Кризис короны. Любовь и крах британской монархии

Король, ко всему прочему, оказался убежденным националистом, не чуждым порой и ксенофобии. В письме 1921 года к своей возлюбленной Фреде Дадли Уорд он позволил себе крайне нелестно высказаться об австралийских аборигенах: «самые отвратительные создания, которых я когда-либо видел… почти обезьяны». Он водил дружбу с Освальдом Мосли, харизматичным лидером Британского союза фашистов, и, согласно полицейскому отчету от марта 1935 года, с явным интересом расспрашивал Мосли о «силе и политической программе» БСФ[14]. Ему также приписывали симпатии к Гитлеру, которого он считал энергичным реформатором, а немецкие корни укрепляли его давнюю привязанность к Германии. Риббентроп с придыханием говорил, что «он жаждет добрых англо-германских отношений… Король Эдуард VIII неоднократно демонстрировал свою благосклонность к Германии и горячо поддержал идею встречи лидеров ветеранских организаций Германии и Британии»[15]. Не кто иной, как личный секретарь короля, Алек Хардинг, впоследствии жаловался, что «его [короля] связи вызывали серьезную тревогу у тех, кто знал о прогерманских симпатиях этой группы и с опасением наблюдал за вектором немецкой политики»[16].

В июле 1935 года принц Уэльский, тогда еще наследник престола, нанес визит в посольство Германии в качестве почетного гостя, став первым членом королевской семьи, посетившим немецкое представительство, с 1914 года. Проявляя столь свойственный ему дар эмпатии, хотя иные склонны были объяснять такие действия лишь жаждой внимания, он публично призвал протянуть немцам «руку дружбы» бывших солдат «некогда враждовавших, а ныне забывших о былом и Великой войне»[17]. Это заявление вызвало в Англии неоднозначную реакцию и бурю споров, в то время как нацисты ликовали в единодушном восторге. Для них это был настоящий пропагандистский триумф, и Эдуард в их глазах выглядел как идеальный партнер для Германии. Впечатление усилилось благодаря донесению двоюродного брата принца, герцога Саксен-Кобургского[18], утверждавшего, что принц считает англо-германский союз «насущной необходимостью и основополагающим принципом британской внешней политики». Герцог, чья предвзятость не вызывала сомнений, уверял, что Эдуард, уже взойдя на престол, в ответ на опасения премьер-министра относительно его излишней политической активности якобы заявил: «Кто здесь король? Болдуин или я? Я сам намерен говорить с Гитлером и сделаю это, будь то здесь или в Германии. Передайте ему мои слова»[19].

Амбициозный Риббентроп поставил личной целью снискать расположение этого принца, чья душа, как ему виделось, была распахнута навстречу новому. Начало было положено еще на первой их встрече – в июне 1935 года, на званом обеде, что давала светская львица и пылкая поклонница Германии леди Мод «Эмеральд» Кунард, которая была в восторге от присутствия гостя, которого она с упоением представила как «самого настоящего, живого нациста»[20]. Встреча, однако, вышла неловкой[21]. Лорд Уиграм, личный секретарь Георга V, в письме королю доносил, что «Риббентроп излил поток немецкой пропаганды, которая, полагаю, наскучила Его Королевскому Высочеству. Тем не менее мне сообщили, что Риббентроп телеграфировал в Германию, будто принц всецело разделяет его взгляды и даже добавил, что в конце концов он наполовину немец». Тут же, впрочем, Уиграм счел необходимым оговориться, выразив сомнение в достоверности слов Риббентропа: «Не могу поверить, что в этом есть хоть доля правды», – и посетовал: «Вот что бывает, если принимать приглашения от таких особ, как леди Кунард, на встречи с немецкими пропагандистами»[22].

