Запомни меня

«Любить определённых людей – всё равно

что неправильно застёгивать пуговицы на рубашке.

Ты не поймёшь, что ошибся, пока не дойдёшь до конца».

Огуз Атай

I

Олег оказался на выставке почти случайно. Лёша, друг из общаги, каким-то чудом выиграл два билета на закрытый просмотр – то ли за лайк, то ли за репост, – и щедро отдал один ему: «Слушай, ты же любишь там свои смыслы в книжках искать, вдруг и в картинах что-то найдёшь». Олег тогда хмыкнул, но билет всё же взял. Было как-то глупо отказываться, да и выставка называлась красиво – «Образы света». Звучало не хуже, чем посидеть в комнате и тупить в потолок.

Теперь он стоял в зале, где мягкий свет ламп стелился по паркету, и смотрел на картину, которую почему-то повесили почти в центре экспозиции. «Утро в сосновом лесу», те самые медведи. Маленький медвежонок на поваленном дереве, ещё один где-то в кустах. И два взрослых – будто что-то почуяли.

– Ну и зачем это? – пробормотал он вслух, сам себе.

– Ты серьёзно? – рядом, будто из воздуха, возник голос. Девушка, лет восемнадцати, с волосами, неуложенными, как будто сама жизнь утром не успела причесаться. Шарф, который держался на шее только за счёт упрямства, и пальто, которое ей чуть велико.

– А что? – отозвался он. – Это же… просто медведи.

– Просто? – она вскинула брови. – Это картина детства. Её в каждой школе вешали. Она как хлеб с маслом – простая, но без неё что-то не то.

– Ну, тогда это не искусство. Это ностальгия.

– А разве ностальгия – не самая честная форма искусства? – она смотрела на него внимательно, изучающе.

Он пожал плечами.

– Я просто не понимаю, зачем медведи. Это выглядит как открытка. Красивая, да. Но не более.

– Ты не в тех медведей смотришь, – усмехнулась она. – Вон, тот слева. Он стоит, как будто нас заметил. И думает – кто мы? Что мы тут делаем? Как будто художник – это не тот, кто рисует, а тот, кто заглядывает.

– А может, он просто ищет, какой куст удобрить. – Олег не удержался.

Она рассмеялась. Не слишком звонко, но искренне.

– Возможно, и так, – кивнула. – У природы свои смыслы.

Пауза. Они оба стояли перед картиной, но девушка чуть ближе.

– Я Надя, – сказала она.

– Олег.

– Ты здесь один?

– Вроде того. А ты?

– Тоже. Я думала, будет скучно. А тут – споры про медведей, классика.

– Можем поспорить ещё. Тут вон, кажется, есть зал с абстракцией. Там вообще простор для идиотских версий.

– Вперёд. Ты будешь говорить глупости, а я буду их философски оправдывать.

– Договорились.

И они пошли во второй зал, он оказался с холодным светом и пустыми белыми стенами. На одной из них – нечто цветное, размытое, будто художник мазал кистью по сердечному приступу.

– Это явно душевная боль, – начал Олег. – Или последствия борща.

– Нет, – Надя сложила руки за спиной. – Это мама, уходящая из дома. Видишь – эта линия, будто тень? Она как осадок. Осталась.

– У тебя всё очень серьёзно.

– А у тебя – очень смешно. Вместе – почти правда.

Они прошли чуть дальше.

– Это что, ковер?

– Это… инсталляция, – Надя прищурилась на серое нечто, лежащее на полу. Оно и правда напоминало ковёр, забытый в дождливом дворе, но в подписи значилось: «Тканевая композиция, вызов традиционному взгляду на пространство. 2022 год. Мураками Кэнтаро».

– Ну, мне тоже как бы вызов, – пробормотал Олег. – Вызов моему терпению.

Надя прыснула.

– Так. Мы сюда пришли просвещаться, а не страдать. Давай серьёзно. Что ты в этом видишь?

– Я вижу: был дождь. И кто-то его переждал под этим ковром.

– Глубоко. По десятибалльной шкале – семь с половиной баллов философии, три балла сырости.

Они шли дальше по залу, где выставка современного искусства соседствовала с классикой. Белые стены, прохладный воздух и слабый запах лака и дерева. Где-то капала вода – будто кто-то решил добавить «погружения» в атмосферу. Каждый шаг отдавался лёгким скрипом по деревянному полу.

