Ихор

© Александр Гридин, 2025

ISBN 978-5-0067-9594-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

# глава 1 Пепел древа.

Небо над «Древом Вечным» не закатилось. Оно угасало, захлебываясь в собственной крови. Багрянец заката, обычно такой чистый над горными пиками, был растоптан, размазан по небосводу грязно-серыми подтеками дыма, поднимавшимися из долины. Там, за зубцами скал, где раскинулись селения, уже полыхали первые пожары – тревожные маяки надвигающейся бури. Воздух, всегда напоенный ароматом хвои, горных трав и свежести вечных снегов, теперь резал горло – гарью, едкой серой и маслянистой копотью. И сквозь эту чадную, удушливую пелену они прорезались – не ладьи княжеские, не купеческие струги. Чудища.

Угловатые, лишенные всякой изящной линии, словно выкованные кувалдой безумного великана. Их брюха, обшитые пластинами тусклого металла цвета запекшейся крови, не плыли – они впивались в воздух, ревя адским гулом турбин, изрыгая клубы черного, вонючего пара. Снизу, со стен древнего монастыря «Древо Вечное», прилепившегося к скале как последний бастион разума перед безумием, это зрелище вымораживало душу. Они были похожи на стальных коршунов, спустившихся с отравленного неба.

Марья Светлоярна, шестнадцать зим отроду, пальцы которой знали вес микронного резца и холод древнего артефакта лучше, чем тепло свежеиспеченного хлеба, прильнула к узкой бойнице в гранитной толще сторожевой башни «Орлиное Гнездо». Камень под ее ладонью был шершавым, вечным, надежным. Но сейчас он дрожал. Тонкая вибрация шла вглубь костей. Гул не просто стоял в ушах – он заполнял череп, глушил отчаянный, надрывный бой набатного колокола, звонившего где-то внизу, на площади перед храмом. Каждый удар колокола казался предсмертным хрипом самого монастыря.

– Заря? – Голос матушки Агафьи, обычно ровный и спокойный, как гладь лесного озера, был сжат, словно перехвачен невидимой рукой. Она стояла рядом, отбросив монашеский клобук. Ее седые волосы, туго заплетенные, были влажны у висков. Простая серая роба поверх потертой рясы обрисовывала сухую, жилистую фигуру хранительницы Знаний. В ее руках, привыкших к тонкой работе над руническими схемами и страницами древних фолиантов, сжималось «Жало» – посох из черного, как ночь, дерева, увенчанный дымчатым кварцем. Обычно кристалл светился ровным, успокаивающим светом. Сейчас в его глубинах клокотал неспокойный, яростный синий огонь. Оружие Хранительниц. Последний аргумент мудрости против грубой силы. – Видишь, дитя мое? Видишь лик грядущей тьмы?

Марья не смогла ответить. Воздух вырвался из ее легких коротким, хриплым выдохом. Она видела. Самый большой из стальных монстров, похожий на раскрытую пасть каменного идола с фресок Страшного Суда, завис прямо над золотым куполом Свято-Перунова храма. Его брюхо разверзлось.

Не десант. Извержение ада.

Черные, обтекаемые капсулы, похожие на гробы для нечеловеческих существ, с воющим свистом понеслись вниз. Одна – в самую гущу монастырского сада, где цвели нежные «огнецветы» – редкие синие цветы, чьи лепестки светились в сумерках. Цветник исчез в мгновение ока, превратившись в дымящийся кратер, заполненный черной жижей и обугленными ошметками. Другая капсула – прямиком в покатую крышу трапезной. Древние, смолистые бревна взвыли под ударом и сложились, как карточный домик. Оттуда, где еще минуту назад пахло свежим хлебом, душистым квасом и сушеными травами, повалил едкий, черный дым. Донесся – на миг – слитный, пронзительный вопль… и наступила тишина. Гробовая.

