Хроники Дома на перекрестке миров

– Это было бы прекрасно, – произнесла она, и через секунду её тон стал решающим, как указ. – Решено. Старик поедет со мной в карете. А вы, молодой человек, – её взгляд скользнул по Антуану, – на козлах, с Жаком. Словно по мановению жезла, все пришли в движение. Антуан, не теряя ни секунды, бросился в свою комнату, сгребая кошелёк и пристёгивая к поясу бесполезный обломок меча – единственное напоминание о его собственной битве. Ева с видом полководца, ожидающего подачи экипажа, осталась сидеть на диване. Жак, всё ещё бледный, но покорный судьбе, помог слепому скрипачу подняться на второй этаж за его нехитрыми пожитками. Ровно через десять минут, как по часам, все были в сборе у выхода. Жак ловко запряг лошадей, и все четверо заняли свои места. Выехав за ворота и повернув на кольцо каменной мостовой, Антуан решил проверить свой кошелёк. Порывшись в нём, он извлёк серебряную монету. Она была несколько больше остальных, и на обеих её сторонах было вычеканено улыбающееся лицо старика – точь-в-точь такое же, как на каминной решётке.

– Это она? – спросил Антуан, показывая монету Жаку.

Тот лишь молча кивнул, направляя лошадей к широкому тракту, который впереди, всего через пару сотен метров, бесследно обрывался в зияющую вселенскую пустоту. Именно туда они и понеслись во весь опор. Сердце Антуана сжалось. Он отчётливо, до жути ясно понял: а что, если они сейчас просто рухнут в эту бездну, когда дорога внезапно исчезнет? Он невольно зажмурился, приготовившись к самому страшному. И вместо падения он почувствовал… прыжок. Мягкий, как прыжок в воду, но без единой капли влаги. И в тот же миг на него обрушилась лавина звуков и запахов: шелест листвы, щебет птиц, густой аромат хвои и влажной земли. Он открыл глаза. Лошади по-прежнему мчались, но уже по широкой лесной дороге, утопающей в зелени. Оглянувшись, Антуан увидел на обочине два старых дерева, резко выделявшихся на фоне остального леса: абсолютно сухие, корявые и безлистные. А впереди карету уже уносило в густую чащу, навстречу тайнам Хайяна.

***

Шесть раз стрелки на часах над камином обошли весь циферблат, прежде чем в ворота Дома въехала машина Сана. За это время в Дом приходили и из него уходили гости, каждый со своей историей, оставляя в его стенах частичку себя и получая взамен отдых, спокойствие и заботу. На четвертый день, после того как карета умчала в Хайан Еву и Антуана, Лиса вышла из своей комнаты. После умывания она использовала последнее полотенце из той стопки, что лежала в скромной ванной, когда она впервые переступила её порог. Лиса спустилась в пустую Гостиную залу, мельком взглянула на часы, которые показывали четыре часа – непонятно, утра или вечера. Здесь, на Перекрёстке Миров, время суток было абстракцией. В мирах, дороги из которых сюда стекались, время текло по-разному, и каждый путник приносил его ощущение с собой. Она чуть не споткнулась на ровном месте: веки её мгновенно налились свинцом, и глаза сами собой закрылись, получив от часов безмолвный приказ – спать. Резко тряхнув головой, она прогнала наваждение и направилась в кухню позавтракать. А затем, пройдя через всё ещё пустующую Гостиную залу, вышла к колодцу и села на одну из лавок, тяжело вздохнув. Её потрёпанный комбинезон тускло-оранжевого цвета был ей слегка великоват – это было особенно заметно по мешковатым штанам и плечам, свисавшим чуть ниже, чем следовало. Пояс из грубо выделанной кожи был сплошь увешан странными предметами: ключи или отмычки, какие-то небольшие устройства с индикаторами и циферблатами за стеклом, несколько разноцветных мешочков из непонятного материала. Две прозрачные бутылочки, подвешенные за круглые проушины у горлышка, притягивали взгляд. В одной плескалась жидкость, абсолютно чёрная, как чернила. В другой – субстанция, постоянно менявшая цвет от полной прозрачности до непроницаемой черноты. Когда в одной бутылочке цвет достигал черноты, в другой он начинал обратную трансформацию, проходя через все оттенки радуги, и цикл повторялся в бесконечном, завораживающем ритме пары бутылочек. Её коротко стриженные волосы были серого цвета – не пепельного, а именно серого, тёмного оттенка, и самые кончики каждого волоса были белыми, будто припорошенные инеем. Глаза, узкие и цепкие, не бегали по сторонам, а внимательно изучали каждую деталь, на которой останавливались. Тишина стояла абсолютная. Ни дуновения ветерка, ни скрипа деревянных построек. Ничего. Лишь безмолвный, холодный свет далёких и близких звёзд. Внезапно, практически прямо из-под ног, так близко от частокола, что казалось, можно дотянуться, выплыла одинокая, огромная планета. Вся её поверхность была затянута дымчатыми облаками коричневого и бронзового оттенков. Она проплыла по небосводу с величественной, неспешной грацией и медленно устремилась вглубь вселенной, растворяясь в сиянии туманностей. Лиса наблюдала за этим, заворожённая, чувствуя себя одновременно песчинкой и центром этого бесконечного танца светил. Едва нарастающий, низкий гул двигателя заставил её насторожиться. Она обернулась к Дому, из-за которого доносился этот навязчивый звук. Проводив взглядом шум, огибавший частокол, Лиса уловила, как он замер прямо перед воротами. И несколько мгновений спустя тяжёлые створки отворились – плавно, беззвучно и величественно, – пропуская внутрь автомобиль. Он был обычным, на четырёх колёсах, со слегка футуристичным дизайном, незнакомым Лисе. Запасное колесо было приторочено к задней двери. Ворота так же бесшумно закрылись, вернув двору прежнюю тишину, которую теперь нарушал лишь тихий щелчок заглушённого мотора. Машина встала недалеко от частокола. Дверь открылась, и из неё вышла женщина. Она была одета в практичный костюм амазонки пепельного цвета, облегавший и не стеснявший движений. На поясе болтался небольшой, ничем не примечательный мешочек из тёмной кожи. Она направилась к колодцу, и когда её лицо оказалось в поле зрения, Лиса замерла. Оно было испещрено сетью мелких, давно заживших порезов. Словно кто-то когда-то, в ритуальном экстазе или в вихре жестокой схватки, касался её кожи тысячью лезвий, оставляя лишь тонкие, почти невидимые шрамы.

Подойдя ближе, она улыбнулась Лисе, и эта улыбка была, как ни странно, обаятельной, несмотря на паутину шрамов, лишь подчеркивавших её выразительность. Женщина опустила ведро в колодец, чуть провернула колесо, и ведро, звякнув, зачерпнуло воды. Подняв его, она поставила на каменный край, зачерпнула деревянным ковшом и с ним подошла к лавке, присев рядом с Лисой. Она отпила из ковша, жестом, простым и лишённым церемоний, и протянула его девочке. Та, после мгновения колебания, приняла ковш и тоже отпила. Вода была ледяной и невероятно чистой. Тишина повисла между ними, но теперь она была не пустой, а наполненной немыми вопросами. Лиса склонила голову, и тихие, прерывистые всхлипы вырвались наружу. Первая слеза упала в её чашу, затем вторая, замутив идеальную гладь воды. Женщина посмотрела на неё – не с жалостью, а с глубоким вниманием – и взяла её руку в свои. Её ладони были твёрдыми, покрытыми сетью тонких шрамов, но прикосновение было на удивление мягким.

– Что случилось, дитя моё? – спросила она, и её голос прозвучал не как допрос, а как приглашение.

– Простите, – прошептала девочка, с трудом вытирая лицо рукавом. – Ко мне… ко мне никто никогда не относился по-человечески. И слова, сдерживаемые годами, полились сплошным потоком, вымываемые слезами из души.

– В приюте, где я росла, жестокость была нормой. А как только мне исполнилось двенадцать, меня продали, сказав, что это «трудоустройство». – Она замолчала, пытаясь перевести дух, но рассказ уже нельзя было остановить. – Хозяин ни во что меня не ставил. Он говорил, что его вещи должны приносить ему пользу, и что вещи должны через боль понимать это знание. Два года… два года я это терпела. Она сглотнула ком в горле, её взгляд стал отстранённым, устремлённым в прошлое.

– А несколько дней назад я сбежала от него. Воспользовалась суматохой во время пожара в его мастерских… который сама и устроила. Женщина слушала, не перебивая, её лицо оставалось спокойным, но в глазах вспыхивали и гасли отголоски собственных, давно похороненных воспоминаний.

– Я сюда случайно попала, – продолжила Лиса, и её голос снова задрожал. – Убегала задворками, прибежала в городской парк, пыталась спрятаться… Я знала, что меня будут искать. И накажут так, чтобы всем, всем остальным показать мой пример.

Она замолчала, и слёзы с новой силой заструились по её щекам, словно она уже видела эту ужасную расправу.

