закусив нижнюю губу крепилась, чтобы не завыть. Слезы катились и катились из закрытых глаз. Слезинки застывали на щеках, обжигая ледяным холодом. Потому глаза, теперь, заболели от мороза. Всхлипнула тихонько и осеклась. Подъезжали. Над лесом брезжила заря.

Максим Фёдорович был чернее тучи. Молчал угрюмо, думал: «Ах ты! Ах ты ж… Ну ничего! Вот поквитаемся ещё.» И стянув пришитую к тулупу соболью рукавичку, погрозил тяжелым кулаком оставшимся позади молчаливым, вековым елям.

Обоз подкатил к новёхоньким осиновым воротам. Собаки заливались частым лаем, слышно было, как в теплом сарае мычали коровы, шарахались овцы. Над кирпичной трубой хозяйского двухэтажного сруба, украшенного по карнизу витиеватой резьбой, поднимался ввысь серый дым. В воздухе пахло парным молоком, вчерашними щами и только что испеченным хлебом. Никита соскочил с саней и вприпрыжку добежав до ворот, затарабанил кулаком по струганным доскам, нетерпеливо вдыхая ароматный дух:

– Эй! Уснули что – ли, оглашенные! Отпирай, барин приехали!

За забором ожило. Сквозь щели досок виделось: мелькали темные тени, заскрипели засовы, в домиках многочисленной челяди вспыхивали огни. Заметались люди по двору. Ключница Мавра Лукинична, в белом овечьем тулупе с большим отложным воротом, тяжело спускалась с массивного крыльца. Осторожно несла дородное тело, держась за резные перила. Освещала предрассветную мглу фонарем.

На дворе, все происходило само собой. Подбежавшие мужики отвели лошадей распрягать. Бабы кинулись к саням. В десять рук, держа овчинку, бережно понесли Антипыча в баню. Грунька, вертлявая девка, по велению старшой, притащила образа – на всякий случай, бубня: «Тьфу, тьфу, тьфу – кыш, нечистая…» Макаровну из бани выпихнула старая повитуха. Взяв под локоток, шептала тихо, напирая:

– Ты Аннушка, касатушка иди к себе, милая. Свечку под образами зажги. Помолись Господу нашему, Пресвятой Богородице, Ангелу-хранителю да Архангелу Рафаилу. Иди деточка. Нечего тебе здесь смотреть. – промолвила и аккурат перед носом, затворила дверь предбанника.

Бобылиха6 пошла в свою комнатку. Зайдя в светелку, беспомощно села на сундук. Затем обессилев, медленно сползла на пол. На коленях задвигалась к образам, уставившись на них остекленевшими от слез и мороза взором, неистово крестясь: «Господи! Отче Наш…». В окне мелькнул вездесущий, цепной пес барина – Чекан.

Мужики пошли на черную кухню, отужинать. Барин выписал мужикам «по стаканчику». Лукинична вела барина к дому, тряся головой, причитала:

– Батюшки Святы, барин! Тулупчик запачкали, на плече вон дырка. Милай…

– Цыц! Пелагия где? – рыкнул барин.

– Почивает, батюшка. Вчерась из монастыря приехали с матушкой вашей и Аленушкой. Девушки в баньку сходили, чайку с пряничком откушали и почивать легли. – торопливо доложила Лукинична.

– Ладно. – ответил барин.

Добавил:

– Вели сейчас же сани за Ореховским и Бузенцовым отправить. Ох, грешные животы наши… Ну иди пока. – и взял у нее фонарь.

– Батюшка, ужин стынет, в горенке накрыто. Уважь старуху, хоть медку отведай. – тараторила ключница, хватая молчуна за локоток. Приняла в гостиной от барина тулуп.

Максим Фёдорович кивнул и закрыл за собой дверь в светелку. Лукинична понуро постояла минуту. Замешкалась чуток и побрела, шаркая валенками – отдавать распоряжения.

Шла по двору, доставая кисет красный с золотой кисточкой. Остановясь, заложила табак в ноздрю, задумалась. Никак она смекнуть не могла: «Чего это барину стряпчий понадобился? Ну дохтур то Антипычу нужен, понятное дело. А Ореховский ему на что? Уж не занемог ли? Завещание чё-ли писать будут?» Ключница звучно чихнула, зажмурившись. И… растянулась на полу конюшни. Видно молодая работница, с пристрастием отмыла его топором, обильно полила кипятком и посыпала известкой. Это в мороз – то!

– Грунька! Подь сюды, сучье отродье Я те все космы повыдергаю! Кто велел кипятку лить, дура! – орала, вставая с мясистого зада ключница. Безуспешно отряхивала необъятный подол от успевшей примерзнуть к нему, известки.

Заслышав крик, девки в птичнике закисли от смеха, прикрывая рты кулачками.

– Я тя найду! Вот я тя найду! Навечно в красильни отправлю! – охая и хромая побрела ключница к сараям, искать бедную Груньку.

II. Семья Гайдурицких

Максим Фёдорович был второй гильдии купцом. Силился, ловчил, но деньжат для большего размаху не хватало – то мор на скот найдет, то народец к раскольникам ватагами сбегает. Смутные времена – ни в ком нет веры и опоры.