– Сварожичи… – проскрежетала Агафья. Ее пальцы, сухие и сильные, побелели на древке «Жала». Синий свет в кристалле вспыхнул яростно, осветив глубокие морщины вокруг ее глаз. – Скверна князя Ярослава. Пришли за нашей кровью. За нашим Знанием. За сердцем самого Древа.

И они вышли. Из раскрывшихся гробов-капсул. Не воины. Карикатура на витязей. Ростом под два метра, они двигались с тяжелой, механической плавностью. Их броня – не кованые латы, а лоскуты биомеханической скверны: тусклая, окисленная медь, скрепленная заклепками, под которой пульсировала розоватая, живая плоть, переплетенная с пучками стальных жил и толстыми гидравлическими шлангами, сочащимися маслянистой жидкостью. Головы – глухие шлемы с узкими, вертикальными прорезями. Из прорезей – не взгляд. Два мертвенных голубых луча, холодных и безэмоциональных, методично сканировали двор, руины трапезной, стены. Ни лиц. Ни звуков, кроме низкого, монотонного гудящего воя, сливавшегося с ревом машин над головой. В руках – не мечи. Стволы плазмометов, тяжелые, уродливые конструкции из переплетенных труб, напоминающие искаженные кресты. Концы стволов теперь загорались зловещим багровым заревом. Щиты на их массивных предплечьях шипели, окутываясь дрожащим, синеватым силовым полем.

– К СТЕНАМ! НА ВРАГА! ЗА ДРЕВО И ВЕРУ! – Рев старого стрельца Терентия, прорезавший всеобщий гул, был полон не страха, а яростной решимости. Марья мельком увидела его внизу, в проеме ворот: седые усы торчком, стеганый доспех с потускневшими медными бляхами, перекошенный от старости, но все еще грозный. Рядом – его внук Васька, белобрысый парубок, лицо белое от ужаса, но руки крепко сжимали отцовскую «громовязку» – тяжелую аркебузу с толстенным стволом и примитивной зрительной трубкой. С ними – еще трое монахов-воинов в таких же стеганках, их лица, обычно мирные, сейчас были искажены молитвенной яростью.

Щелчки затворов прозвучали, как сухие щелчки кастаньет перед пляской смерти. Первый залп – оглушительный, раздирающий воздух. Яркие вспышки выстрелов ударили в передних Сварожичей. Пули, способные остановить медведя, сплющились о силовые поля щитов, отскочив рикошетами с жалким визгом. Голубые лучи-глаза даже не дрогнули.

Ответ пришел мгновенно. Короткое, жужжащее «пш-пш-пш!» Три сгустка багровой плазмы, раскаленных добела в сердцевине, прошили воздух. Один – в грудь Терентия. Старый стрелец не упал. Он… рассыпался. Окутанный клубом пара и невыносимо яркой вспышкой, он просто исчез, оставив лишь дымящиеся обломки сапог и исковерканный металл аркебузы. Второй сгусток снес голову Ваське. Мальчик рухнул как подкошенный колос. Третьим плазменным шаром разорвало одного из монахов. Воздух наполнился едким запахом озона, паленой ткани и чем-то невыразимо горьким и тяжелым. Марью вывернуло от спазма в желудке.

– НЕТ! – Вопль вырвался из ее горла прежде, чем она осознала. Она рванулась вперед, к бойнице, пальцы судорожно искали на поясе хоть что-то – резец, молоток, камень! Но рука Агафьи, сильная, как корень векового дуба, впилась ей в плечо, пригвоздив к месту с нечеловеческой силой.

– НЕ СМЕЙ! – Голос игуменьи гремел, как тот набат, но в нем была ледяная сталь. Ее глаза, обычно мудрые и спокойные, пылали священным гневом. – Твой час – ПОТОМ, Заря! Слушай! Они пробьются внутрь. Скоро. Ты знаешь Гнездо. Знаешь Путь. Исполни долг!