– А вот это! – Надя остановилась у холста, на котором синие квадраты сливались в один огромный… тоже синий квадрат. – Говорят, в этом смыслы.

– В чём?

– В синеве и одиночестве. Видишь – это будто окно, а за ним ночь.

– Или это просто синий квадрат, Надь.

– Ты безнадёжен, – покачала она головой.

– Я реалист. Смотри, вот ты стоишь, я тебя вижу. Всё логично. Смотрю на эту картину – ничего не чувствую. Может, я глупый?

– Нет. Просто невоспитанный эстетически.

– Это что, оскорбление?

– Это стимул к развитию.

Они пошли дальше. Олег внимательно разглядывал каждую подпись, будто в надежде, что вот эта – всё объяснит. Но, как правило, всё становилось только хуже.

– «Глухота пространства»… – прочитал он. – Чего?

– Это, наверное, про внутреннюю пустоту. Или про мужа, который не слушает жену.

– Пустота в ушах?

– Именно. Невыносимая пустота ушей бытия.

Они вдвоём заржали – беззлобно, по-молодому. Один из смотрителей кинул на них хмурый взгляд. Надя театрально приложила кончики пальцев к губам и поспешила скрыться с глаз, Олег пошёл следом.

Они миновали несколько залов. Иногда шли молча, но в этой тишине было что-то хорошее, спокойное. Как будто ты нашёл человека, с которым удобно просто молчать. Но чаще – поддевали друг друга, смеялись над картинами, над собой, над этими странными подписями и не менее странными идеями.

– Вот это, например, – сказал Олег, указывая на холст с чередой цветных линий. – Прям как мой график занятий.

– Это «Поэма о ритме», между прочим. Автор – авангардист из Франции.

– А по-моему, его просто трясло, когда он рисовал.

– Олег!

– Что? Если я когда-нибудь стану художником, я буду использовать правду. Назову свою первую работу «Пятно на обоях в общаге». И повешу её вот здесь.

– А потом напишешь вторую. «Носок соседа. Декабрь».

Они неслись по залу как ветер – юные, громкие, непуганые. Среди всех этих картин и скульптур они сами выглядели как неподобающие, живые, честные экспонаты.

Где-то на повороте Надя остановилась и вдруг прошептала:

– Вот. Вот это я люблю.

На стене висела старая выцветшая картина: женщина в шляпе смотрела в окно. Всё в мягких, приглушённых красках. Композиция будто про паузу, про момент между моментами, когда ничего не происходит – но всё случается внутри.

– Она ждёт, – тихо сказала Надя. – Или не ждёт. Может, он уже не придёт.

– Или это просто день. И она смотрит на дождь, – сказал Олег. – И ей хорошо.

– Или наоборот.

– Или наоборот.

На выходе, у гардероба, они переглянулись.

– Слушай, – начал он, – а ты…

– Что?

– Ты голодная?

– Ага. И хочу кофе. Мне нужно море кофе. Прямо сейчас.

– Тогда предлагаю культурную часть вечера продолжить гастрономической.

– Ты будешь по стенам писать стихи?

– А ты – критиковать.

– Идёт.

Они вышли на улицу, и сразу – как будто врезались в воздух, который пах одновременно булочной и октябрём. Было ощущение, что город только что выдохнул что-то вкусное, что-то живое. Надя прищурилась, глядя вверх, на фасады домов.

– Вот тут бы выставку и делали, – сказала она, застёгивая пальто. – Сразу понятно: искусство в реальности, а не в тех ваших клетушках.

Олег хмыкнул.

– Ага, вон возле шаурмы. Назовём инсталляцию «Катарсис на фольге».

– Ты смеёшься, – фыркнула Надя, – а я бы посмотрела.

– Так, подождите… – Олег оглянулся. – А ты вообще искусствовед?

– Студентка. Литературный факультет.

– О-о. Тогда всё понятно. – Он сделал вид, что боится.

– А ты?

– Радиофизика. – Он вздохнул. – Не спрашивай, почему.

– Потому что с детства мечтал ловить сигналы инопланетян?

– Почти. Потому что на бюджет прошёл.

Они шли в ногу – не специально, просто совпало. По тротуару мимо них плыли люди с пластиковыми стаканами кофе, парочками, собаками, разговорами. Кто-то смеялся, кто-то смотрел в телефон, кто-то ждал маршрутку и жевал пирожок. Всё было по-обычному. Только внутри у Олега – совсем нет.

– А ты что-нибудь сама пишешь? Стихи там, или что-то подобное – спросил он боковым взглядом.

– Иногда. Ну, не прям «стихи», так… наброски. Мысли в рифму. Это не лечится.

– А читать кому-то даёшь?

– Только тем, кому очень доверяю. Или очень боюсь. – Она усмехнулась. – В первом случае – потому что хочется, во втором – потому что иначе не отстанут.

– Я правильно понимаю, что я попал во вторую категорию?

– Пока что – в третью. «Потенциально любопытный».

Они дошли до перекрёстка. Слева – маленькое кафе с неоновой вывеской, закрытыми зонтиками, пустыми горшками и панорамным запотевшим окном.

– Пойдём? – спросил Олег, стараясь, чтобы это прозвучало как просто вопрос, а не как ставка на весь остаток дня.

– Пошли. – Надя улыбнулась. – Надеюсь, ты не пьёшь капучино с сиропом?

– Я вообще… – Он замялся. – Пью, что по скидке.

Надя рассмеялась.

Внутри пахло кофе, карамелью, и чем-то свежевыпеченным. Бариста был с татуировкой в виде латте-арта на руке. По радио играло что-то французское, непонятное, но приятное.

Они сели у окна. Олег достал меню и увидел цены.

Ох, твою… – мысленно сказал он. Вслух – ничего. Лишь чуть шире улыбнулся, и сказал:

– Выбирай, что хочешь. Сегодня я – спонсор культуры.

– Только не говори потом, что продал ради этого почку.

– Не скажу. Но если я внезапно потеряю сознание – неси меня к автомату со сладостями.

Она выбрала латте и чизкейк. Он – эспрессо. Горький, как действительность.

– Так, ты живёшь в общаге? – спросила Надя, когда они устроились.

– Ага. Тесно, но весело. Комната на двоих. Сосед – Лёша. Громкий. Очень. Иногда, когда он молчит, мне кажется, что он умер.

– А он когда-нибудь молчит?

– Только во сне.

– Завидую. – Надя вздохнула. – Я живу с мамой. В доме, за городом.

– Ездишь на учёбу?

– Да, но не каждый день. У нас пары по расписанию, три раза в неделю. Остальное – «самообразование». То есть сиди и читай, пока крыша не уедет.

Она говорила легко, без пафоса. Улыбалась часто, и не по-актерски. Просто потому что – интересно. Это обескураживало, и затягивало. Олег чувствовал, как всё внутри у него становится чуть легче. Не так, чтобы сразу улететь, но… будто кто-то открыл окно.

Они говорили о преподавателях, о том, что в столовке подают что-то, что называют «бифштекс», но лучше бы не называли, о том, что в маршрутках у всех разная стоимость, хотя маршрут один, и что у обоих была одна и та же тетрадь в первом классе – с котёнком, который держит глобус.

Потом Надя сказала:

– А ты какой по счёту в семье?

– Первый. Старший.

– Вот оно что. Всё понятно.

– Что понятно?

– Такой весь – собранный. Как будто ты – староста в жизни.

Олег хмыкнул.

– Ну, если честно, иногда хочется, чтобы на меня вешали меньше обязанностей.

– А тебе не кажется, – Надя подалась вперёд, – что на таких, как ты, рассчитывают не просто так? А потому что все уверены что ты справишься.

Он посмотрел на неё. И впервые за вечер не знал, что ответить.

Бариста принёс заказ. Олег успел мельком взглянуть на счёт. Лёгкое подташнивание. Но игра стоит свеч.

Кофе остывал медленно. Словно знал, что спешить некуда.

Они сидели за маленьким столиком у окна. За стеклом город как в кино: тёплый, уличный, живущий своей жизнью. Кто-то катил велосипед, кто-то нес цветы. Один мужик ел хот-дог и умудрялся в это время разговаривать по телефону. Ловкость 80 уровня.

– А ты кем хочешь быть? – спросил Олег, делая вид, что размешивает сахар (которого в чашке не было).

– Человеком. – Надя пожала плечами. – Пока ни один диплом этого не гарантирует.

Он усмехнулся. Но не рассмеялся. Просто отметил про себя: в ней есть что-то, чего в других нет. Он бы хотел сказать что-то умное в ответ. Или смешное. Или хотя бы не банальное. Но язык, кажется, связался сам на себя.

– А ты? – спросила она, отпивая из своей чашки. – Кем хочешь быть, когда вырастешь?