Вот и сейчас, оставшись один думал: «Избежал неминуемой гибели да увечий, Господь миловал! А терять – то есть что. Пелагия вот, дочь единственная на выданье. Восемнадцать годков – бойкая, „кровь с молоком“, за словом в карман не полезет». Вздыхал, поминая прошлое. Мать Пелагии – Виринея, умерла, когда детёнку и года не исполнилось. По морозу мужа встречала, принарядилась без валенок-то, в сапожках – по случаю Рождества. Слегла. Быстро прибрала ее «косматая»7.

Дочь воспитывал сам. Грамоте была обучена, читала складно. Бог способностями не обидел, токмо неусидчива. Книги, страсть, как не любила. Все ей забавы подавай. То няне соли в кисель подмешает, то поросят за околицу выпустит, то козлят да цыплят в дом напустит. Все прощал ей отец. Но, обучение все – же строго – на первом месте было: цыфирь складывать, да отнимать. Еще множить – здесь потруднее, да книги амбарные вести.

Так и остался бобылем, не женился боле. Претила ему мысль одна: кровинушка его будет мамкой чужую тетку называть!? И опять же, ровню он себе не найдет: вдов богатых – на перечет, да и старые они. А наследство? Делить между дочкой и мачехой – он не даст! Теперь, Пелалея с ним на торги ездит, сама сделки совершает. Но капитала ей большого не доверяет – молодая, горячая. Рангу еще соблюдать не научена.

Прижавшись спиной к прогретой стенке, задумался: «Антипычу – деревеньку отписать и пять дворов, землицы еще… Ох времена дикие! Не дашь – выскочки из быдла8 застращают, в отместку на жадность в спину пальнуть – это смогут! Да и не жилец, лишеник, в скорости. Ино деревеньку то, обратно заберу. Не забыть: Макаровну, дочку евойную, серебряным рублем одарить нужно – прилюдно.» Думал так и хорошо было сидеть. Тепло, блаженно. Заботы ненадолго отступили, барин прикрыл глаза.

Гайдурицкий отпускал Пелагию по святым местам, с пожилой благочестивой своей матушкой – Марьей Ивановна, девкой чернавкой, пятью бабками-приживалками и двумя дворовыми мужиками. Тогда и брал по делам купеческим Макаровну. Было у нее чутье – кто рыбу тухлую торгует, кто на цене хочет нажиться нехорошо, где ливонцы9 собираются без чужих глаз (вот удача) – сговориться о цене за товар. За что и держал вольнонаемную бабу. Одно плохо – не крепостная была, с норовом.

Вот Пелагию оженит, обзаведется зятьком, да и отправит Макаровну восвояси, с глаз долой. Не любил он бестягольниц10 с характером – от них одни беды. Жалостливые больно – чутье есть, да хватки нет. С такой – не озолотишься. А ведь должна быть ему Фортуна! Верил Максим Фёдорович в свою безоговорочную исключительность и случая удобного, судьбоносного ждал.

Тихонько отворилась дверь. В комнату, не стесняясь, величаво вошла маменька Максима Фёдоровича – Марья Ивановна. Высокая, сухопарая, вся в черном. Медленно подошла к образам. «Положила крест»11, направилась к окошку и чинно села в креслице, обитое серебряной парчой. Опершись маленькими ладошками на львиные головы, устремила пристальный взор на сына. Ничто бы не выдавало ее волнения, кабы не руки: бледные костяшки пальцев, скрюченные болезнью, изрезанные синими реками блуждающих вен. В моменты волнения, они предательски вздувались шишками. Видно было, как с натугой, по ним пробивается и пульсирует кровь.

От одежды старухи, за версту пахло отдушкой и дорогими духами. Дело уже привычное. Максим Фёдорович самолично выписывал их из Москвы, через местного доктора Семёна Ильича Бузинцова. Не скупился барин на эти капризы. Все потому, что поле смерти Виринеи, случился с маменькой припадок. С тех пор отказывалась она ходить в баню – боялась простыть. А белье ей переменяли по два раза на день. И еще – с тех пор, дремучая, стала хорошенько натираться уксусом – «для здоровья». Оттого всякий знал по запаху, что родительница ноне гостит у барина. В эти дни, на женской половине все говорили шепотом и ходили на цыпочках. Или вообще, старались там не появляться. Потому как бабки – приживалки дубасили клюшками каждого, кто скрипнет половицей возле светлицы благодетельницы, в обеденный час.

Мамаша нраву была крутого. Ежели что не по ее – дворовых мужиков били батогами да розгами, нещадно. А девок нерадивых – на год отдавали в красильни строгонькой Игуменье Аполлинарии, на перевоспитание.

– Что Максимушко, намаялся? – ласково, на распев, произнесла Марья Ивановна.

Максим Фёдорович равнодушно повел косматой бровью, не поворачивая головы лишь глухо спросил:

– Алёнушка как? В разуме девка?