Марья кивнула, сглотнув ком, подступивший к горлу. Знание вдавилось в мозг, холодное и неумолимое. Тайник. Под самым алтарем Свято-Перунова храма. За камнем, на котором рукой первого хранителя была высечена молния. «Стрела Перунова». Не просто реликвия. Не просто оружие. Сердцебиение самого Древа. Ключ к силе, которую искал Ярослав. Проклятие для тех, кто не готов.

– Бери Ее. И это. – Агафья сунула ей в дрожащие руки плотный сверток из вощеной кожи, тяжелый и угловатый. Марья почувствовала внутри острые грани кристаллов-хранителей, жесткость пергаментов, холод металла странного ключа в форме трезубца. – Знания. Семена Древа. Не дай им сгинуть в пламени. Не дай Ему обрести полноту силы! Не дай ему стать новым идолом!

Грохот, гулче прежнего, сотряс саму башню. Где-то ниже, в теле монастыря, с оглушительным треском обрушилось перекрытие. Донесся не крик – визг. Женский. Пронзительный, полный нечеловеческого ужаса. Марья узнала голос сестры Евдокии, чей ангельский голос заполнял храм во время служб. Потом еще один визг. Резко оборвавшийся. И еще. Башня содрогнулась от нового удара, с потолка посыпалась известковая пыль.

– Матушка… – Голос Марьи предательски дрогнул. Слезы, жгучие и беспомощные, застилали глаза, превращая мир в мокрое марево. – Вместе! Через ход в скалу… Мы можем…

– Мой путь – ЗДЕСЬ, дитя мое! – Агафья выпрямилась во весь свой невысокий рост. Она подняла «Жало» перед собой двумя руками. Кристалл на навершии вспыхнул ослепительно-синим, залив ее изможденное, изрезанное морщинами лицо неземным светом. Тени заплясали на стенах башни, словно испуганные духи. – Кто-то должен напомнить железу и скверне, что ВЕРА – ЭТО ТОЖЕ ПЛАМЯ! Пламя, способное жечь! Теперь БЕГИ! Через Усыпальницы Праотцев! Помни Путь! Камень за спиной! Вода под ногами! БЕГИ, МАРЬЯ!

Еще один удар. Не снаружи. ИЗНУТРИ. Мощный, направленный. Дубовая дверь башни, окованная полосами холодного кованого железа, с треском, похожим на хруст костей, вырвалась из косяков и рухнула внутрь, подняв тучу пыли и мелких осколков камня. В проеме, застилаемом дымом и взвесью, встала фигура Сварожича. Его голубые лучи-глаза, без эмоций, без мысли, прошили полумрак башни и впились в них с леденящей точностью. Ствол плазмомета на его руке с противным нарастающим шипением начал заряжаться, на конце формируя сгусток кроваво-красной энергии, раскаленной добела.

Агафья не отступила ни на шаг. Она шагнула НАВСТРЕЧУ. «Жало» описало в воздухе не удар, а сложный, стремительный узор. Рунические символы, пылающие чистым синим светом, вспыхнули в воздухе, сплетаясь в светящийся, дрожащий щит между ней и механическим чудовищем.

– ЗА ВЕРУ! ЗА ДРЕВО! ЗА СВЯТУЮ РУСЬ! – Ее крик, полный силы древних заклятий и безумной отваги, на миг перекрыл рев турбин и гул.

Сварожич выстрелил. Багровый шар плазмы, размером с кулак ребенка, врезался в синий щит. Взрыв света был ослепительным. Волна невыносимого жара, смешанная с ударной силой, отшвырнула Марью назад. Она ударилась спиной о каменную стену, воздух с хрипом вырвался из ее легких. Сквозь белые искры в глазах, сквозь слезы, она увидела Агафью – маленькую, хрупкую фигурку, окутанную клубами дыма и снопами синих искр, отступающую под невидимым натиском чудовищной силы. Края ее рясы тлели, испуская едкий дым. Синий щит трещал, как тонкий лед под тяжестью, покрываясь паутиной трещин.