– Я? – он сделал паузу. – Богатым.

Неудачная шутка.

Надя улыбнулась – вежливо, но не с душой.

Он понял. Неловко поправил себя:

– В смысле… не бедным. Это разные вещи.

– Разные, – кивнула она. – Но не настолько.

Молчание повисло. Не тяжёлое, но явно не «уютное».

Он понял, что перегнул. Или просто – не попал в ноту.

Остановись, спокойно. Ты не обязан быть смешным, чтобы быть интересным.

Он кивнул сам себе и сделал глоток. Горький, горячий, как пощёчина внутреннему дураку.

– Спасибо за кофе, – сказала Надя, когда они доели десерт. – Это было очень мило.

– Да не за что. – Он спрятал чек, как будто тот мог кого-то выдать.

Он не знал, сколько теперь осталось на карте. Знал только, что это был самый вкусный эспрессо в его жизни.

Они вышли на улицу, уже темнело. Воздух стал колючим – не морозным, но подкрадывающимся к щекам.

Шли в сторону метро. Рядом, почти в такт.

– Ты часто ходишь на выставки? – спросила она.

– Это была моя первая. И, если честно, я до сих пор не уверен, что всё правильно понял.

– В искусстве никто ничего не понимает. – Она засмеялась. – Мы все просто делаем вид.

Он кивнул.

– Как и в жизни.

Она остановилась у входа в подземку.

– Было приятно, Олег. Правда, спасибо.

– Мне тоже.

Он чуть переминался с ноги на ногу. Хотел бы сказать что-то ещё, но не знал что.

– Слушай, – сказала она, как будто вдруг вспомнила, – через пару дней будет небольшое чтение. Ну, поэзия, короткая проза. Типа камерная тусовка. Я туда иду и буду читать. Если хочешь приходи.

Она смотрела не в глаза, а куда-то вбок – как будто не хотела, чтобы он увидел, как ей волнительно звать кого-то.

– Я… да. Конечно. Конечно хочу, – он почти не дал ей договорить.

– А где?

Она достала телефон.

– Диктую. Запиши мой номер, я скину адрес.

Он в спешке разблокировал телефон. Пальцы чуть дрожали, но не от холода. Просто не хотел выглядеть идиотом, хотя уже чувствовал себя им.

Контакт сохранил «Надя (по галерее)».

– Жду тогда, – сказала она, разворачиваясь к лестнице.

– Я точно буду.

Она кивнула и ушла вниз, в жёлтый свет станционного неона.

Он шёл обратно один и не торопился. Зашёл через парк – просто потому что не хотелось идти по прямой. Хотелось прожить это всё чуть дольше. Вокруг были люди: молодые пары с колясками, подростки на скейтах, хозяева с питомцами, всё как обычно.

Только внутри – уже не как обычно.

В первую встречу ты понимаешь, нужен ли тебе этот человек.

А во вторую – нужен ли ты ему

Он вспомнил, как отец говорил это, не глядя. Гладил по голове младшую, сидел на кухне, зажимая телефон между щекой и плечом. Тогда это не имело смысла. А сейчас – вдруг ударило в грудь. Простое, тёплое, до костей понятное. Он ещё не знал, какая будет вторая встреча и будет ли вообще. Но знал точно

он хочет, чтобы была.

II

Комната была словно собрана из остатков других жизней. Стены – выцветшие, местами шелушащиеся, с бурыми пятнами в углах, похожими на отпечатки чужих снов. На одной – кривая полка из известного магазина дешёвой мебели, на которой стояли две кружки, нож, чей пластмассовый хвост обуглился на плите, и какой-то пластиковый кубик Рубика без зелёных наклеек. В углу чёрный электрический чайник с облезлой ручкой, вечный жилец общежитий.

На подоконнике стоял увядший цветок, купленный в начале семестра, когда Лёха заявил, что «девушки любят, когда у парня есть флора». Флора скончалась спустя две недели, но горшок остался. Его использовали как держатель для ключей, батареек и мелочи – в сущности, для всего, что не имело другого дома.

Комната была тесной, но не душной. В ней пахло пылью, растворимым кофе и немного – чем-то сырым, неуловимо напоминающим школу. Всё было по-своему на месте, не уютно – но привычно. Как заношенные кроссовки: пятка сбита, подошва потрескалась, но носить можно. Это был их мир, его и Лёхи.

Олег сидел на своём половинчатом диване – бывшем кресле-кровати с надорванным матрасом и железной спинкой, что нависала над ним как вопрос: «И долго ты так?»