Последствия встречи оказались, мягко говоря, досадными. Уиграм впоследствии вынужден был доложить оставшемуся безучастным королю: «По словам французского посла [сэру Сэмюэлю Хору, Первому лорду Адмиралтейства], он предположил, что эта перестройка правительства и смена министров иностранных дел свидетельствует об изменении политики в отношении Германии и теперь мы собираемся поддерживать Германию. Очевидно, Риббентроп телеграфировал в Германию самый благоприятный отчет о речи принца Уэльского, а также, как я понимаю, доложил о разговоре, который у него был с Его Королевским Высочеством… нет сомнений, что эта неосторожность крайне смутила Министерство иностранных дел».

Немалая доля вины лежала и на самом Эдуарде. Уиграму пришлось сообщить Георгу, что его сын «вчера вечером долго беседовал с немецким послом на виду у дипломатического корпуса, который, казалось, изо всех сил старался расслышать, что происходит… несомненно, уже пошли слухи»[23]. Кроме того, в протоколах заседания Кабинета министров от 19 июня 1935 года говорилось, что после благожелательных высказываний Эдуарда в адрес Германии на Ежегодной конференции Британского легиона 11 июня «Кабинет министров был поставлен в известность, что дружелюбные ремарки в адрес Германии оказались несколько неловкими и осложнили отношения как с Францией, так и с Германией, особенно в разгар англо-германских военно-морских переговоров»[24].

Подписание англо-германского военно-морского соглашения 18 июня послужило поводом для Риббентропа, встретившегося с Эдуардом вновь 20-го числа, провозгласить себя дипломатическим гением, способным на немыслимое – примирить две европейские нации спустя лишь два десятилетия после Первой мировой войны. Впрочем, этот триумф был по большому счету самопиаром, так как реальные достижения, по совести говоря, были на счету фон Хёша. И все же долгожданный союз между Англией и Германией казался близок как никогда. Ни одна дебютантка, даже самая искушенная в искусстве обольщения, не мечтала так страстно покорить сердце Эдуарда, как Риббентроп и Гитлер, понимавшие, что даже тени намека на поддержку принца – или хотя бы явного нейтралитета – будет достаточно, чтобы в корне изменить ситуацию как внутри страны, так и за ее пределами.

В ход были пущены все инструменты влияния и обольщения, которыми так искусно владел Риббентроп. Благодаря тому, что именно он присвоил себе заслугу за военно-морское соглашение, широко ожидалось, что во время своего назначения в Лондон он добьется аналогичного успеха, несмотря на то что Ллойд Джордж принизил его достижения, заметив: «Любой дурак может дать кошке сливки»[25]. Даже его враг Геринг похвалил его за «необычайное влияние в Англии и особые навыки переговорщика»[26][27]. Филипп Зиглер, авторизованный биограф Эдуарда VIII, отдавая должное способностям Риббентропа, отмечает, что тот был «в своем роде вполне способным и добился своего положения благодаря немалым талантам и навыкам», но тут же честно добавляет: «не думаю, что он бы мне понравился»[28].

К несчастью для Риббентропа, слащавость и угодливость, так восхитившие немецкое высшее командование, не произвели большого впечатления в Лондоне, где его родовитые обитатели относились к нему и его семье с особым английским презрением, которое аристократия приберегает для выскочек и нуворишей[29].

Политик и мемуарист Генри «Чипс» Ченнон язвительно окрестил улыбку Риббентропа «улыбкой зубного врача»[30], а Фиппс был еще категоричнее, назвав его «несусветным снобом, [который] уверен, что в Англии в чести тот же самый снобизм… Дошло до того, что он заставил [свою дочь] брать уроки гольфа в гольф-клубе по соседству, куда частенько заглядывают евреи. Тем самым он навлек на себя гнев нацистских экстремистов, которые пожаловались Гитлеру». Риббентроп, однако, не смутился и, словно подражая Старейшему члену клуба гольфистов из произведений П. Г. Вудхауза – персонажу, известному своими ироничными оправданиями любых нелепостей, – заявил, что «для завоевания Англии младшим членам его семьи просто-напросто необходимо играть в гольф». Фиппс, считая немца «пустышкой… раздражительной, невежественной и донельзя самодовольной»[31], резюмировал с иронией: «Не могу отделаться от мысли, что не успеет он сделать и пары ударов в своей игре, как он сам, катя свой шар к лунке, угодит в бункер[32], и, боюсь, ему оттуда не выбраться»[33].