Бегство

Инстинкт, вбитый годами тайных учений, бесчисленными часами, проведенными в изучении лабиринтов подклетов и усыпальниц, сработал быстрее сознания. Страх за матушку, горе за погибших, ярость к захватчикам – все это сжалось в один ледяной комок воли к жизни. Марья оттолкнулась от стены, ощущая боль в спине, и нырнула в узкую, почти незаметную щель за опрокинутой медной жаровней – вход в спиральную лестницу, ведущую ВНИЗ. В самое сердце скалы. В Царство Праотцев. В Усыпальницы Первых Хранителей.

За спиной мир сузился до какофонии звуков: лязг металла о камень, шипение плазмы, треск ломающихся древних балок, сдавленный, хриплый стон Агафьи, заглушаемый нарастающим, победным воем синтезированных голосов Сварожичей. И еще один звук – низкий, влажный, отвратительный хруст, от которого похолодела спина. Марья ЗАКРЫЛА глаза на долю секунды. Она НЕ ОГЛЯНУЛАСЬ. Она БЕЖАЛА.

Вниз. По крутым, скользким от вековой пыли ступеням, выдолбленным в скальной породе предками. Мимо ниш, где в массивных каменных саркофагах, похожих на спящих каменных великанов, покоились кости воинов и мудрецов, основавших Древо Вечное. Воздух здесь всегда был особенным – спертым, пахнущим вековой пылью, сыростью камня и глубокой, почти осязаемой тишиной. Теперь в него ворвались чад, сладковато-горькая гарь и невыносимая тяжесть потери. Геотермальные светильники, вмурованные в стены и обычно излучавшие ровный, теплый желтый свет, мерцали, как пойманные в ловушку испуганные светляки. Руничные охранные символы, высеченные в камне и обычно светившиеся успокаивающим голубым, погасли или пульсировали тревожным, больным алым светом. Монастырь над головой умирал. Марья чувствовала это каждой клеточкой.

Она слетела вниз, в маленькую, круглую часовенку у самого основания скалы. Сердце Усыпальниц. Здесь царил полумрак, нарушаемый лишь слабым свечением немногих светильников. Воздух был холодным и влажным. Здесь, за простым алтарем из черного дуба, темневшего веками, скрывалось Гнездо. Ее пальцы, дрожа не от страха, а от адреналина и горя, нашли знакомые выступы в замысловатой резьбе, изображавшей сплетение корней дуба и небесных молний. Нажала. Каменная плита, идеально подогнанная, бесшумно съехала в сторону, открывая нишу в скале. И там, на бархатной подушке темно-синего цвета, лежало Оно.

«Стрела Перунова».

Длиной от локтя до кончиков пальцев. Материал был незнаком – не металл, не камень, не дерево. Нечто древнее и чуждое. Темное, почти черное, вбирающее в себя свет часовни. Холодное, как вечная мерзлота, на ощупь. И по ее поверхности, словно живые реки подо льдом, переливались, пульсировали сложнейшие узоры – руны, вписанные в концентрические круги и спирали, линии силы, понятные лишь посвященным. Когда Марья коснулась древка, руны вспыхнули тусклым, глубоким синим светом, озарив ее лицо в полумраке. По руке пробежала легкая вибрация. И она почувствовала. Не звук. Пульс. Глухой, мощный, ударный, как далекий подземный гром. Энергия. Древняя. Неукротимая. Ярость стихии. Защита святыни. Сама Гроза, закованная в форму артефакта. Она сдернула с себя верхнюю потертую рясу, обернула ею «Стрелу», туго перевязала крепким кожаным шнуром, который всегда носил на поясе. Прикрепила сверток Агафьи рядом, через плечо. Тяжелый груз лег на плечи и спину. Груз Знания. Груз Последней Надежды. Груз мести. Марья метнулась к выходу из часовни. Не к главному порталу, ведущему наверх, в погибающий монастырь – туда вела верная смерть. К «Слезе Велеса» – потайному ходу, известному лишь Верховным Хранителям. Он вел к подземной реке, к холодной воде, к призрачной свободе, к бесконечно долгой войне.

Пробегая мимо последнего саркофага – основателя, старца Варфоломея, чье каменное лицо, обработанное с величайшим мастерством, хранило выражение вечного покоя, – она услышала сверху, сквозь сотни тонн камня, оглушительный взрыв. Не просто грохот. Расплющивающий удар, от которого содрогнулась сама скала, посыпав Марью мелкой пылью. За ним – не тишина. Пустота. Звенящая, ледяная, всепоглощающая пустота. Исчез гул кораблей. Смолк набат. Стихли крики. Словно гигантскую свечу, освещавшую мир, резко задули. «Древо Вечное» пало.

Матушка… Сестры… Терентий… Васька… Сестра Евдокия… Все… Имена и лица пронеслись вихрем в ее сознании. Знакомые улыбки, строгие взгляды наставников, голос Агафьи, читающей летописи… Боль сжала сердце стальными тисками. Нет. Слезы придут позже. Когда будет безопасно. Когда будет время. Сейчас… Нужно жить. Ради них. Ради Знания, доверенного ей матушкой. Чтобы Он, князь Ярослав, этот самозваный Светоносный, не стал новым богом над пеплом.

Марья нащупала в углублении за саркофагом Варфоломея скрытый рычаг, холодный и гладкий от прикосновений поколений. Нажала. Со скрежетом камня по камню, заглушаемым толщей породы, каменная плита в стене часовни отъехала. Навстречу хлынул поток ледяного, пронизывающего до костей воздуха, пахнущего речной тиной, гниющим камнем, сыростью веков и… далекой свободой. Черный, бездонный провал звал во тьму.

Последний раз она обернулась. На усыпальницу. На мерцающие алым, как раны, руны тревоги. На каменное лицо Варфоломея. В дрожащем свете последнего светильника ей показалось, что веки старца дрогнули, а в глубине каменных глазниц мелькнул тот же синий свет, что и в «Стреле». Напутствие? Или предостережение о цене силы, которую она несет?

За спиной, сверху, по лестнице, донесся уже близкий, размеренный звук. Не шаги. Скрежет. Тяжелого металла по древнему камню. Ритмичный. Неумолимый. И в темноте лестничного пролета замигали голубые огни. Не два. Множество. Десятки. Сварожичи спускались. Хладнокровно. Методично. Как бездушные жнецы, пришедшие собрать последний урожай.

Марья нырнула в черный зев «Слезы Велеса». Плита с глухим, окончательным стуком задвинулась за ней. Последние проблески света погасли. Осталась только абсолютная, давящая тьма, как в могиле. И на спине – тупой, ритмичный пульс «Стрелы», отдававшийся эхом в ее собственных костях. И все громче, все ближе – скрежет. Скрежет по ту сторону камня. Погоня началась.

Она побежала. Вслепую. Наощупь, цепляясь за неровные стены хода. Спотыкаясь о валуны, скользя по покрытым склизкой плесенью камням, чувствуя ледяную воду подземного потока, поднимающуюся до щиколоток, а потом и до икр. Бежала от руин своей жизни. Бежала в неизвестность. Одна. С грузом древней Ярости и угасающего Знания на плечах. С искрой надежды, зажатой в кулаке ее воли. Вода хлюпала под сапогами, эхо ее шагов глухо отдавалось в узком тоннеле, смешиваясь с навязчивым пульсом «Стрелы» и вечным, преследующим скрежетом сзади.

Эпилог: Взгляд Сверху

Высоко над дымящимися, безмолвными руинами монастыря, на командном мостике флагманского «стального коршуна», в кресле, выточенном из единого куска черного базальта и инкрустированного холодными, светящимися голубыми линиями, сидел Князь Ярослав Светоносный. Его пальцы, длинные, ухоженные, с едва заметными шрамами-паутинками на суставах – немыми свидетелями первых, рискованных опытов с «Божьим Железом», – неторопливо барабанили по гладкому подлокотнику. Перед ним, в воздухе, висела голографическая карта монастырского комплекса. Очаги сопротивления – крошечные желтые огоньки – гасли один за другим, как свечи на ветру.