– Я не вернусь, – выдохнула она с окончательной, смертельной решимостью. – Лучше я здесь умру, вот у этого колодца, если Дом меня больше не пустит. Она подняла на женщину полный отчаяния и вызова взгляд, ожидая осуждения, жалости или равнодушия. Но ассасин не сделала ничего из этого. Она лишь чуть сильнее сжала её руку.

– Я понимаю, – произнесла она, и в этих двух словах был груз пережитого, равного по тяжести исповеди Лисы. – Меня не продали. Меня… подарили. Храму, где боль была не наказанием, а языком. Языком обучения. Языком молитвы. – Её губы тронула холодная, безрадостная улыбка. – Пока я не поняла, что могу говорить на нём громче всех. И что у меня есть право выбирать, достоин ли мой собеседник такого разговора. Ассасин выпрямилась, и её взгляд снова стал острым, как клинок, но теперь он был направлен не на Лису, а на невидимого врага в прошлом.

– Тебе некуда идти. А у меня… никого нет. Я предлагаю тебе обмен: твою боль – на мою науку. Твоё прошлое – на наше будущее. – И я тебе обещаю, что твои слёзы были последними.

Лиса утёрла слёзы и преданно посмотрела в глаза женщины. Потрясённая, она не нашла слов – да они и не были нужны. Всё, что она могла сделать, – это кивнуть, вкладывая в этот жест всю свою боль, надежду и доверие, которые больше не помещались внутри. И женщина обняла её – не как союзник или покровитель, а как мать обнимает дочь, впервые найдя то, что не знала, что ищет. Через мгновение Лиса отстранилась, её взгляд, ещё минуту назад полный отчаяния, теперь был ясным и цепким.

– А куда мы поедем? – спросила она, снова глядя на женщину, но теперь уже как на своего командира. Та покачала головой, и на её иссечённом шрамами лице появилась тень усмешки.

– О нет, дорогая. Это не моя машина. Она… отработала своё. Дом придумает, что с ней сделать. – Она жестом очертила их вдвоём. – А мы с тобой отправимся закончить одно дело. Нужно вернуть реликвии заказчику. Вместе с двумя буйными головами в качестве доказательства выполненной работы. Она встала, и её фигура на фоне звёздного неба снова обрела очертания хищницы, но теперь за её спиной был не просто вакуум, а тот, кому она дала обет.

– А затем, – голос ассасина стал тише, но от этого лишь твёрже, – затем мы навестим твоего бывшего хозяина. И поговорим с ним. На том единственном языке, который он, судя по всему, понимает.

По широкой лестнице спустилась невероятная процессия. Шли четверо. То были те самые кошки, но теперь – в человеческом обличии, державшиеся на задних лапах с невозмутимым, врождённым достоинством. Две – короткошёрстные, в роскошных дымчато-серых шубках, и две – длинношерстные, их серый мех оттеняли белоснежные «манишки» и изящные «перчатки -носочки» на лапках. На них были богато вышитые серебряной нитью камзолы мужского покроя и бархатные короткие штанишки, и у каждой на поясе была приторочена отнюдь не бутафорская, а вполне себе боевая шпага. Они двигались с такой безмятежной, текучей грацией, что любой, кто смог бы наблюдать это великолепие невольно бы выпрямился, ощутив почти инстинктивное почтение. В тонкой, почти декоративной лапке каждая из них держала шёлковый поводок. А на другом конце поводка, вышагивая рядом со своей спутницей, шел огромный волк, достигавший каждой примерно по пояс. Движения волков были мощными, но подчинёнными, полными скрытой силы. Они слегка виляли хвостами от пережитых удовольствий. Двум длинношерстным кошкам их волки-спутники то и дело на ходу касались мордой лапки, державшей поводок, оставляя на шёрстке лёгкий, влажный след ласки. В ответ кошки томно и довольно мурлыкали, звук был тихим, но отчётливым, похожим на отдалённый перезвон хрустальных колокольчиков. Спустившись, процессия плавно направилась к выходу. Последняя пара – длинношёрстая аристократка с белыми лапками и её массивный серый спутник – на мгновение задержалась у самой двери. Волк присел на задние лапы, выравниваясь с её мордочкой. Кошка склонилась к нему, и он нежно, почти ритуально, лизнул её прямо в нос. В ответ уголки её губ тронул, всего лишь намёк на улыбку, а затем она сама потерлась своим маленьким носом о его влажную мочку, в жесте безмолвного и полного доверия приветствия. Они выпрямились и, не оборачиваясь, вышли в звёздный свет двора, оставив за собой шлейф тонких ароматов мускуса, бархата и чего-то неуловимого – дикого и сладкого одновременно.