- -
- 100%
- +
– Обед! Встаём, берём тарелки! – пронесся по комнате голос. И следом последовала рука с алюминиевыми тарелками.
– Давай, поднимайся, чего расселся? – нетерпеливо добавил голос из окошка. Одна только мысль о том, чтобы поднести ложку ко рту в этом зловонии, вызвала спазм отвращения.
Я начал медленно вставать. Тело сразу же предательски напомнило о себе острой болью суточной давности. На мгновение в глазах потемнело, и я пошатнулся. Врача! Не нужен… Я заслужил. Пусть будет больно.
Я это заслужил, – повторил я про себя. Медленно, шаркая ногами, я побрел к двери. За спиной послышалось такое же шарканье – вслед за мной двинулся мой сосед.
– На еду у тебя двадцать минут! Ясно? – рявкнул голос, когда я взял тарелку.
– Потом миски к окошку! – добавил он.
– У нас… – вырвалось у меня. Идиот, сейчас договоришься… – обожгла мысль, и по спине привычно полоснул холод.
– У вас, у тебя. Тоже мне… Двадцать минут, и вы должны закончить, – уже более мягким голосом произнес он.
Все они боятся, – подумал я, услышав его новую интонацию, – получают свои тридцать сребреников и трясутся за места. Наверное, еще и подворовывает, как все.
Я отвернулся и пошаркал к лежанке. Разместившись подальше от ведра с помоями, я некоторое время смотрел в тарелку, затем нерешительно отправил полную ложку жижи в рот. Как только еда провалилась в глотку, мои глаза широко открылись, а по телу пробежало легкое возбуждение. Все вокруг стало ярче.
В общем-то, неплохо.
В надежде повторить это ощущение, я быстро зачерпнул новую порцию и отправил ее в рот, а затем стал все быстрее и быстрее закидывать содержимое тарелки в себя, как в топку. Когда тарелка опустела, в животе отозвалось тяжестью. Подняв голову, я посмотрел на соседа.
Держа руку под ложкой, он ел размеренно, не торопясь, словно совершал религиозный ритуал, каждую порцию разжевывая так, будто хотел превратить ее в жидкую похлебку у себя во рту.
А ведь кормят здесь неплохо, – заключил я, продолжая смотреть на то, как он медленно поглощает свою пищу. – Или я просто так проголодался? А может быть, дело в том, что настоящие удовольствия просты. Как эта каша. Да и все в самом деле в жизни просто, это мы все усложняем.
Перед глазами промелькнул красный пол и недоуменное лицо ребенка. Все просто, но не проще, чем должно быть.
В животе заурчало.
Переборщили с маслом, да и, наверное, дешевое, оно. Опять будет изжога, – с досадой пронеслось в голове. Или просто слишком много озарений на сегодня, – усмехнулся я. – Не переварить. Я оглянулся.
Старик уже лежал лицом к стене, свернувшись калачиком.
Упав на лежанку и еще не успев собраться с мыслями, я услышал, как снова щелкнул затвор и знакомый голос крикнул: «Тарелки!».
Встав, я сложил тарелки друг в друга и, прищурив глаза, просунул их в окошко в двери.
А тут и не так плохо, как мне показалось с самого начала, и запах куда-то исчез.
Можно и жирок завязать, – усмехнулся я опять, ложась на нары.
Повернувшись на бок и уткнувшись взглядом в спину соседа, ко мне пришел образ моего сослуживца-ингуша. Было что-то мистическое в том, как он говорил по-русски, и не только. Каждый раз он засыпал как индийский йог, подняв руку вверх. Так лежал несколько часов, а наутро просыпался бодрым и отдохнувшим. Ну так он по крайней мере говорил. Я улыбнулся, глядя в пустоту.
Надо попробовать, – и я перевернулся на спину.
Подняв одну руку вверх, я начал искать равновесие, чтобы она стояла как будто сама собой, без усилий. Но, продержавшись несколько секунд, рука упала вниз. Я вернул ее на место. И так несколько десятков раз, пока неожиданно она не исчезла – я просто перестал ее ощущать, она стала невесомой. Через мгновение на меня посыпались воспоминания — словно кадры старого фильма: разговор с матерью, пивные бутылки за диваном, глаза ребенка, телефон с ее перепиской, и снова – слова матери: «Вон твой отец. Я же тоже ничего не умела. Ничего, научилась. Всему этому я бы не научилась, если бы…». Я не успевал их отслеживать.
Я провалился еще глубже. Теперь не было ни сна ни бодрствования, я словно оказался в другом времени. Место древних археологических раскопок, посреди руин давно затерянного города. В моих руках была кирка. И с каждым ударом по мертвой породе, я пробирался все глубже и глубже, слой за слоем. В какой-то момент пласт сам осыпался под своей же тяжестью, и на его месте открылся другой слой, пахнущий затхлостью и застарелой тоской. От вибрации моих ударов треснул и он. И…
Из темноты подъезда вынырнуло лоснящееся лицо с узкими блестящими глазками и глупой улыбкой.
Опять пьяная, – прошипел я, сжимая кулаки. Я уставился в её мутные глаза.
Она робко улыбнулась.
На долю секунды на ее месте я увидел другую ее. Ту, что много лет назад в парке смеялась над моей глупой шуткой до выступивших на глазах слёз. Ее лицо тогда было по-детски беззаботным и светлым.
– Вы только не ругайтесь на неё, у нас просто был корпоратив, – прозвучал из темноты незнакомый женский голос, обрывая мои мысли.
Я вздрогнул. На миг заглянул в темноту, но тут же уставился на жену – её лицо застыло, словно маска. Не говоря ни слова, я затянул её внутрь.
– Мне всё равно, что у вас там, – пробубнил я, не отрывая взгляда от её глупой улыбки и захлопывая дверь.
– Да и у тебя персональные корпоративы чуть ли не каждый день, – добавил я, вспомнив про бутылки пива за ее диваном.
Горло сдавило.
Несколько секунд она смотрела на меня, с видимым усилием пытаясь сфокусировать взгляд.
Уголок её рта дрогнул, и она презрительно выдохнула: – Кооозёл!
Я с удивлением и укором посмотрел на нее. Она отвела взгляд.
— Снимай обувь. Козёл тебе! – процедил я сквозь зубы и через секунду резко выпалил: – Коза!
Она не шелохнулась.
– Снимай! – прокричал я и толкнул ее так, что она громко завалилась на дверь.
— Отвали! – она оттолкнула меня в ответ и начала сползать по двери, замерев на корточках. Ее губы надулись, а руки повисли вдоль тела, уткнувшись в пол.
Ещё несколько секунд она смотрела на мои ноги, затем перевела взгляд на свои, потянулась к ботинкам и начала беспомощную возню.
Понаблюдав за её копошениями минуту, я не выдержал и прокричал:
– Дай-ка я, – и, опустившись на корточки напротив нее, начал развязывать ее ботинки. Она закрыла своё лицо руками, неразборчиво что-то мыча сквозь пальцы.
Мозг подкинул воспоминание недельной давности, где она также была главной участницей. Пьяное мычание, тело, которое едва держится на ногах… Пьяный секс между нами, который она наутро не помнила…
Она с тем же успехом могла забыть и секс с кем-то другим… Она была нараспашку… На улице холодно… А что, если она только что… в машине? Ведь на это и не нужно много времени.
Хотя нет, с ней была эта. Которая пищала из темноты.
Я раздраженно дёргал шнурок на её ботинке. Справившись, я выпрямился и посмотрел на нее сверху вниз.
– Алкашня! – выпалил я.
Она убрала руки от лица.
– Ты! Да у нас… у нас был… был… Ты! Просто… вот… – пролепетала она, не в состоянии правильно построить предложение.
Я наблюдал за ней.
Страшная, маленькая, толстая, несуразная… Что я вообще в ней нашел? Все просто обалдели, когда мы с ней сошлись.
Губы скривились в ухмылке.
– Смотреть на тебя тошно. Тьфу на тебя! Она сморщилась и несколько секунд недоуменно смотрела на меня и, закрыв лицо руками, разрыдалась.
– Я что, не могу с девочками пива выпить после работы? – с каждым словом она выплевывала свои слюни сквозь руки.
Надо же, и говорить начала нормально, – усмехнулся я про себя. Актриса! – ухмылку сменил снова подступивший к горлу спазм.
Стиснув зубы, я тут же выпалил:
– Да сколько можно! – У тебя же маленький ребенок! Разве нельзя просто жить нормально? Куда-то ходить, радоваться чему-то? Всем вместе? Быть счастливыми, наконец?! А не… вот это всё?
Последние слова я выкрикнул с такой силой, что в моих ушах зазвенело. Я кряхнул, прочищая горло.
Все мои потуги утонули в тишине.
Она сидела с опущенной головой, копошась у своих ног. Словно меня здесь не было. Словно я и не кричал. Меня начало выжигать внутри, медленно испепеляя всё, кроме злости.
Может, ебн… ей? Хоть так дойдет? – подкинул мозг уродливо простое решение. Грудь сдавило до боли, я стиснул зубы так, что заныла челюсть.
Я сделал несколько вдохов и выдохов, присел на корточки напротив нее, схватив её за подбородок. Рывком повернул её лицо к себе и, пристально посмотрев ей в глаза, шепотом проговорил:
– Ты разрушаешь нашу жизнь. Ты понимаешь это? Ты травмируешь ребенка! Я остановился.
В её голубых глазах стояла пьяная муть. И я вдруг вспомнил другие глаза. Глаза нашего сына в кабинете врача. Он стоит у окна, и по его щекам текут слёзы. Врач только что надела на него очки, и он впервые видит так далеко – до самой дороги, а это в ста метрах от больницы.
Минус шесть, – мелькнуло у меня в голове. – И это в три года.
Он просто не хочет всего этого видеть! – выдал воспаленный мозг свой вердикт.
Внутри что-то оборвалось. К горлу опять подступил спазм, на глаза навернулись слезы.
— А знаешь, из-за чего он слепнет?! – выпалил я, резко оттолкнув её лицо, которое она всё время пыталась вырвать из моих рук.
– Знаешь?! Потому что не хочет всё это видеть! Не хочет видеть каждый день свою пьяную мать! Ты это понимаешь своими куриными мозгами?!
Она ничего не ответила, только опустила голову. Я вцепился ей в плечи и с силой тряхнул. Её голова безвольно мотнулась, слегка ударившись о дверь. Я посмотрел на нее.
Всё бессмысленно. Конченая. Одна и та же заезженная тема. Каждый раз одно и то же.
Я оттолкнул ее, не отрывая своего презрительного взгляда.
В следующий миг она раскрыла свои мутные глаза и звучно плюнула прямо мне в лицо.
Я ошалел, инстинктивно отпрянул. Перед глазами потемнело. Мир сузился до ее глаз. Разум на мгновение отключился, и мой кулак в ответ со всего размаху опустился ей на голову. Она провалилась в плечи.
Я вскочил на ноги, отшатнувшись от нее, не отрывая взгляда.
Время на долю секунды остановилось. Хруст ее шеи повис в воздухе. В ее распахнутых глазах промелькнуло нечто похожее на удивление. Затем она схватилась за нее обеими руками и искривила лицо.
– Дурак, дурак… – выплеснула она, как в тот первый раз. Но тут же осеклась, опустив руки. Ее взгляд упал ниже, на мой пах, и застыл там. Она злорадно улыбнулась. Резко замахнувшись, она несколько раз беспомощно ударила воздух своими ручонками в его направлении, но не смогла достать. По всей прихожей разлился вой.
Я усмехнулся.
– Дура пьяная, – холодно через несколько секунд этого спектакля бросил я и, развернувшись быстро зашагал в сторону спальни, краем глаза поглядывая на нее и спиной ощущая неизбежное продолжение.
– Тюфяк! Пуфик! Черт! – донеслось вслед через секунду.
Это ее любимое оскорбление в последнее время. Меня словно переполнило. Тело стало ватным, тошнота тугим комком подкатила к горлу. Меня словно раздуло. Я стиснул зубы.
Развернувшись, я в два шага оказался рядом с ней. Схватив за волосы, рванул ее голову назад, на мгновение заглянув ей в глаза. Она беспомощно извивалась в моей руке, втыкая ногти мне в кисть. Адреналин полностью заглушил боль.
Затащив её в спальню, я со всего размаху ударил её головой о дверцу шкафа. Она завалилась на пол. Я тут же придавил её лицо к паркету. Её нижняя челюсть приоткрылась и через секунду жутко щелкнула. Меня будто током ударило. Я отдернул руку, отшатнулся и с ужасом уставился на неё.
Некоторое время она пыталась встать, барахтаясь на полу. И, наконец, оперевшись сначала на правую ногу, а потом, подставив вторую, начала подниматься, кратко посмотрев на меня, но, тут же дрогнув, со всего размаху рухнула, провалившись внутрь шкафа, гулко стукнувшись о заднюю стенку. Вся одежда свалилась на нее.
Какое-то время она лежала там, не шевелясь среди наших вещей, словно сломанная кукла. Затем начала нервно ворочаться, пытаясь выпутаться из этой груды одежды, раскидывая всё по сторонам и что-то бормоча.
