- -
- 100%
- +
Но боль не отступала. Она нарастала, выжигая все внутри, вытесняя собой все мысли, все чувства. Синий свет на груди Богдана пылал теперь ослепительно, адски, освещая окрестности нереальным, потусторонним сиянием, отбрасывая длинные, уродливые тени. Он тяжело, хрипло дышал, стоя над двумя телами, опираясь на свою жуткую дубину. В ушах стоял непрерывный, высокий звон. Его собственное, настоящее, израненное сердце бешено колотилось в такт судорожным, неистовым пульсациям импланта, угрожая разорваться на куски.
Он рухнул на колени. Кафтан на груди тлел, прожженный изнутри жаром ядра. Мир поплыл, завертелся, съеживаясь до размеров раскаленной докрасна иглы, вонзившейся ему прямо в грудь. Он видел только замшелый, заплесневелый камень под собой, слышал только собственный предсмертный хрип и нарастающий, победный, всепоглощающий вой «Груди Перуновой», пожиравшей его изнутри, пожиравшей его последние остатки.
Тень. Резкая, падающая на него, перекрывая слепящий свет «Груди».
Он с титаническим усилием, сквозь пелену боли, поднял голову. Перед ним стояла девчонка. Худая, тщедушная, заточка. В потертой, пропахшей дымом и чужим пеплом одежде. Коротко, почти под ноль остриженные волосы. Лицо испачкано сажей и копотью, но глаза… Глаза были не по годам, не по положению старые. В них не было ни капли страха, ни паники. Был холодный, острый, изучающий, почти клинический интерес. Как у инженера-оружейника, рассматривающего сложный, сломавшийся, но оттого не менее ценный механизм.
– Держись, – произнесла она. Голос был тихим, но абсолютно четким, стальным, пробивающим оглушительный вой в его ушах. – Держись. Не дай ему себя сожрать. Сожжешь ядро – и тебя не соберут.
Ее пальцы, быстрые, точные, без единой лишней дрожи, скользнули по его кафтану, нашли скрытую застежку, откинули прожженную ткань. Он инстинктивно попытался отшатнуться, зарычать предупреждение – но тело не слушалось, парализованное агонией.
Она смотрела на «Грудь Перунову». На пульсирующий, светящийся нездоровым синим агрегат, вживленный в обнаженную, покрытую жуткими, келоидными шрамами плоть. На тонкие, хрупкие на вид трубки, по которым сочилась мутная, маслянистая «ихор» -жидкость. На перегретый, дымящийся, рубиновый камень-стабилизатор в самом центре конструкции.
– Первичный рунный контур вышел из синхронизации, – констатировала она, и в ее голосе не было ни капли удивления, только констатация факта, словно она читала с учебного плаката. – Перегрев сердечника. Глупо так запускать без внешнего стабилизатора. Тебя же разорвет на куски.
Она сбросила с плеча потрепанный, видавший виды сверток, быстро, почти автоматически развязала его. Среди причудливых, отполированных до блеска инструментов и странных мерцающих кристаллов ее пальцы безошибочно нашли небольшой пузырек из матового темного стекла. Внутри медленно переливалась, мерцая внутренним светом, густая жидкость.
– Это больно, – предупредила она коротко и, не дожидаясь ответа, не глядя ему в лицо, вылила все содержимое пузырька прямо на раскаленный докрасна рубиновый камень.
Шипение было таким, словно на открытую рану вылили расплавленный свинец. Богдан взвыл, заглушая собственный вопль скрежетом зубов. Новая, острая, пронизывающая насквозь волна агонии накрыла с головой, смыла последние остатки сознания. Но сквозь нее, на самом дне, он почувствовал… не облегчение. Сдерживание. Упорство. Ярость «Груди» уперлась во что-то холодное, неумолимое, абсолютно чужеродное. Синее свечение померкло, сжалось, превратившись в ровную, невыносимо болезненную, но контролируемую пульсацию. Боль отступила от самого порога безумия, оставив после себя леденящую, выворачивающую наизнанку слабость и пустоту.
Он лежал на боку, весь мокрый от липкого, холодного пота. Девчонка стояла на коленях рядом, уже убирая пузырек. Ее лицо было сосредоточено, спокойно и отрешенно одновременно.
– Кто… ты… – просипел он, с трудом выплевывая слова, смешанные со слюной и кровью.
– Потом, – отрезала она, резко, по-звериному подняв голову. Ее глаза – глаза опытного зверолова, учуявшего опасность, – метнулись к концу улицы, вгрызаясь в клубящийся там туман. – Молчи. Они здесь.