Рьяная приверженность герра Брикентропа фашизму, помноженная на его упрямый и агрессивный характер, обусловила то, что его первая аудиенция в качестве посла у Эдуарда была отягощена бременем ожиданий, способных свести на нет потенциал практически любой встречи. Риббентроп считал свой официальный прием, состоявшийся 30 октября 1936 года, успешным. В марте того же года их встреча носила лишь формальный характер, не выйдя за рамки дежурных любезностей. Теперь же, в октябре, Риббентроп ощущал иное – он считал своим долгом использовать благоприятный момент и склонить короля к безоговорочному союзу, завербовав его на службу своему делу. Не преминув скрупулезно зафиксировать в своих мемуарах, что он воздержался от нацистского приветствия в адрес Эдуарда[34], Риббентроп счел короля, представшего в сопровождении министра иностранных дел Энтони Идена, «весьма любезным». Эдуард поинтересовался здоровьем Гитлера, и Риббентроп с удовлетворением отметил, что король «недвусмысленно подтвердил свое желание поддерживать добрые отношения между Англией и Германией»[35].

Риббентроп лелеял надежду на кулуарную встречу с Эдуардом, втайне рассчитывая, при посредничестве неких «друзей», нащупать пути к новому взаимопониманию. Но увы, его мечтам не суждено было сбыться. Эдуард, со своей стороны, впоследствии отзывался о Гитлере как о «несколько смехотворной фигуре с театральными жестами и напыщенными притязаниями»[36], а первую встречу с Риббентропом, которого окрестил «лощеным, но претенциозным дельцом», описал как «не вполне непринужденную», не в последнюю очередь из-за того, что «этот приближенный фюрера начинал карьеру… продавцом шампанского, что не могло не покоробить тех, кто застал целую плеяду куда более выдающихся немецких послов»[37]. Класс, не меньше чем компетентность, влиял на суждения Эдуарда. «Высокая, чопорная фигура» в «безупречном фраке и белом галстуке» твердила о «миролюбии фюрера», а король, поглощенный мыслями о разводе своей любовницы Уоллис Симпсон, предварительное решение суда по которому было получено накануне, принял его вежливо, но отстраненно, пожелав лишь «успешной миссии в своей стране»[38]. Дипломатическая история знала примеры триумфов, выросших из провальных начинаний, но в данном случае надежды Гитлера на своего посланника едва ли могли оправдаться.

В последующие недели Эдуард и Риббентроп виделись в Лондоне, но исключительно на светских мероприятиях. Посол сетовал на их «короткие беседы» и на то, что ему не удалось «установить какой-либо особый контакт с Эдуардом VIII… всегда вмешивалось что-то непредвиденное»[39]. И без того непростую ситуацию усугубляло невежество Риббентропа, начисто лишенного представления о реальном балансе сил в Англии, не понимавшего ни тонкостей взаимоотношений монарха и парламента, ни ограниченности королевской власти. В своем неведении он дошел до того, что стал приписывать самым безобидным, порой даже глуповатым, фразам Эдуарда революционный подтекст. Он вообразил себе ожесточенное противостояние между «влиятельными кругами», стремящимися к тому, чтобы король помалкивал, и восторженной толпой поклонников, обожающих его новый, прямолинейный стиль правления.

Ирония заключалась в том, что он был куда ближе к истине, чем мог себе представить.