Мозг судорожно начал выбрасывать одну мысль за другой.
Тяжесть в груди и неприятный спазм в горле навалились на меня. Мне стало её жалко.
Потом скажешь мне спасибо. Так будет лучше для тебя. Теперь все по-взрослому, рыба. Пуфик кончился. Ты сама к этому привела. Вынудила меня.
Несколько секунд я смотрел на все это и затем наклонился и схватил ее за руку, поднимая и таща на себя.
И в этот момент тупой удар по лбу огорошил меня – перед глазами взорвались искры. Я отшатнулся и сделал несколько шагов назад, уперевшись в стену.
В голове гудело. Я с трудом поймал фокус и уставился на нее, пытаясь сообразить, что происходит.
– Тюфяк… тюфяк… тюфяк… – шипела она, брызгая слюной в мою сторону и глядя сквозь меня.
Я потрогал свой лоб, а затем перевел взгляд на ее руки. Она крепко сжимала маленькую детскую гантель. Мы оба на секунду застыли.
Я ринулся к ней.
– Убивают! – ее истошный вопль разорвал воздух. Всё вокруг начало гулко звенеть.
Одной рукой схватив за волосы, другой я вонзил сжатый кулак ей в рот.
– Заткнись! Заткнись! – прорычал я, с силой двигая ее голову навстречу кулаку. Она замычала, издавая глухие, чавкающие звуки.
В уголках ее рта проявились рваные ранки, которые сразу наполнились кровью. Я резко выдернул руку, опять отпрянул и замер, уставившись на нее.
Опустив голову, она несколько секунд водила глазами по сторонам, затем облизала губы, прикоснулась к ним пальцами и с недоумением начала разглядывать их. Ее шатало.
Подняв голову, она уставилась на меня. Ее ноздри раздулись, а уголки рта поползли вверх, обнажая сжатые зубы.
Сделав несколько шагов в мою сторону и, сжав свои маленькие кулачки, она прыгнула на меня, обрушив град ударов на голову, лицо, грудь.
Пусть, – мелькнула в сознании мысль.
Я инстинктивно прикрыл пах руками и, уже корчась от пронизывающей боли от ее тонких кулачков, попятился, мотая головой, пока не впечатался спиной в стену.
Секунда, две, три…
– Хватит… – прохрипел я и, открыв глаза, поймал ее руки. Одним резким движением я сжал ее кисти и оттолкнул от себя.
Она сделала несколько шагов назад, замерла, смотря на меня невидящим взглядом. Ее руки безвольно повисли вдоль тела.
По лицу крупными каплями начали стекать слезы, попадая в приоткрытый рот и смешиваясь с кровью. Я смотрел на все это затаив дыхание.
– Всё, хватит! – выплеснул я и, протянув руки, сделал несколько шагов к ней.
– Хватит всего этого ненормального. Остановись! — проговорил я второй раз, и в следующее мгновение мне прилетело между ног.
– Твою мать! – вырвалось у меня. Боль заставила меня согнуться. Я схватился за пах, пытаясь глубоко дышать, чувствуя, как живот скручивает тугим узлом.
Я с трудом разогнулся и принялся неистово прыгать на пятках. На третьем прыжке боль резко отступила. Я посмотрел ей прямо в глаза, и, стиснув челюсти, шагнул к ней.
Первый удар моей ладони пришелся по её лбу, заставив её отпрянуть на несколько шагов. Второй – пригвоздил к шкафу. А третий развернул ее, так, что она начала терять равновесие, семеня ногами и путаясь в них.
Споткнувшись о трубу пылесоса, она рухнула на пол, гулко ударившись головой.
Грохот от ее падения эхом пронесся по квартире. Наступила абсолютная, звенящая тишина.
Она не шевелилась. Внутри всё сжалось, кровь застыла в жилах, а на спине выступил липкий холодный пот. Ее мутный, невидящий взгляд застыл где-то на потолке.
Не дышит, – пронеслось в голове, и сердце ухнуло куда-то в живот.
Я мгновенно подскочил к ней, подхватил на руки и понес через коридор. Распахнув дверь ногой, я вошел в ванную и осторожно опустил ее на холодное эмалированное дно. От прикосновения она легко вздрогнула. Я схватил смеситель.