Он задумчиво глядел в окно, по которому тянулись тяжёлые капли. Дождь был ленивым, таким, что будто не шёл, а жаловался.

– Ты опять в окно философствуешь? – пробормотал Алексей, входя. Он снял куртку и швырнул её на стул.

– Я просто смотрю.

– Вот и я смотрю. На твою морду. И знаешь что? Она стала серьёзной. Подозрительно серьёзной.

– Ты всегда так поэтичен утром?

– Только когда каши нет.

Олег усмехнулся. Завтрак был вчера, а до стипендии ещё неделя, из еды в комнате остались только хлебные сухари и чай из каких-то трав, которые Лёша притащил, уверяя, что это «собирал дед».

Он плюхнулся на своё место – на матрас, разложенный поперёк комнаты. Взял в руки телефон, потом тут же отложил.

– Ты что, реально пойдёшь на эту поэтическую тусовку?

– Ага.

– У тебя что, крыша поехала? Я думал, это прикол. Серьёзно, там люди читают стихи о космосе в пижамах.

– Не все такие.

– А она какая? В пижаме?

– Она нормальная.

– Понятно. Она тебе настолько сильно понравилась?

Олег не ответил. Прислонился к стене, прикрыл глаза. Мысленно возвращался туда – в галерею, к спору, к лёгкой, быстрой походке Нади, к тому, как у неё блестели глаза, когда она что-то доказывала. И как на секунду она смутилась, когда он поймал её взгляд. Ничего особенного. Но вот – сидит, и вспоминает.

– Ты ей понравился? – Лёша смотрел в потолок.

– Не знаю.

– Не важно. Если ты ей не понравился, то просто подари ей томик Бродского. Девушки любят, когда им дарят что-то непонятное. Кажется, что это глубоко.

Олег усмехнулся.

– У нас в комнате Бродского можно разве что читать стоя. В тапках. И шёпотом, чтобы не разбудить тараканов.

– Вот и отлично. Настоящая поэзия – всегда шёпотом.

Лёха был странный. Иногда он нёс такую чушь, что у Олега чесался лоб. Но в этом была особая логика – вроде бы и дурак, а вроде бы и единственный, кто понимает.

Олег взглянул на часы. Через два часа пара, потом длинная дырка в расписании. Денег на обед нет. Осталась сотня, и он хранил её как талисман.

«На обратку хватит, а голод не мать – не убьёт.»

Он надел куртку. Рукав был порван у запястья, но замотан ниткой, не в цвет. Мама сказала, что пришлёт куртку когда будет возможность. Тогда уже будет тепло. Лёха подошёл, всунул в руку мандарин.

– На, это стратегический фрукт. Его нужно жевать медленно и печально. Тогда в желудке кажется, что там суп.

Олег кивнул. И вышел в коридор.

Коридор встретил его гулким эхом шагов и слабым запахом сырости. По линолеуму тянулось серое пятно, как будто сама скука умирала здесь, оставив за собой след. Кто-то сверху слушал музыку – что-то старое, с гитарой, с фальшивым надрывом. Голоса не было слышно, но ноты пробивались сквозь бетон, как корни сквозь асфальт.

Олег шёл медленно, шаги отдавались в стенах. Каждое утро здесь было одинаковым: плоским, блеклым, но всё же каким-то тёплым, почти родным. Комнаты, как ячейки, скрывали чужие жизни – с шумом воды, с телефонными звонками, с проклятиями на холодный душ и сломанную плиту. Общежитие жило своим ритмом. Бедным, честным, шумным.

На улице было прохладно. Серый асфальт прихватило тонкой коркой льда, лужи под ногами замёрзли лишь наполовину. Зима ещё не началась, но уже пробовала силы – обжигала дыхание колким холодком, щипала пальцы и щёки. Олег шёл к метро. Проходил мимо ларька, где раньше продавали кофе по двадцать пять. Теперь – по сорок. Не стал засматриваться, лучше воды из кулера. Бесплатной.

Мимо промелькнула пара девушек, которые яро что-то обсуждали, за ними – дед с тростью. Потом велосипедист с рюкзаком, и в наушниках. Город не замечал Олега, и он не замечал его. Только слышал как-то особенно остро: гул машин, лай собаки во дворе, разговоры прохожих, чьи слова цеплялись за ухо и тут же терялись.

Он шёл и думал, про Надю.

Про то, как она двигалась – легко, чуть вперёд, будто спешит, но не торопится. Про голос, который был то насмешливым, то вдруг серьёзным. И про то, как она поправляла волосы – чуть резко, небрежно, как будто сама не любила эту привычку.

Он почти не знал её, но было ощущение, будто знает. Или хочет узнать. Или должен.

Когда ты живёшь в общей комнате, делишь пространство, воздух и иногда – одежду, ты учишься быстро распознавать людей. С кем можно молчать, с кем пить, с кем ругаться. А тут – девочка из галереи. И вдруг весь мир стал звучать как её голос. Странно, даже неуютно. Но по-своему приятно.

Метро встречает шумом, скомканным объявлением о прибытии. Вагоны пустые, серые, с мутными окнами. Он садится у двери, держится за поручень. Смотря в отражение он видит не себя, а только смутный силуэт. Как будто его тут и нет. На выходе телефон завибрировал.

«Ты говорил, что по пятницам у тебя дыра в расписании? В семь будет та самая поэтическая тусовка. Там читают по очереди, в баре. Ты можешь просто послушать. Или прочитать что-нибудь. Если хочешь.»

Он остановился прямо посреди станции. Сквозь поток людей, крики, шаги – вдруг тишина. Его внутреннюю звуковую дорожку отключили.

Он перечитал сообщение ещё раз, потом третий. Слова будто проступали изнутри, не с экрана, а прямо в голову.

В груди – короткий толчок, как будто сердце споткнулось о ступеньку. Он поймал себя на том, что стоит, мешая людскому потоку, и его обходит десятки пар ног. Никто не смотрит. Никто не замечает.

Пальцы сами набрали: «А ты будешь?» – и зависли над кнопкой отправки. Экран мигнул подсказывая варианты слов, хотел решить за него. Он стер всё и убрал телефон в карман.

Шум снова вернулся – гул станции, чужие голоса, треск динамика. Но теперь каждый звук казался натянутым, как фон для чего-то главного, чего он ещё не понял.

Он поднялся по эскалатору, чувствуя, как медленно едет вверх не только он, но и этот момент – будто время растянулось и каждое движение стало значимым. Сверху дул холодный воздух, и впервые за долгое время в нём была примесь чего-то нового. Почти похожего на надежду.

III

Бар оказался спрятан в переулке так, что его можно было пройти дважды и не заметить. Узкая деревянная дверь, облупившаяся краска, и над ней – тёплый жёлтый фонарь, который будто не светил, а шептал: «Заходи, тут уютно». Внутри пахло смесью кофе, дешёвого вина и чего-то вроде старой бумаги – возможно, это был запах потрёпанных книг, которыми были заставлены полки по обеим стенам.

Олег сразу отметил: это место было не про моду, а про душу. Круглые столики, каждый с маленькой свечой в банке из-под солений. За стойкой бармен с усами, как у кота в старом советском мультфильме, неторопливо протирал стаканы. У сцены – пара прожекторов, от которых падал мягкий золотистый свет.

Люди тут были разными – кто-то явно пришёл с работы, в пиджаке и с галстуком, кто-то – в растянутом свитере и кедах. Но в глазах у всех было одно: лёгкое ожидание. Они пришли слушать.

Надя уже сидела за столиком у сцены, и он заметил её сразу – не из-за внешности, а из-за того, как она умела быть «внутри момента». Она что-то записывала в маленький блокнот, то хмуря брови, то слегка улыбаясь. Когда он подошёл, она подняла глаза и чуть наклонила голову:

– Ты пришёл.

– Я же обещал, – ответил он, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, хотя внутри было лёгкое волнение.

Они успели обменяться парой фраз, прежде чем ведущий – невысокий парень в свитере с оленями объявил:

– Друзья, продолжаем наш вечер. Следующая – Надежда.

Она поднялась и пошла к микрофону. Двигалась без показной грации, просто уверенно, как человек, которому здесь не страшно. В руках у неё был тот же блокнот.

Она открыла его и начала читать. Голос был чуть тише, чем Олег ожидал, но в нём было что-то… честное. Не натянутая «поэтическая» интонация, а как будто она говорит кому-то одному, но так, что слышат все.

Когда она замолчала, в зале повисла пауза – та редкая, не натянутая тишина, которая появляется только тогда, когда слова действительно задевают. Никто не хлопал сразу. Казалось, люди пытались дослушать внутри себя то, что она уже не говорила.