Из переулка, словно из самой гущи теней, раздвигая толпу обезумевших от страха пьяниц и притихших торговцев, вышли трое. Высокие, под два метра, в длинных, потертых, ничем не примечательных плащах из грубой ткани. Но это не были нищие. Не воры. Они двигались слишком плавно, слишком синхронно, слишком… единообразно. Их лица скрывали глубокие, надвинутые на лоб капюшоны, но оттуда, из кромешной глубины, исходил слабый, мертвенный, безжизненный голубой отсвет.
Один из них, не говоря ни слова, медленно, с какой-то механической театральностью поднял руку. Из рукава соскользнуло, собралось в единое целое устройство, напоминающее причудливый гибрид арбалета и кристаллического аккумулятора. Кончик его засветился тусклым, но зловещим багровым заревом.
Народ на улице, еще секунду назад завороженно наблюдавший за разборкой, замер, а потом, как одно существо, ринулся врассыпную с визгами и криками. Шпана почуяла не свою, не понятную, а потому в тысячу раз более страшную опасность.
Девчонка – Марья – вскочила на ноги с готовностью сжатой пружины. Ее рука молниеносно рванулась за пазуху, к длинному, узкому предмету, обернутому грязной тряпкой. Богдан, сквозь застилавший глаза туман слабости и боли, увидел, как сквозь грубую ткань на мгновение пробился, пульсируя, тот же знакомый, ядовито-синий свет, что и у его «Груди».
– Встань, если не хочешь гнить здесь! – резко крикнула она ему через плечо, уже отскакивая за груду пустых ящиков. – Это не его люди! Это Сварожичи! Настоящие! Или те, кого он прислал!
Багровый сгусток энергии, горячий и плотный, со свистом прожег воздух ровно на том месте, где она только что стояла, и врезался в стену харчевни. Кирпичная кладка не взорвалась – испарилась, обратившись в пыль, оставив после себя идеально круглую, оплавленную по краям, дымящуюся дыру размером с тележное колесо. В нос ударил резкий, едкий запах озона, гари и расплавленного камня.
Адреналин – грязный, обжигающий, знакомый до тошноты – вновь вколотился в кровь, встряхнув сознание. Боль отступила, отползла в угол, оставив после себя чистейшую, животную ярость и леденящую пустоту. Его хотели добить. Здесь. В этой вонючей луже. Как какую-то падаль. Как последнее ничтожество.
С хриплым, переходящим в кашель рыком, больше похожим на звук заводимого с пол-оборота древнего дизеля, Богдан поднялся. Поднял с земли оторванную, все еще сжатую в кулак механическую руку с вмурованной в нее кувалдой. Тяжелая, уродливая, нелепая вещь. Но лучше, чем ничего.
Второй Сварожич – или человек в его обличье – плавно развернул свой ствол. На сей раз цель была очевидна. Багровый огонек на конце заурчал, набирая мощность.
И тут с крыши низкого сарая напротив, прямо над головами наемников, с грохотом посыпались столетиями гнилые черепицы и ржавые, прогнившие насквозь листы железа. Что-то маленькое, темное, металлическое упало в самую их середину и разорвалось не огнем, а ослепительной, выжигающей сетчатку белой вспышкой и оглушительным, давящим хлопком.
Светошумовая граната. Профессиональная работа.
Наемники, застигнутые врасплох, на мгновение застыли, дезориентированные. Их головами мотало, сенсоры, должно быть, зашкаливали, выводя на внутренние дисплеи хаос помех.
Из облака пыли и летящего мусора, поднятого обрушившимся хламом, на одного из них спикировала тень. Невысокая, гибкая, струящаяся, закутанная в плащ с капюшоном цвета грязной улицы. Тень приземлилась ему на плечи с кошачьей грацией, обвилась ногами вокруг шеи – Богдан услышал короткий, сухой, костный хруст, – и тут же, оттолкнувшись от падающего тела, исчезла в темном, зияющем проеме разбитого окна на другом конце улицы. Все заняло два мгновения. Тишину разорвал короткий, захлебывающийся, неестественно оборвавшийся предсмертный хрип. Один из наемников рухнул на землю, его голова была вывернута под невозможным углом.
Третий, оправившись быстрее других, развернулся, ведя стволом по крышам, сканируя местность, но там уже никого не было. Только ветер гулял по прогнившим кровлям.