– Слава Богу! Сторожится. Буде – лишний рот. Ты пока погодь с ней решать… Пущай до лета поживет. Она мне «смертное»12 вышивает, а там и в монастырь отправим. А дале – как сам решишь. – ответила мать и не дождавшись ответа, встала. Плавной походкой вышла из комнаты, притворив за собой дверь. Остановилась тихонько, притаилась.

Барин схватил тарелку с куриными потрошками и швырнул в дубовую дверь, прохрипев тихонько:

– Держи, дура старая!

Матушка расслышала. Удовлетворенно кивнула и сделав страдальческое лицо, удалилась в свои покои. Оттуда еще долго слышались причитания и старческие проклятья приживалок. Кляли антихриста – сына неблагодарного, жалостливо голосили на весь дом.

Максим Фёдорович достал из шкафа граненый стакан, налил берёзовки13. Выпил залпом, занюхал хлебом. Сложно было описать, что испытывал он при общении с матерью. Стукнуло ему сорок лет, а все метался он, ища и ожидая неведомого. Ничем не мог он насытиться, ни остановиться. Душа его кидалась из крайности в крайность. То пил он нещадно и шалил мордобоем в доме терпимости. То в монастырь молиться ехал. То неделями колесил по селам, незнаемо зачем. Про себя звал мать – Она. И каким-то звериным своим чутьем понимал, считает Она его слабым и нерешительным. Никогда не мог он Ей услужить. Разве было ему понять, что он в родительских руках – игрушка. Не знал и не догадывался, какие еще коварные планы были изобретены ею, ради удовлетворения ненасытной, властолюбивой натуры.

III. Побирушка

Скитаясь по деревенькам и селам, свела как-то барина судьба с попом – расстригой Осипом, по кличке «Чё-дашь». Лишился он своего сана за вольные речи и крамольное толкование Евангелия. Памятуя прошлую сытую жизнь свою, любил распопка поговорить и покушать. От скуки, подобрав Осипа на дороге, привез его барин на двор старосты, в Мошки.

Подпоив побирушку, сели обедать. Оказалось, расстрига был нраву беспокойного. Сначала со всеми соглашался, потом кричал. Вскакивал с места, лез целоваться, а в другую минуту оскорблял лобзаемого и забывал об этом. Громко рыгал. Расстрига был тельца тщедушного, роста высокого, с костлявыми руками до колен. Голова – сверху приплюснута, лба у него почти не было. Высокие скулы – особенно выделялись. Больше, портили это существо – два, близко посаженных, «рыбьих» глаза. Рыжая, редкая бородка делала весь образ, похожим на тощего козла.

Покачиваясь на табурете взад – вперед, помахивая зонтиком укропа выловленного из миски с солеными огурцами, дурачок разглагольствовал:

– Знаешь ли ты барин, мой дорогой, что такое человек? – «Чё-дашь» замер на мгновенье. Стул под ним перестал скакать. Не услышав от харчующихся ни слова – продолжил, мучая четыре ножки деревянного табурета:

– Это такое животное, что не способно ни к учебе, ни к просвещению. За всю свою жизнь ничему духовному оно не учиться. Только тянет лямку свою, словно осел. С рождения оно уже зловонно – больно. Ничто его не беспокоит, кроме себя, самолюбца14. Только и знает это животное, что мучиться и каяться! Само себе помочь не может, слепо верит в Бога и заповеди его. Влачит нищее существование, потому что так надо, так велит ему Единый. И не видит оно разницы между нищенством и воздержанием, веря в Пришествие, Искупление, Добродетель. И где все эти человеки, скажи?

Осип остановился и послушав немного стук ложек за столом вперемешку с забористым словом проезжающего возницы, продолжил:

– Я тебе скажу – в клоаке земной, в грязи! И выбраться им нельзя. Только мы, носители мысли – Сверхчеловеки, можем отринуть все!.. Вскрыть этот пошлый нарыв, гной больного воображения – сердобольное Христианство. Взять все, что нам надобно без границ и предрассудков! Сжечь прошлое дотла! И возвести новое, на крови и костях старого – вот принуждение нашего Времени. А тем, кто цепляется за веру – нужно помочь сдохнуть, ибо они слабы и недостойны своего звания Человеков!

Закончив свою помпезную речь, Осип торжественно порвал укроп в клочки. Они попадали на стол, в винную лужу. Сказав так – застыл, олух блаженный, скрестив руки на груди. Растянувшиеся от времени, сальные обшлага рясы, оголили тощие, в цыпках, волосатые руки.

Староста постукал расписную деревянную ложку о край тарелки, отряхивая от «свойской»15 лапши. Нехотя отложил прибор, повернулся к красноречивому гостю и со всего маха ударил расстригу правое в ухо. Недовольно заметил:

– Молчи, балаболка! Бога не трож. Не велю. – и снова принялся за лапшу.

Осип слетел с табуретки в угол. Кряхтя поднялся, не с первого раза. Утирая кровавые сопли грязным рукавом, сказал упрекая:

– Правильно, бей! Сострадание ноне дорого.

Нетвердо подошел к старосте, хлопнул по спине, отпрыгнув (на всякий случай) и торжественно произнес: