Блистательное средневековье

Глава 1

Блистательное средневековье.

Глава 1 (Июнь 2023 года).

Июньским утром Олег Игоревич Сомов, просыпаясь, счастливо улыбнулся лучам солнца, расплескавшимся по комнате, сладко потянулся, и вдруг сел, вспомнив, почему нет шторы.

Он неуверенно кашлянул, физически ощущая, как наваливается на плечи беда, и ему захотелось сигарету, хотя он давно не курил.

А еще нет кресел, стола, и шкафов. Взгляд свободно прошелся по пустой квартире.

«Вывезла все, – печально подумал Сомов, – как грабитель».

Память быстро и угодливо преподнесла картину прошлого утра.

«Я уже сняла жилье, мы уезжаем!» – Жена лучше всех в мире умела говорить с пафосом, громко и визгливо. Такой отчужденности на ее симпатичном, но теперь злом лице, Олег Игоревич еще не видел. Сотни раз она спорила с мужем, ругала его, обжигала красноречивым молчанием. Но всегда роковая черта оставалась где-то там – у горизонта.

Не сейчас…

Сейчас она деловито осматривала квартиру, прикидывая, что нужно не забыть забрать с собой.

Сомов наблюдал за ней.

Конфликт давно вошел в семью Сомовых, даже, успел стать привычным. Он возник много лет назад, синим облачком, разделив мужчину и женщину. Едва заметным, почти не ощутимым. Однако год за годом облачко становилось больше и холоднее.

Не развеяли туман ни рождение сына, ни покупка квартиры, ни сотни других радостных событий. Напротив, оно росло, превращаясь в тучу. Все чаще и чаще рождалась гроза, пока не превратилась в дикий смерч из страстей, окончательно разрушивших семью.

Особенно трудно было в последний месяц – май.

Конец весны – восторженно любимое Сомовым время. Яркая зелень, тепло первых дождей и одуванчики. Они всегда так умиляли – эти желтые цветы. «Не по-мужски как-то», – думал он, скрывая эту нежность, и лишь в душе, наедине с собой, восторгаясь совершенной простотой.

А тут…

Воздух в доме сжимался тягостным предчувствием. Искры проскакивали в каждом взгляде супруги, в любом слове. И, только Сомов, с неистребимым упрямством жаждал чуда. «Все разрешится. Она одумается и скажет: «Мы же любим друг друга. А остальное – ерунда…», – думал он, – она же разумный человек. А умные люди – должны разговаривать».

– Машина подойдет через пару минут. Я заберу диван, телевизор, и… – жестко проговорила жена.

– Забирай все, что считаешь нужным, – равнодушно оборвал ее Сомов и вышел из квартиры.

Вот и забрала.

Хорошо, что сын вырос.

«Все продумала, – презрительно улыбнулся Сомов, – время выбрала, когда Денис уехал. Взрослый он, конечно – двадцать три – но… хорошо, что его не было».

Тяжелые мысли не улетали в пространство, а скапливались вокруг головы, загустевали, тяжелели, и ложились на плечи, опуская их к земле, сдавливая дыхание и порождая новые – еще более тяжкие. И, вот уже Сомову кажется, что с ним произошло самое страшное, что может случиться с сорокашестилетним мужчиной. Непоправимое -ушла жена.

А давай еще раз, почему, собственно, так сложилось?

Отношения их умерли давно. И причин можно отыскать много. А в итоге все сведется к банальному – «не сошлись характерами». Именно так. И понятно-то все стало уже через год после свадьбы. Но Сомов – упрямая душа – недаром бык по гороскопу. Он с детства вбил себе в голову, что люди разумны и каждому можно объяснить, что угодно. Человек поймет. А если нет, значит, плохо излагаете.

И Сомов старался.

Говорил он много и всегда с душой, с нервами, искренне. Раскладывал проблему на кусочки, слои, атомы. Делал логические выводы, неоспоримые и красивые. Остроумно шутил, вставлял злые реплики, сводил все к самым примитивным примерам или уводил речь в небесные дали, наполненные словоблудием высшей пробы.

Ни один из его прекрасных методов не сработал. Логика отвергалась, юмор объявлялся пошлостью, а злость ставилась ему в вину.

В первые месяцы их споры могли продолжаться часами, днями, иногда – неделями. Но, постепенно, даже «бык» Сомов стал уставать, потому что заканчивалось все банальной истерикой.

Появилось равнодушное бессилие. И женщина окончательно взяла верх.

Жена стала главой семьи.

Ее мнение больше не оспаривалось никем, поскольку было единственно верным. Уделом же Сомова стал страх.

Женщина так ловко ставила ему в вину всякую неприятность, что скоро он стал опасаться даже ее взгляда. Легкое движение брови супруги, и слабая душонка замирает в ужасе: «Виноват?! Чем? За что каяться?»

Солнце погасло для Сомова. Счастливая жизнь осталась в далеком детстве и безмятежной юности. А закончить пытку браком он никогда бы не решился сам. Давно забыл, как принимаются решения. И эта его беспомощность, в конце концов, вызвала у женщины настоящую ненависть.

Решила, как всегда, она.

Страшно признаться, но Сомов, кажется, испытал облегчение, когда все закончилось. Будто вернулся с двадцатитрехлетней каторги.

«Тьфу! – сплюнул бывший теперь каторжанин, – а, вот, отныне мыслим позитивно».

Он улыбнулся.

«Да, и черт с ней! – Сомов слез с кровати и начал неохотно ее заправлять. – Зато нет больше липкого чувства вины. Даже за то, о чем и не думал». – Он расправил одеяло и взялся за покрывало.

«Не будет выволочек, когда тычут носом, словно нашкодившего кота, хотя проступок твой – выдумка хозяйки, – взмахнул покрывалом, и ловко опустил его на кровать прямо по периметру, – конец язвительным комментариям и поддевкам, которые считаются вершиной остроумия. И не будет, наконец, расписания каждого твоего шага на неделю вперед».

Сомов обернулся к окну и воздел руки к солнцу.

«Да здравствует свобода!» – картинно воскликнул он.

Сказал, и испугался своего голоса в гулкой пустоте.

И страх…. сделать что-то не так. Ведь ты всегда делаешь не то, и неправильно.

Этого больше не будет.

Он подошел к подоконнику и печально глянул на листок с цифрами.

А ведь сегодня счастье – начало отпуска. И даже деньги уже получены, хотя…

– Давай, дорогой, возьмем машину в кредит? Платить будем с твоей зарплаты. А на мою – жить. – Передразнил он жену.

– Договорились?

– Конечно, дорогая.

«Ох, Елена Николаевна, надежная ты, как швейцарский банк! – Сомов печально окинул взглядом руины семейной жизни, – мне теперь с ноля обживаться, и кредит платить. Как студент, блин!»

А, плевать!

Он резко повернулся и запрыгал бешеным орангутангом в кухню.

«Это будет лучшее утро твоей жизни, о, великий!» – Прохрипел голосом старого пирата весельчак, и свернул в ванную.

«Зеркало отвинтить не сумела что ли?» – Сомов замер.

Из зазеркалья хитро щурился тощий мужичок. Он повертел большим носом на треугольной физиономии, потрогал свежую щетину на подбородке и решил, что бриться будет завтра. Потом мужик долго разглядывал Сомова, думая, что тот не самый отвратительный тип на этой планете, а вполне даже славный.

Не беда, что грудь впалая и локти острыми шипами торчат в стороны. А вот глаза – вполне симпатичные. Умненькие такие, слегка печальные. И улыбка красивая. «Искренняя и подкупающая», – сказала как-то директор школы.

Умывшись, холостяк немного повозился у плиты, что одна осталась в кухне. Приготовил яичницу, согрел в кастрюльке чай и позавтракал из единственной оставшейся тарелки. Хлебнул чаю из такой же одинокой кружки и стало веселее.

«Обживемся, – бодро размышлял Сомов, оглядывая пустую кухню, – для начала купим стол и пару табуретов. Посуду возьмем….»

Чайник! – дернул он носом.

Это в первую голову.

Сегодня.

Через десять минут Сомов вытянул из кучи белья на месте, где когда-то стоял шкаф черные, видавшие виды джинсы, красную футболку с полустёртым ликом героя революции Че и, натянув одежду, направился к выходу. Нужно на работу – закончить бумажные дела. Чтобы: «В отпуск, с чистой совестью», – улыбнулся он.

Лифт угнали из-под носа, и Сомов вприпрыжку поскакал по лестнице. Вниз – не вверх, и он разогнался. Выбегая из подъезда, почти налетел на старуху с тросточкой.

– Пардон, – отскочил в сторону.

– Осторожно! – Блеснула строгость в глазах дамы.

«У! Старая клюшка, – обиделся Сомов, – ты еще меня не воспитывала!» – но с почтенным лицом поспешил мимо.

На улице он приосанился и неспешно направился к машине.

Старенький, видавший виды «Димка» приветливо мигнул габаритами на призыв сигнализации. «Мазда Демио» – машина моей мечты!» – горько пошутил Сомов.

Рыхлая молодка равнодушно потянула дверь блестящего кроссовера, что гордо возвышался над «Димкой», и, чуть дольше чем принято, задержала взгляд на Сомове.

«Иди, пей кровь того дурака, кто тебе это купил, – отвернулся оскорбленный блеском ее автомобиля Сомов, – не заработала же на такой агрегат».

«Нет, баста! Свобода форева! И ни одна баба больше не переступит порог моего дома, – Сомов втиснулся за руль и добавил, чуть подумав, – в качестве жены».

Школа, в которой Сомов работает учителем истории – не далеко, в двадцати минутах езды. Но, хоть поездка предстоит недолгая, он старательно выбрал кассету и включил музыку. Да, «Димка» так стар, что на его магнитоле можно слушать кассеты. Благо, у Сомова со времен счастливой юности завалялись пара десятков этих артефвктов. А музыку он любил всегда. Самозабвенно. Всякую. Но, только хорошую.

Какая хорошая? Да та, которая Сомову нравится. Зарычали гитарные рифы, и «Димка» стартанул.

Через полчаса, аккуратно припарковав машину, Сомов уже входил в большое серо-коричневое здание школы.

Собственно, как и большинство учителей, он испытывал чувство глубочайшего отвращения к месту своей работы в начале отпуска. Через месяц – полтора это проходит. Но сейчас его тошнило от одного вида храма знаний.

Учителя не зря во все времена на пенсию шли через двадцать пять лет. Такого многоуровневого и многостороннего давления не испытывают люди никаких иных профессий. Никто. Наверное…

С одной стороны – давят дети, со своими возрастными причудами. С другой – родители, испорченные тридцатью годами либерализма. С третьей – начальство, которое всегда чудит, и недовольно. С четвертой – государство – с бесконечными реформами и экспериментами. И, наконец – тучи проверяющих, с, безусловно, законными требованиями.

Вот и тошнит.

Сомов забежал в кабинет истории и, в ящике стола, быстро отыскал наспех сделанные документы. С наивной надеждой погладил по титульнику рукой, надеясь разгладить неровности. Мятый листок свой изъян скрыть не захотел и Сомов поморщился: «Надо бы исправить».

Но переделывать не хотелось.

«И так сойдет», – подумал с сомнением он и отправился к завучу.

– Лариса Викторовна! Здравствуйте, – робко поздоровался учитель, входя в кабинет.

Завуч, качнула тугой шишкой волос на голове, оторвалась от монитора и, увидев Сомова, не улыбнулась, а посмотрела на него строго.

Сомов в приветливость руководителей не верил вообще, поэтому вежливо протянул бумаги.

Лариса Викторовна приняла пакет.

– Исправили? – Поинтересовалась она.

– Да.

– Все? – уточнила завуч.

– Угу.

– А когда сдать надо было? – сухо поинтересовалась она.

Сомов почувствовал легкое головокружение.

– В-вчера, – неуверенно сказал он.

– Почему сроки не соблюдаем? – завуч с победным видом откинулась в кресле, – вы хоть понимаете, что вы у меня не один? А отчеты сдавать в Управление нужно вовремя… Вы, Сомов – разгильдяй, как и все мужчины, впрочем….

Вид Сомова, наверное, был совершенно дурацкий. Глаза его испугано расширились над большим носом, а руки нелепо замерли у впалой груди, словно этот взрослый мужчина собирается о чем-то умолять собеседницу. В общем, он выглядел так, что даже строгому руководителю стало смешно. Она улыбнулась и сменила гнев на милость.

– Олег Игоревич.

– Д-да.

– Вы мое предложение обдумали?

– К-какое? – не смог быстро перескочить на новую тему Сомов.

– Об элективном курсе по истории, – Лариса Викторовна смотрела теперь требовательно, – за лето спокойно приготовите документы. А в сентябре начнем?

– Вы знаете… – замялся Сомов. Ему вовсе не хотелось в отпуске заниматься подготовкой бумаг.

– Никаких «вы знаете», – в глазах руководителя снова мелькнула сталь, – это нужно, прежде всего вам. В том числе для аттестации.

– Да, – поник Сомов, – железо в глазах он не любил. Особенно у женщин. – Конечно… сделаю.

– Вот и славненько, – подвела итог его собеседница, – счастливо отдохнуть.

Настроение испортилось окончательно.

Всегда так. Стоит прийти на работу, как тут же обязательно вляпаешься в какую-нибудь неприятность. Если руководство похвалит, то дети напакостят. Если не дети, то родители придут с претензиями. Это «закон подлости». Сомов печально побрел к лестнице.

Внизу, у выхода, оживленно беседовали трое.

Физрук, Петр Алексеевич Думов – громогласный толстяк – рассказывал о храме Христа Спасителя в Москве, который он собрался посетить в летнем путешествии. Его слушали две коллеги – толстая математичка и очень красивая блондинка англичанка.

Петя – это бросалось в глаза – для иностранки старается. В свои тридцать лет он женское внимание ценит и старательно его добивается.

– А вот Сомов у нас – коммунист! – весело заржал Петя, протягивая руку Сомову.

Они давно сблизились, стали почти друзьями. Поэтому видеть его было приятно.

– Ну… – замялся Сомов, – я бы так не говорил.

– Черти они! – не слушал его физрук, – черти все коммунисты.

– Как? – удивленно выдохнул Сомов.

– А церкви разрушали? Вот! – Петя назидательно поднял указательный палец вверх, – нельзя церкви разрушать.

Сомов аж задохнулся от такой наглости.

Мало того, что этот болван берется рассуждать о том, где ни черта не смыслит. Он еще и Сомова, походя, унизил перед этими дамочками. И даже не заметил.

«Сомов – коммунист, – сказал он. И тут же добавил, – черти они все, коммунисты!»

– Ну, ты просто не понимаешь, – пробормотал Сомов, с трудом оправляясь от неожиданного удара.

– Да, ладно тебе. Знаем мы, что ты левый. Все, мне пора, – и, не интересуясь больше Сомовым, нахал развернулся и покатился по коридору.

Учительницы хихикнули и тоже разбежались.

Сомов окаменел.

«Да, это что такое! – злость толкнула кровь к голове, – в морду бы дать за такое. Или, хотя бы, рявкнуть в ответ, – подумал запоздало он, – эх, ты! Революционер хренов…».

Он с тоской посмотрел на стенд с расписанием.

«Как сговорились все…. А что делать? После драки, как говорится, не машут. И вообще – хорошая, мысля, приходит опосля!»

В эту минуту телефон в заднем кармане брюк завибрировал и разразился нелепой веселой мелодией. «Кто там еще?» – раздраженно выдернул его Сомов.

– Да, – ответил он, – да….

Сначала было даже не понятно, о чем говорит сестра. Сомов привычно обрадовался, услышав знакомый голос. Но она говорила навзрыд, всхлипывая. И вообще, что она несет?

«Завтра хороним. Приезжай… Вчера умер. Я уж на ночь звонить не стала. Вот сейчас-то еле с духом собралась…».

Рука с телефоном стала очень тяжелой.

– Хорошо. Скоро буду.

Сомов вышел из здания.

Мысли будто вареньем измазали, такими они стали липкими и медленными. Он сел в машину и замер, глядя перед собой.

«Пришла беда – отворяй ворота, – сами шепнули губы, – эх батя, батя…».

Отцу было семьдесят. Можно бы еще пожить. Осложнение после коронавируса, так сказала сестра. «Сгорел в три дня. Неожиданно».

Сомову звонить только собрались, мол – заболел. А старик вчера уже все.

Смерть всегда неожиданна. Даже если ее ждешь. Отцовскую он ждал, боялся ее, и поэтому торопил себя: «Надо ехать, поговорить. Очень надо!»

И все-таки опоздал.

Такое вот – известие….

Беда.

Она обволакивает туманом – ядовитым и удушливым – тем, который скрывает правду, не дает осознать ее до конца. А только давит и давит на горло, на сердце, и еще где-то у желудка. Так, что тяжело ходить, стоять, сидеть.

И даже лежать.

Так устроен мир, что однажды каждый принимает тяжкую весть. Потому что люди смертны.

Но, как же по-разному принимаем мы такие новости.

– Вы слышали, Андрей Округин умер?

– Как умер?

– Просто – сердце.

И пошли дальше, рассуждая о ценах, погоде, или будничных делах. И не верит ни один из говоривших до конца, что Андрея и в самом деле больше нет. Потому что этого не может быть. Мозг отказывается верить в такое. «Ну, как же так, ведь пару дней назад я видел его. Он шел по улице. Не было на нем никакой печати смерти. А был он обычен. Весел и даже разговорчив».

И долго еще Андрей будет в памяти умершим, но, в то же время живым. Первое – как известно. А второе – как протест: «Не видел мертвым – значит…».

Другое дело, когда сообщат о смерти близкого.

Вот тогда мы понимаем, что называют душой. Потому что она вздрагивает от удара, съеживается в горький комок и охваченная спазмом долго, иногда – очень долго, камнем висит над сердцем. Давит.

А затем появляется «Никогда».

Обычное, казалось бы, словечко. Миллионы раз мы его слышим и говорим, не придавая значения, или не понимая его истинного смысла. А разве может быть что-то страшнее для любящего сердца, чем это?

Сомову показалось, что слово медленно выросло над городом и закрыло собою небо.

Очнитесь, люди! Это значит, что вообще никогда больше. Во веки веков!

И хоть тресни, хоть разорвись на куски в стремлении что-либо исправить. Но неумолимый смысл простого сочетания букв не сокрушит даже вселенная.

Не будет больше ничего. Все! Приехали. Финал.

А с этим еще жить.

Потому что, как смерть нагло, по-хамски, врывается в жизнь, меняя ее течение и смыслы. Так и жизнь – не уступая в нахрапистости, отодвигает смерть. Лишь ненадолго отдавая ей дань почтения.

Потому что: «Ну и что, что смерть? А тут – жизнь. И давай: шагай, думай, делай. И без сантиментов! И без нытья! Иначе не будет тебе жизни…».

«Ладно, – взял себя в руки Сомов, – горе горевать будем позже. А сейчас нужно решить дела здесь – в городе – и до ночи успеть в Заболотск. Сто тридцать километров – два часа пути.

Он завел двигатель.