Марья воспользовалась заминкой. Она выскочила из-за укрытия, и в ее руке блеснуло то самое устройство. «Стрела Перунова». Теперь оно было свободно от тряпок. Длинное, черное, матовое, поглощающее свет древко, по которому бежали, пульсируя, живые синие узоры – руны, вписанные в концентрические круги. На конце – не лезвие, а длинный, острый, отполированный до зеркального блеска кристалл, в недрах которого копилась, гудела сдерживаемая энергия.
Она не стреляла. Она сделала молниеносный выпад, как рапирист, и острый кристалл пронзил плащ второго наемника в районе спины, чуть левее позвоночника. Раздался негромкий, сухой хлопок, словно лопнул огромный пузырь, и тело затряслось в немых, жутких конвульсиях, окутанное снопом синих, жалящих искр. От него тут же потянуло запахом, горелой ткани и сгоревшей, оплавленной электроники.
Последний из наемников, ослепший, оглохший, но, видимо, все еще способный к бою на остаточных сенсорах, развернулся на звук, на запах гари. Его ствол заурчал, заряжаясь для очередного, уже слепого выстрела.
Богдан был уже рядом.
Он не помнил, как поднялся и пробежал эти несколько метров. Его вела слепая, животная ярость, ненависть – к ним, к себе, к этому городу, к этой железяке в груди. Он занес свою жуткую, окровавленную дубину – оторванную руку с кувалдой – и со всей силы, с хрипом, в который вложил всю накопленную за годы боль, обрушил ее на голову наемника.
Тот не издал ни звука. Шлем вместе с тем, что было под ним, сплющился с влажным, кошмарным, окончательным хрустом. Тело замерло на секунду, застыв в неестественной позе, и тяжело, как мешок с гвоздями, рухнуло наземь.
Тишину нарушал только тяжелый, хриплый, прерывистый храп Богдана. Он стоял, опираясь на свою дубину, весь в брызгах чужой крови и масла. Боль вернулась, но теперь она была тупой, фоновой, привычной, как старый шрам. Смертельная усталость валила с ног, зовя обратно в забвение.
Он посмотрел на девчонку. Та стояла, опустив «Стрелу», но не убирая ее, оглядывая улицу быстрыми, профессиональными взглядами, оценивая углы, тени, возможные подходы. Ее грудь вздымалась ровно и глубоко, без паники.
– Кто ты? – снова выдавил он, выплевывая на камни сгусток крови. – И что ты сделала?
– Тот, кому ты сейчас нужен, – ответила она, не глядя на него, продолжая сканировать округу. – И кому ты, судя по всему, тоже. Они пришли по моему следу. Но теперь, после этого, – она мотнула головой в сторону трупов, – ты в их списках. Красным по белому. Наравне со мной.
Сверху, с карниза полуразрушенного здания, донелся спокойный, нарочито медленный, почти театральный хлопок в ладоши. Механический, абсолютно безэмоциональный, лишенный каких-либо модуляций голос прозвучал оттуда, сверху:
– Эффектно. Грязно, нерационально, расточительно, но… эффектно. Поздравляю, выжили. Пока что. Драгоценное сырье еще не угробили друг друга.
На острый конек крыши низкого сарая бесшумно, как призрак, приземлилась та самая тень в плаще. Теперь Богдан разглядел ее лучше. Плащ скрывал все – и фигуру, и движения. Ни лица, ни рук видно не было. Только две тусклые, холодные точки света в глубине капюшона, два невидящих объектива.
– «Ворон», – произнесла Марья, и в ее голосе не было ни удивления, ни страха, лишь усталое, обреченное узнавание. Словно она ждала этого. Словно это была лишь следующая, предопределенная ступень падения.
– К вашим услугам, – склонил голову незнакомец. – Вижу, товар не испорчен. Цельный. И даже приобрел… интересное дополнение. – Его сияющие точки-«глаза» на секунду остановились на Богдане, будто сканируя его. – Поздравляю с приобретением. Хоть и несколько… экстравагантным.
– Говори дело, – отрезала Марья, наконец убирая «Стрелу» за спину, под одежду, но ее поза оставалась собранной, готовой к удару.