На лице князя не было триумфа. Было холодное удовлетворение мастера, завершившего сложную операцию. И голод. Ненасытный голод познания и власти, разгоравшийся в его глазах.

– Найти девочку, – произнес он тихо. Голос, усиленный корабельными ретрансляторами, зазвучал во всех углах мостика, лишенный тепла, с легким металлическим резонансом, словно говорил не человек. – Найти артефакт. Остальное… выжечь. Дотла. Огонь и сталь очистят это место для семян Нового Порядка. Порядка Сварога. Порядка Стали и Непогрешимой Чистоты.

На карте последний желтый огонек – символ главной башни «Орлиное Гнездо» – погас, сменившись руничным знаком «Цель Уничтожена». Но прежде чем голограмма погасла, в самом низу, в области скальных оснований, где сходились линии древних подземных ходов, мелькнул и исчез крошечный, едва различимый пульс. Синий. Глубокий. Древний, как сама земля. Как искра, упавшая в гору пепла.

Уголок губ Ярослава дрогнул в едва уловимом подобии улыбки. В его глазах, лишенных возраста и тени сомнения, вспыхнул живой интерес, почти азарт. Охотник высоко ценил дичь, умевшую ускользать. Она делала конечную победу слаще, а трофей – истинно бесценным. Искра еще теплилась. Значит, игра продолжалась. Он протянул руку, и голограмма погасла, оставив мостик в полумраке, освещенном лишь холодным светом приборов и его собственными задумчивыми глазами.

# Глава 2 Гром в Кривиче.

Город Кривич не строили – он рорастал сквозь каменные ребра горы, пожирая скальную породу ярусами лачуг, сараев на сваях и ржавых арочных переходов. Все это дышало, копошилось и дымилось, выделяя в промозглый воздух густой бульон вони: перегорелое машинное масло, кислый дым геотермальных выбросов, прель немытых тел, жареную баранину и сладковато-тлетворный дух гниющей биомассы, поднимавшийся из нижних, затопленных уровней, известных как «Чрево». Где-то на самом пике, укутанные в вечную дымку, темнели неприступные силуэты палат скобарь-магнатов. Здесь же, в «Подбрюшье», царил единственный закон – закон падальщика: съешь первым, или съедят тебя.

Богдан «Гром» Лютич не шел – ковылял, волоча за собой неподъемный саркофаг собственного тела. Каждый шаг отдавался в мозгу тупой, раскаленной добела болью в основании позвоночника, там, где живая, израненная плоть намертво срасталась с холодной сталью импланта. «Грудь Перунова» под протертым холщовым кафтаном – не сердце, не мотор. Это был раскаленный докрасна булыжник, вмурованный прямо в грудную клетку.

Он остановился, уперся спиной в липкую от копоти и жира стену харчевни «У тети Вари». Дыхание вырывалось из пересохшего горла хриплым, свистящим паром. В глазах стояла серая, колышущаяся пелена. Не боль – к той он давно привык, она стала частью пейзажа его существования. Это было нечто худшее – полное, выжженное дотла опустошение. Пустота, которую вот уже третий год он заливал самым дешевым, обжигающим внутренности самогоном, гнавшимся из технического спирта и бог весть чего еще.

– Ну чего встал, железяка? Проход благородным людям загораживаешь! – Сиплый, пропитанный хрипотцой голос прозвучал прямо за спиной.

Богдан медленно, с трудом, словно сквозь густую смолу, развернул голову. Перед ним стоял тип в засаленной, промасленной телогрейке. Левый глаз скрывал биомеханический окуляр-монокль, от которого в воротник уходил жгут тонких проводов. Рядом – еще двое. Стандартная уличная шпана Подбрюшья. Отыскивали развлечений или легкой добычи.

– Отвали, – проскрежетал Богдан.