На секунду задержав взгляд на её глазах, я передвинул ручку на холодную воду и направил струю ей на ноги – сначала на ступни, потом на голени и бёдра. С тихим стоном ее взгляд начал проясняться. Она беспомощно захлопала слипшимися ресницами.
– Нет, нет, не надо! – через несколько секунд уже истошно кричала она, отталкиваясь, проскальзывая по мокрому дну ванны и махая руками.
Я мгновенно направил струю ей в лицо. Она замерла, закрыв глаза и приоткрыв рот, а затем начала судорожно мотать головой из стороны в сторону, выплевывая воду.
Я смотрел, как кровавая вода уходит в слив, и ощутил, как в голове что-то сдвинулось. Теперь я наблюдал за происходящим словно со стороны, с холодным, отстраненным любопытством. Эмоции исчезли.
Мой взгляд отстраненно пробежался по её телу и остановился на коже, багровеющей через мокрые волосы у нее на голове.
Надо взять что-то холодное и приложить. Завтра же ей на работу. Что она там скажет? Холодно констатировал мозг, и я начал осматриваться вокруг.
Я остановился на отражении в зеркале. На лбу краснела небольшая шишка. Я безучастно потрогал ее по краям.
Ерунда, – подумал я и повернулся обратно к ней, снова остановив взгляд на ее голове.
– Дай посмотреть, – протягивая руки к её голове, я опять безразлично процедил. Взяв её за подбородок, я осторожно поднял её лицо.
Она сначала поддалась моему движению, но, словно опомнившись, со всего размаху ударила меня рукой по предплечью.
Я не сразу убрал свою руку, а только несколько секунд смотрел на нее, не отрывая взгляда.
Она опустила голову и, обхватив колени руками, уткнулась в них.
Её тело мелко дрожало. Всхлипывая, прерывисто дыша и слегка покачиваясь из стороны в сторону, она забубнила:
– Мы просто посидели с девочками, только посидели, – она подняла голову, посмотрев на меня, как будто ища понимания. Но тут же, выпучив глаза, прорычала: – А ты, а ты ничего не понимаешь, ничего не понимаешь!
Сглотнув подступивший к горлу спазм, я повернулся к ней вполоборота и посмотрел искоса, а затем снова направил струю воды ей на голову. Я протянул руку к крану и выключил его. Она подняла голову, наблюдая за мной, не шелохнувшись.
Взяв полотенце и вытерев руки, я несколько секунд смотрел на нее, а затем бросил его в нее и молча вышел из ванной, захлопнув дверь.
Тяжелая, вязкая темнота нехотя отступала, уступая место мутному серому свету, сочившемуся через окошко над головой. Он лениво очерчивал контуры голых стен.
В одно мгновение мир взорвался звуками. Шум ветра, отдаленные шаги в пустом коридоре, тихое сопение рядом и шорох ткани. Каждый звук, оглушительно четкий, вонзался мне в мозг.
Я оглядел камеру, и почти сразу сознание затопило жужжанием мыслей и воспоминаний, тело наполнилось ватной легкостью.
Ну, и зачем мне это было нужно? Раз набухалась, два, три. Развод, раздел имущества, алименты – и до свидания. Бухать-то она начала с тобой, – раздраженно пробубнил кто-то в голове в ответ.
Да похрен!
Нехер было с ней нянчиться. И ничего бы не было… И я был бы на свободе. И зачем? Эти бесконечные разговоры… О том, что нужно. И как должно быть… Воспитатель хренов!
А это чувство праведности – откуда? Типа я лучше знаю, всегда лучше знаю… Как будет лучше!
Последняя мысль вырвала из памяти образ матери.
Я совсем маленький, стою напротив нее. Детские кулачки сжаты, губы упрямо поджаты. И в голове бьется только одно: Они должны меняться, они должны понимать. Они должны… Они…
Стены камеры загудели, как натянутая струна. Мой взгляд упал на руки, и я на несколько секунд всматривался в них. В ушах снова раздался стальной щелчок ее челюсти, тело вздрогнуло.
Прямо длань карающая… – выплеснуло мое сознание. Откуда, откуда столько жестокости? Мои плечи опустились.
Эта мысль вызвала в памяти уже другой образ.
Отец, взяв тяжелую железную линейку, методично хлещет меня, пятилетнего, хлещет по кончикам пальцев. За что — не помню. Рядом бабушка: сначала тихо увещевает его, потом угрожает и, наконец, выхватывает линейку. Сквозь пелену боли и детского ужаса пробивается его голос:
«Только так можно что-то вбить в его голову!.. Только так… чему-то научить!».