К «влиятельным кругам», восставшим против Эдуарда, принадлежали верхи британского общества: премьер-министр Стэнли Болдуин и практически весь состав его Кабинета, его личный секретарь, архиепископ Кентерберийский, руководители ведущих газетных изданий, предприниматели, а также наиболее искушенные в политических интригах хозяйки светских салонов и завсегдатаи элитарных мужских клубов – и многим из них уже была очевидна неизбежность грядущей конфронтации с Германией. Большинство из них уже не питали иллюзий относительно своего монарха, понимая, что в вопросах защиты национальных интересов на него полагаться не стоит. Последующие события лишь подтвердили их прозорливость. Риббентроп же, несмотря на все свои амбиции, был далек от по-настоящему влиятельных людей, волочась на обочине значимых событий, в то время как его фюрер уже вынашивал планы своего Тысячелетнего рейха.

Фриц Гессе, пресс-атташе посольства, отличавшийся бо́льшей проницательностью в отношении тайных течений, нежели его начальник, дерзнул высказать послу мысль, что вероятное отречение Эдуарда и последующее изгнание из Британии сделают всякое взаимодействие с ним лишенным практического смысла. Риббентроп ответил с ужасом и недоумением: «Неужели вам неведомо, какие надежды возлагает фюрер на поддержку короля в грядущих переговорах? Он – наша последняя надежда! Разве вы не видите, что вся эта интрига – дело рук наших недругов, чтобы лишить нас одной из двух последних ключевых позиций в этой стране?»[40].

Пусть Брикендроп, несмотря на свою запятнанную репутацию, и не был глупцом, фанатичная преданность Гитлеру и его утопическим планам застилала ему глаза, не позволяя осознать очевидное: события, разворачивающиеся на чужой земле – даже в той, где он ныне пребывал в ранге посла, – неподвластны законам привычного ему мира. Пусть он и грозился: «Вот увидите, король женится на Уолли, и они вдвоем пошлют Болдуина и всю его шайку к черту»[41], вероятность того, что Гитлер лишится желанной награды, росла с каждым днем. И допустить этого было никак нельзя.

Предостережения Гессе, что королевская тайна перестанет быть тайной, перешагнет порог частных покоев и станет главной новостью дня, не замедлили сбыться. К 3 декабря 1936 года полуоткрытый секрет захватил умы и языки всего общества, от мала до велика, и Риббентроп, обещавший Гитлеру золотые горы в деле англо-германского сближения, о котором так мечтали в Берлине, окончательно предстал в своем истинном свете – Брикендроп-дилетант, Брикендроп-профан, Брикендроп-балабол. И все же, парадоксально, он не утратил доверия своего вождя и в телефонной беседе сумел убедить Гитлера, что газетная шумиха в Англии – не более чем злонамеренная дезинформация, цель которой – подорвать немецкие надежды на союз, навязанная «кликой реакционеров и евреев»[42].

Такова была сила его красноречия – обращать небылицы в правду, – телефонный разговор он закончил не побежденным, а ликующим триумфатором. С торжеством в голосе он сообщил Гессе: «Фюрер прав, вся эта история развеется как дым, и король еще оценит нашу тактичность и сдержанность в этом щекотливом деле»[43]. Гитлер, которому порой не были чужды сентиментальные порывы, более уместные на поздравительной открытке, лишь укрепился в своей уверенности, что «эти плутократы и марксисты» всячески препятствуют желанию Эдуарда соединить судьбу с «девушкой из народа»[44] – весьма приукрашенное представление об искушенной Уоллис, – и заставил немецкую прессу молчать о кризисе. В конце концов, посол уверил его – все это не более чем чепуха.