– О? А ты кто такой, чтоб приказывать? – Очкастый фыркнул, оценивающе оглядывая его с ног до головы. Взгляд задержался на неестественно массивном, сбитом на один бок контуре под кафтаном, на металлических пальцах левой кисти, сжимавших горлышко глиняной обливушки. – Видали, ребята? Ходячий утиль. Сдашь на запчасти, на пируху хватит. Железо-то, глянь, какое, старой закалки.

Один из его приятелей, здоровенный детина с массивной гидравлической кувалдой вместо кисти правой руки, неуверенно мотнул головой.

– Вась, да брось ты. Глянь на него. Его и трогать нечего. От него смертянкой несет, чуешь?

– Молчи, – огрызнулся Очкастый, не отводя хищного взгляда от Богдана. – Железо есть железо. Оно не протухнет. А ну, папаша, кошелек сребреников. Или эту штуковину с груди… А-а-а-ай!

Он не закончил. Богдан даже не размахнулся. Просто двинул бутылкой вперед, коротко и жестко, с отточенной веками мышечной памятью бывалого вояки. Глина с сочным хрустом разбилась о переносицу хама. Тот с воем, больше похожим на визг, схватился за лицо, из-под пальцев хлынула алая струйка, смешиваясь со слезами и проклятиями.

– Выродок! – Детина с кувалдой, видя своего предводителя в крови, занес свою механическую ручищу.

Боль. Она всегда была здесь, терпеливая, как опытный палач. Ждала своего сигнала. Ярость – старая, верная, единственная эмоция, что еще могла пробиться сквозь алкогольный туман и апатию, – рванула за спусковой крючок, спрятанный в глубинах «Груди Перуновой».

Щелчок. Внутренний, костный, раздающийся где-то в самой глубине черепа.

И мир взорвался болью.

Нестерпимая, белая, обжигающая душу молния ударила из центра грудины, разлилась по жилам расплавленным свинцом, выжигая все на своем пути. Богдан зарычал. Нечеловеческий, низкий звук, больше похожий на скрежет ломающегося титанового вала. Синий, болезненный, ядовитый свет пробился сквозь ткань кафтана на груди, осветив его перекошенное гримасой немого страдания лицо.

Кувалда уже летела в его голову. Медленно. Очень медленно. Для Богдана время сплющилось, растянулось, превратившись в тягучий, вязкий сироп. Он видел каждую зазубрину на боевой части, каждую ржавую прожилку, каждую подтеку засохшей грязи.

Его собственная, все еще живая правая рука метнулась вперед сама, повинуясь дремучему инстинкту выживания. Не чтобы блокировать – чтобы поймать.

Лязг. Стальная перчатка сомкнулась на рукояти кувалды с таким треском, что у стоящего рядом третьего бандита звонко щелкнули зубы. Детина ошалело, с тупым непониманием дернул за руку. Кувалда не двинулась с места, зажатая в стальной, неумолимой хватке.

Богдан дернул на себя. С противным, скулящим скрежетом рвущегося металла и резким хлопком лопнувших гидравлических шлангов механическая рука оторвалась у самого плеча. Искры, маслянистая жидкость цвета грязной крови брызнули во все стороны. Детина со стоном, полным недоумения и ужаса, отпрянул, глядя на дымящийся, дергающийся в посмертных конвульсиях обрубок.

Ярость пожирала боль, пожирала разум, пожирала остатки человеческого. Богдан, не выпуская оторванной конечности, сделал шаг вперед. Каменная плита под его ногой дрогнула, посыпались мелкие камушки. Он размахнулся и, не целясь, с какой-то запредельной, животной силой ударил Очкастого, все еще оравшего от боли, железной кувалдой по голове. Тот рухнул на камни беззвучно, обмякшим, бесформенным мешком.

Третий бандит, увидев это, с визгом, достойным перепуганной свиньи, бросился наутек, спотыкаясь о разбросанные гнилые ящики и пустые бочки.