Голос затих. Остался только образ.
Передо мной стоял маленький, ничего не понимающий мальчик, в его распахнутых от ужаса глазах застыли немой вопрос и отчаянная жажда – прижаться к отцу, почувствовать хоть каплю тепла. Тепла и любви, в которых он так мучительно нуждался.
Но в ответ – холод железа и жгучая боль. Все начало зудеть.
На моем теле нет живого места, – пронеслось у меня в голове.
Всю свою жизнь я жил в боли, моя жизнь и есть боль. Я не помню, чтобы мне не было больно.
В тот же миг на меня обрушились… уродливые, рваные картины моего детства. Тёмное пятно отцовского ботинка, летящее прямо в лицо. Оторванная голова плюшевой собаки, смотрящая на меня мертвым стеклянным глазом. Желто-фиолетовые пятна синяков на бедрах, которые я тайком считал перед зеркалом в ванной.
И тихое бормотание отца сквозь зубы: «Это для твоей же пользы. А как по-другому, как воспитывать…».
Внезапно все мысли оборвались. Буря в голове стихла, оставив после себя лишь гулкую пустоту. И тут же внутри все обрушилось.
Я стал своим отцом… – взвыл я про себя.
Я стал своим дедом…
Я стал своим прадедом. Он был очень жесток…
Я стал…
Я опустил голову. Диафрагму стянуло в узел. Комок резко подкатил к горлу. Лицо исказила гримаса боли, и я разрыдался. Все растворилось в этом первобытном акте скорби по себе. Я не в силах был себя остановить. Тело сотрясалось, выталкивая из себя десятилетия боли, которую причиняли мне, и боли, которую причинял я.
Время остановилось.
Слезы иссякли, оставив после себя лишь тупую, пульсирующую боль за глазницами и соленый привкус на губах. Я сидел, опустошенный и безвольный. Внутри была вязкая, бездонная тишина, и, казалось, ей не будет конца.
Но вдруг из самой ее глубины, там, где, казалось, уже не было ничего, начал пробиваться едва слышный шепот. Я замер и начал вслушиваться. Он становился все громче и громче, пока не превратился в беззвучный крик, который уже разбивал голову у меня изнутри:
Я не такой, как они! Не такой! Я не такой, нет…
И следом, в памяти прошелестели слова голосом моей бабушки, той самой, по маме: «Ты хороший, ты добрый».
Она любила меня. Да, она, кажется, любила меня больше всего на свете – наверное, даже больше, чем своего единственного сына. Она любила меня, – повторил я про себя, словно цепляясь за надежду. – Любила.
А ведь нельзя любить плохого человека. Нельзя. Значит, я неплохой. Где-то там, глубоко, я точно не плохой. Я нет…
Что-то опять щелкнуло в голове, и перед глазами промелькнули образы маленьких отца, деда, прадеда.
И тут пазл сложился: истязал их всех маленький, напуганный мальчик, забитый ребенок: мою бабушку, мою мать, ее. Не плохой, а испуганный и забитый мальчик! Из поколения в поколение, каждый раз один и тот же, истерзанный и запуганный мальчик, мальчик, мстящий за себя, за свой страх.
Я еще несколько минут сидел не шевелясь с этим осознанием, а затем сделал глубокий вдох. Я мелко задрожал. Я не мог остановить эту тряску несколько минут. Из меня что-то выходило.
Жар начал заполнять все тело из груди, сжигая все. На одно короткое, звенящее мгновение я стал собой. Не звеном проклятой цепи, а собой. Не жертвой, не мучителем, а несчастным человеком, сидящим в тишине сырой камеры. Я начал приходить в себя. Я опять огляделся вокруг.
В ответ голова налилась тяжестью. В следующий момент меня всего словно придавило чем-то тяжелым. Я сгорбился. В животе, на месте выгоревших дотла чувств, свернулся холодный ком смертельной усталости.
Полное бессилие.
Бесполезно все это. Ничего уже не изменить… Одни лишь бестолковые оправдания, пустые прозрения. Их не воскресить. К черту… К черту все эти воспоминания, к черту все эти копания!
– Сил нет больше! Нет сил! – проговорил я. – Пусть будет как есть! Пусть меня осудят, и я отсижу свое. Там, может, все и пойдет на лад, и я исправлюсь. Меня развернуло в обратную сторону. Никакого искупления, только наказание.
– Хватит этой болтовни! – уже прокричал я, в ответ собственным мыслям.