Риббентроп умел говорить складно, но упрямая пелена невежества, закрывавшая от него британское общество и политику («его невежество безгранично»[45], – сетовал один из высших чиновников), делала его безмятежные уверения в благополучном исходе событий в высшей степени наивными. С ним, как известно, было невыносимо работать: он то изводил подчиненных невыполнимыми поручениями, требуя невозможного, то слегал в постель, осаждаемый мнимыми хворями. Эти приступы, прозванные в посольстве «танго ноктюрно», парадоксальным образом приветствовались сотрудниками, поскольку давали им возможность выполнить работу, которую его чванство и уклончивость обычно срывали. Но стоило ему вновь обрести вертикальное положение, как кривая карусель самообмана вновь начинала вертеться, определяя весь ход работы посольства. Даже когда сага об отречении короля достигла апогея, он упорно отказывался верить в неизбежное – в то, что Эдуард VIII лишится трона. Друг Болдуина Дж. К. К. Дэвидсон, канцлер герцогства Ланкастерского, с изумлением констатировал, что Риббентроп с непоколебимой уверенностью пророчит: прежде чем государь добровольно откажется от короны, «на улицах разразится пальба… и это будет конец Болдуина»[46], и что так называемая Королевская партия скорее низвергнет правительство, чем допустит смещения своего монарха.

Дэвидсон, как и все вокруг, не был впечатлен Риббентропом («столь нелепых речей я не слышал ни от кого, занимающего столь ответственный пост, как посол»[47]), однако, как ни парадоксально, в диких заявлениях посла была доля правды. Человек, которому путь в высшее общество был заказан и чьи потуги вызывали лишь презрительную гримасу у «сливок общества», Риббентроп тем не менее нутром чуял, что общественное мнение – не аморфная масса, а подвижная, неуловимая субстанция, подвластная манипуляциям со стороны прессы и политиков, но в то же время восприимчивая к мольбам харизматичного и, на первый взгляд, искреннего монарха, ведомого любовью. Сумей Эдуард обратиться напрямую к народу – к «своим» подданным – с призывом, способным перевернуть все мыслимые каноны, но вызвать взрыв сочувствия в сердцах каждого жителя Англии, – случиться могло все что угодно. В том числе, кто знает, и исполнение предсказаний Риббентропа.

События, предшествовавшие, сопровождавшие и последовавшие за кризисом отречения 1936 года, представляют собой социально-политический переворот, подобного которому страна почти не знала. Единственная сколь-нибудь сопоставимая аналогия – переломные годы 1642–1660, включавшие в себя Гражданскую войну, суд и казнь Карла I и правление Содружества Оливера Кромвеля; период, утвердивший фундаментальный принцип: король может править лишь при условии согласия парламента – конституционный вопрос, который стал решающим в 1936 году. Это было время, когда страна тоже была расколота и королевское высокомерие и безрассудство встретили столь же ледяной отпор.

Так называемый Год трех королей был временем высоких порывов и низменных интриг, рыцарских идеалов и гнусного вероломства, царивших повсюду. Это был период, когда тщательно взращенные веками устои noblesse oblige[48] зашатались, готовые рухнуть и развеяться прахом – или, быть может, наоборот, обрести новую, небывалую прочность. И в эту смутную эпоху Риббентроп, при всей своей комичности, социальной неловкости и непроходимом невежестве, оставался лишь марионеткой хищного государства, без зазрения совести игравшего на чужих слабостях, – равно как и те, кто, окружив королевский кризис, увидели в нем шанс – будь то для себя или для собственной страны.

И все же главная ответственность лежит на одном человеке. Она была миниатюрной, безукоризненно одетой американской разведенной женщиной невзрачной внешности, бездетной и уже не юной, которая оказалась в нужном месте в неподходящее время. Эта женщина незамедлительно утвердила себя в роли самой значительной королевской фаворитки со времен Марии Фитцхерберт, той самой «жены сердца и души» Георга IV. В последующие десятилетия ее имя обросло густой сетью слухов и нелепых домыслов о ее роли в жизни Эдуарда и кризисе отречения. Но за всеми кривотолками и домыслами скрывается простой, но поразительный факт: Уоллис Симпсон оказалась той самой женщиной, что повергла Британию в пучину кризиса, угрожавшего самому существованию государства. Кризис, в конечном счете, был разрешен, но какой ценой – ценой тяжких потерь, которые могли обернуться еще бо́льшей катастрофой. Как сказал герцог Веллингтон о битве при Ватерлоо, это была «самая близкая к поражению победа, что мне когда-либо доводилось видеть».

И вот – история этого кризиса.