– Дело простое, пташки. Сидеть здесь, любоваться на творение рук своих – значит дожидаться следующей, уже куда менее сентиментальной партии охотников. Уже не таких кустарных, как эти поделки, – он мотнул головой в сторону трупов, – а серийного, фабричного литья. У меня есть… транспорт. Быстрый. И координаты. Место, где эта груда старого, но ценного железа, – он кивнул на Богдана, – может получить шанс не развалиться на ходу. А этот хрупкий сосуд с весьма опасной тайной, – взгляд перешел на Марью, – может найти временное, но надежное убежище. Взамен – небольшое приключение. Сущий пустяк. Незаметное проникновение. Точечное извлечение. Старая как мир история. Ну, или почти как мир.
Богдан с немой, клокочущей ненавистью посмотрел на него, потом на девчонку, на разбросанные вокруг трупы, на свою все еще дымящуюся, но уже молчащую грудь.
Бежать. Оставить все это. Найти самое глубокое, самое вонючее подполье, самый крепкий, выжигающий память самогон и напиться до той самой, желанной, безразличной черноты. До небытия.
Но он посмотрел на дымящуюся дыру в стене. На испарившийся кирпич. Он представил, что будет с этим городом, со всей этой грязной, вонючей, ни на что не годной, но ЖИВОЙ вольницей, если такие вот «наемники» начнут ходить тут стаями. По приказу князя Ярослава. По приказу того, кто посмел назвать этот кошмар «благодатью».
И он представил свою «Грудь Перунову», которая в следующий раз уже не остановится. Она сожжет его изнутри, не оставив даже пепла, и он умрет здесь, в грязи, как последнее животное, так и не поняв, зачем все это было.
Он выпрямился во весь свой немалый рост, с трудом, со скрежетом оторвав от земли свою дубину-кувалду.
– Веди, – прохрипел он, глядя на «Ворона» пустыми, уставшими от всего глазами. – Только предупреди, где по дороге можно выпить. А то я сейчас рухну, и твои желания пойдут к чертям.
Марья молча, без возражений кивнула, наконец полностью убирая «Стрелу» с глаз долой.
«Ворон» беззвучно спрыгнул с крыши, словно у него не было ни костей, ни веса.
– Следуй за вороном, – его механический голос прозвучал почти насмешливо, призрачно растворяясь в тумане. – И постарайтесь не угробить друг друга по дороге. Вы слишком ценное, уникальное сырье, чтобы терять вас так глупо и бессмысленно.
Он растворился в темном, узком проходе между двумя облупленными зданиями, словно его и не было. Они пошли следом – хромающий, покрытый кровью, грязью и копотью великан с окровавленной кувалдой и худая, девчонка с глазами старой, уставшей от войны женщины. Похороны «Древа Вечного» и всего, что было до, окончательно завершились. Начиналась охота.
# глава 3 Шрам часового.
Глава 3: Шрам Часового
Путь к болотам занял три дня. Три дня бесконечной, утомительной дороги через выжженные солнцем степи, где единственными признаками жизни были ящерицы с металлическими чешуйками на спинах да стаи крикливых степных воронов с медными клювами. Солнце палило немилосердно, заставляя воздух дрожать маревами над раскалённой землёй.
Богдан молча страдал. Каждый шаг отзывался болью в повреждённых суставах, а «Грудь Перунова» напоминала о себе тупым, ноющим жжением. Он пил тёплую, отдающую бурдюком воду и молча проклинал всё на свете – Ярослава, «Ворона», свою сломанную жизнь и эту бесконечную дорогу.
Марья, напротив, шла легко и молча, но её глаза постоянно следили за горизонтом, а пальцы то и дело касались скрытой под одеждой «Стрелы». Она почти не спала, проводя ночи в неглубокой медитации, прислушиваясь к ночным звукам степи и тихому гулу артефакта.
«Ворон» же был как всегда немногословен. Он шёл впереди, его тёмная фигура почти не выделялась на фоне выжженного пейзажа. Лишь изредка он останавливался, чтобы свериться с каким-то древним прибором, похожим на бронзовый компас с вращающимися руническими кругами.
На третий день пейзаж начал меняться. Воздух стал влажным и тяжёлым, а под ногами вместо сухой, потрескавшейся земли появилась влажная, мягкая почва. Ветер донёс первые запахи гниения и влажной земли.
– Близко, – впервые за несколько часов нарушил молчание «Ворон», останавливаясь на небольшом холме. – Впереди Топь Мертвых Снов. Будьте готовы.
Богдан мрачно хмыкнул, вытирая пот со лба. – К чему готовиться? К комарам и вонючей грязи?
– К тому, что не всё здесь – просто грязь и вода, – холодно ответил «Ворон». – Топь помнит. И напоминает.
Марья внимательно смотрела на расстилающуюся перед ними бескрайнюю болотистую равнину. – Что она может нам напомнить?
«Ворон» повернулся к ней, и в его безэмоциональном голосе послышались странные нотки. – То, что вы предпочли бы забыть. Утраты. Ошибки. Боль. Она питается ими.
Богдан громко хмыкнул. – Чушь собачья. Болото как болото. Воняет и всё.
– Возможно, – «Ворон» снова повернулся к топи. – Увидим.
Спуск в болото был тяжёлым. С каждым шагом земля становилась всё более зыбкой, ноги увязали в мягком, вязком грунте. Воздух наполнился густыми, тяжёлыми запахами – цветущих ядовитых растений, гниения, сероводорода и чего-то ещё, металлического и едкого.
Вскоре они достигли первых настоящих топей. Вода здесь была чёрной и непрозрачной, покрытой зеленоватой пеной и пузырями газа. Странные, бледные цветы на длинных стеблях покачивались на лёгком ветру, издавая тихий, похожий на шёпот звук.
– Не прикасайтесь к воде, – предупредил «Ворон». – И не смотрите в неё слишком долго.
Богдан уже хотел было съязвить в ответ, но его взгляд упал на чёрную воду, и слова застряли в горле. В тёмной поверхности на мгновение мелькнуло отражение – но не его собственное, а кого-то другого. Молодого мужчины в доспехах дружинника, с ясными глазами и улыбкой, которую Богдан не видел много лет. Андрей…
Он резко отдернул голову, сердце бешено заколотилось. – Что это было? – хрипло спросил он.
– Топь показывает то, что хочет видеть, – ответил «Ворон», не оборачиваясь. – Или то, что вы сами не можете забыть.
Марья тоже видела что-то в воде – мелькание белых монастырских стен, лица сестёр, матушку Агафью… Она сжала «Стрелу» под одеждой, и артефакт ответил ей тёплой, успокаивающей пульсацией.
Шли они медленно, с трудом пробираясь по редким твёрдым участкам, которые с поразительной точностью находил «Ворон». Болото казалось бесконечным, однообразный пейзаж топей, чахлых деревьев и тумана угнетал и лишал ощущения времени.
Несколько раз они слышали странные звуки – то далёкий печальный зов, похожий на чьё-то страдание, то тихий смех, доносящийся прямо из тумана. Один раз из воды показалась бледная, почти прозрачная рука, которая схватила Богдана за ногу. Он с проклятием отшвырнул её своим имплантом, и конечность бесшумно исчезла в чёрной воде.
– Не обращайте внимания, – сказал «Ворон». – Они не могут причинить реального вреда. Только напомнить.
– Напомнить о чём? – спросила Марья, всё ещё чувствуя ледяное прикосновение той руки.
– О том, что у всего есть цена, – ответил «Ворон». – И что некоторые долги никогда не бывают оплачены до конца.
Болото не просто существовало – оно дышало. Тысячелетия геотермального брожения и разложения выварили из его недр густой, ядовитый бульон, где пузыри сероводорода лопались с тихими, похожими на предсмертные хрипы звуками. Воздух висел плотным, пропитанным кислой вонью саваном, скрывая серое, безразличное небо. Струи пара, словно души забытых утопленников, извивались между скрюченными остовами деревьев, чьи ветви-кости тянулись к небу в немой мольбе.
«Ворон» скользил впереди, призраком, едва возмущая мутную воду. Его плащ из ткани, поглощающей свет, не хлюпал и не цеплялся за коряги. Он был частью этого мёртвого ландшафта. Его молчание давило сильнее болотной топи.
Богдан ковылял следом, каждый шаг отдавался в мозгу раскалённой болью. Левая нога, сращённая со стальным штифтом, ныла глухо, правая увязала в жиже по колено. Но это была лишь фоновая музыка к симфонии агонии, звучавшей в его груди. «Грудь Перунова» после зелья Марьи затихла, но не уснула. Она была раскалённым булыжником, вмурованным в плоть, и её тупая, назойливая пульсация обещала: следующий приступ будет последним. Он волочил за собой свою жуткую дубину – оторванную механическую руку с намертво вкованной в кулак кувалдой. Тяжёлая, уродливая вещь, но она давала хоть какую-то опору в этом мире, лишённом твёрди.
Марья шла сзади, её чувства, обострённые годами медитаций и внезапно обрушившейся реальностью, были натянуты как тетива. Она слышала каждый хлюпающий шаг Богдана, каждый скрип его имплантов, кожей ощущала на себе невидимый, оценивающий взгляд «Ворона». Её пальцы нервно перебирали край одежды, нащупывая скрытый холод «Стрелы Перуновой». Древний артефакт отзывался смутным, тревожным гулом, словно чувствуя скверну, пропитавшую это место до костей. Он чувствовал нечто большее. Нечто старое и спящее.
– Куда ты нас, пустошь, ведёшь? – голос Богдана прорвался сквозь сцепленные зубы, хриплый, прожжённый гарью и самогоном. – На ужин болотным чертям? Иль просто тропу для самоубийц протоптал?
«Ворон» не обернулся. Его голос, лишённый тембра и тепла, прозвучал прямо перед ними, будто исходя из самой мглы. – Кратчайший путь к спасению редко устилают лепестками огнецветов, Лютич. «Часовой» блюдёт свои владенья. А его болото – страж куда надёжнее любого караула из плоти и крови. Если, конечно, твоя плоть его переживёт.
– «Часовой»? – переспросила Марья. Её тихий голос резал сырую мглу, словно отточенный скальпель.
– Осколок былого, – отозвался «Ворон». – Как и многие в сём мире. Только его былое… прогнулось под ним и не отпускает.
Они выбрались на островок относительной твёрди – гигантскую плиту из чёрного базальта, полупогружённую в трясину и поросшую синеватым, фосфоресцирующим мхом. Светильники-грибы, вмурованные в камень древними мастерами, мерцали тускло, словно глаза спящего зверя. В центре плиты зиял провал – не пещера, а рукотворный вход. Облицовка из потускневшего металла, оплавленные и развороченные корнями стены. Руины эпохи «Старых Богов».
– Стоять, – скомандовал «Ворон», замирая у входа. Его сенсоры-глаза, две тусклые точки в глубине капюшона, замерли, вышаривая тьму. – Он знает.
Тишина обрушилась, густая, давящая. Лишь бульканье топи да пронзительный писк слепых насекомых нарушали её. Потом из чёрного зева проёма донеслось. Не скрежет. Не рев. Глухой, размеренный, металлический скрип-скрежет. Словно огромная, проржавевшая шестерня в сердцевине мира безуспешно пыталась провернуться, заставляя содрогаться всё вокруг.
И запах. Сладковато-приторный, тошнотворный дух гниющей плоти, вперемешку с озоном и гарью перегретого металла.
Из тьмы выползло оно.
Когда-то это было человеком. Теперь же это была пародия, слепленная из обломков технологий и того, что от него осталось. Существо под три метра, оно передвигалось на четырёх механизированных, ковыляющих конечностях, сродни сваям старого крана, вросшим в тело. Его торс был закован в панцирь из ржавых металлических пластин, стянутых толстыми пучками проводов, по которым сочилась маслянистая «ихор» -жидкость. Лицо отсутствовало. На его месте зияла вертикальная щель, обрамлённая обугленной, мёртвой плотью, из которой и доносился тот самый скрежещущий звук. А вместо глаз пылали два неровных, мерцающих багровых огня. В одной из его рук-манипуляторов, больше похожей на клешню чудовищного рака, оно сжимало древний, но всё ещё грозный ствол тепловой пушки, оплетённый костлявыми пальцами мёртвой плоти.
– Часовой, – без тени эмоций констатировал «Ворон». – Стража периметра. Видно, его забыли деактивировать. Иль он сам отказался.
Чудовище издало звук, сродни короткому замыканию в речевом модуле, и его багровые «очи» сфокусировались на них. Клешня с оружием медленно, со скрипом, поднялась.
– Марья, свет! Богдан, левый фланг! – скомандовал «Ворон», и его плащ вдруг сбросил камуфляж. На предплечьях щёлкнули и встали в боевое положение компактные арбалетные блоки. – Не дай ему сфокусироваться!
Марья не стала тянуть «Стрелу». Её пальцы выхватили из свёртка один из кристаллов-«хранителей» – небольшой, отполированный камень дымчатого кварца. Она что-то быстро прошептала, проводя по нему пальцем, и швырнула его вперёд. Кристалл, пролетая над головой «Часового», вспыхнул ослепительно-белым, слепящим светом, на миг превратив ночь в день.
Монстр взревел – настоящим, животным, полным боли и ярости ревом. Его сенсоры, должно быть, взвыли от перегрузки. Он отшатнулся, его манипуляторы затряслись.