- -
- 100%
- +
…А мать ехала. Добрые люди помогли ей сесть в поезд, по билету найти своё место. Вагон был плацкартный, люди все приветливые, улыбались ей, суетились, рассовывая по полкам свои вещи. И тут, вдалеке от дома, тоже есть хорошие и добрые люди. Молодой юноша, которого звали Паша, охотно уступил бабушке нижнюю полку, бегал ей за чаем и каждый раз спрашивал: «Бабушка, вы говорите, чем вам помочь?»
А ей и так было хорошо: внимание к ней окружающих так было приятно, она так давно не была счастливой. Она сидела у окна на нижней полке, смотрела на пробегающие огни, полустанки, жёлтые убранные поля, мосты и мостики. Всё она это видела в первый раз за свою жизнь и одновременно – было знакомо, как, наверное, по всей России. Её расспрашивали соседи, она отвечала, что едет к сыну в Нерюнгри и объясняла, что он там работает бурильщиком, но на каком месте, она не знает. Молодые супруги, которые ехали по распределению после института, долго перечисляли буровые и разрезы местной добычи, но она так и не могла вспомнить и лгала, что сын ее встретит.
Ночь прошла так быстро, что ей показалась: она задремала всего на пять минут, а вот уже и рассвет в окне. Три дня в поезде ей показались совсем не утомительными, а интересными. Проводница объявляла станции, остановки, люди заходили, выходили, устраивались на свои места, поезд каждый раз плавно выдвигался в дальнейший путь.
Мать спросила у проводницы время прибытия в Нерюнгри. Проводница успокоила её:
– Бабушка, я вам сообщу и подниму заранее, помогу вам во всем. А в Нерюнгри мы будем в девять часов утра по местному времени, – и добавила – Утро – удобное время для приезжающих.
– Вот и Нерюнгри, – проводница, как и обещала, предупредила её.
Наконец, после недолгих сборов она стояла в тамбуре в ожидании, когда остановится поезд. Опустив лестницу, проводница предварительно обтёрла боковые ручки заранее заготовленной тряпкой:
– Вот, бабуля, вы и приехали! Я помогу вам спуститься вниз на платформу.
Все это время мать думала о сыне. Она не могла представить его себе: уж, сколько прошло времени, всё детский образ маячил перед ее старческими глазами, но сыну-то теперь сорок восемь.
Она ступила на платформу… Лучи утреннего осеннего солнца пробивали вокзальную мглу. Люди спешили, проходя и пробегая мимо нее, все торопились к пришедшему поезду. Мать сразу почувствовала гарь и дым, запах креозота, пирогов и картошки, вокзального духа. Ей захотелось поскорее куда-нибудь сесть, перевести дух, который так дурманил с непривычки ее седую голову.
Она добралась, опираясь все так же на свою кривую палку, неся в другой руке чемоданчик и узелок, до ближайшей скамейки и села, чтобы перевести дух. Понемногу приходя в себя, она смотрела на снующих по разным делам людей, и в эту минуту ей хотелось встретить кого-то знакомого, она почувствовала этот чужой, большой и безразличный к ней мир.
Может быть, она посидела бы на скамеечке и дольше, но звуки баяна, доносящиеся с той стороны вокзала, насторожили её. Мать тяжело встала со скамейки и, ковыляя с чемоданчиком и узелком, побрела на другую сторону длинного вокзала. Она шла на звуки музыки, которая ей показалась знакомой и родной, как будто из прошлого. Хоть краешком глаза увидеть ей: кто там играет? Кто там, как её Колька, играет до боли знакомую музыку? Толпа, окружившая баяниста, не давала ей увидеть. Мать долго стояла возле толпы, слушала знакомую музыку, и с этой мелодией её сердце возвращалось в прошлую жизнь.
Вдруг несколько человек отделились от этой толпы, и она увидела музыканта, сидящего на раскладном стульчике с красным баяном. Он не был похож на её Николая, но что-то родное угадывало её сердце. Мать подошла еще ближе, и ее подслеповатые глаза увидели то, отчего заныло материнское сердце – сын!
А Колька ничего не видел: он упал на бок вместе со стульчиком и баяном. Мать подошла еще ближе к лежащему на асфальте сыну, опустилась на колени, взяв его грязные заскорузлые руки, причитая, начала их целовать:
– Сыночка, родненький, да как же это так?
Колька спал: водка опять свалила его, где пришлось. Он вообще был далек от этого мира. Его борода, засаленные брюки и полбутылки в кармане какой-то жидкости представляли весь его мир.
…А мимо шли люди, кто-то смеялся над старухой, кто-то удивлялся, что она целует руки бомжу, да еще омывает их своими горькими слезами. Некоторые прохожие в недоумении грустно смотрели: что бы это значило? Но самые «чувствительные» пинали Кольку и прицепившуюся к нему старуху: расселись тут на самом проходе!
Вокзал жил своей жизнью: тут приезжали, прощались, уезжали земные существа – люди.
Мать с большим усилием – ей помогла пьяная якутка – оттащила Кольку к ближайшему дереву, там они прислонили его спиной к этому старому тополю и пытались привести в чувство. Вдруг сзади послышались мат и ругань: это Циклоп и Клёпа возвращались с очередной добычи металла.
– Вот Маэстро расписался! Наверное, денежки тю-тю? Женился, что ли, на этой старухе? Смотри, как она его гладит? – злился молодой Клёпа.
Они оба с Циклопом залились похожим на визг собаки смехом.
– Нет, хлопцы, я его мать, – ответила старушка.
Циклоп и Клёпа, стараясь не матерится, бросились к Кольке. Они стали его тормошить, обливая из пластиковой бутылки водой, звучно били по щекам, приговаривая:
– Маэстро, Маэстро, мать твоя приехала!
Они долго возились с Колькой, пока тот не открыл глаза. Он долго приходил в себя, смотрел то на старуху, то на Клёпу и Циклопа, пьяная якутка тянула его за рукав, он крутил своей головой, не понимая, что от него хотят. Грязной своей рукой он вытащил из кармана плоскую чекушку, выпил из неё три глотка и передал якутке.
Минут через пять Колька заорал: «Мама, мама, зачем ты приехала сюда!?»
Но мать бросилась к нему, уцепившись двумя руками за шею, целовала, прижимала к себе своё дитя, она плакала и рыдала всем материнским своим существом, она шептала что-то, поминая Богородицу и всех святых. Колька твердил ей на все её причитания:
– Мама, мама, зачем ты приехала? Я бич, я бомж, я не человек. Люди отбросами и падалью нас называют. А грехов на мне нет, и три года на подлодке я – старшина первой статьи, гидроакустик. Но, мама, у меня нет жилья, нет зубной щетки, нет рулона туалетной бумаги, нет паспорта. Живу я в тепловом коллекторе, скоро и оттуда милиция вышвырнет. Зачем я вам?
– Сыночка, – говорила в ответ она, – да разве матери родное дитя в тягость? Сердце изболелось за тебя, родненький. Ведь всё за длинную ночь передумаешь! Да столько слёз и дум за ночь! А теперь я рада – ты живой!
Она плакала, вытирая платочком ручьём текущие по дряблым щекам слёзы. Колька не смотрел на неё, он смотрел в землю. Циклоп вежливо обратился к старушке:
– Пойдёмте, мамаша, на лавочку, вот есть свободная, – Циклоп вдруг стал интеллигентным и галантным, друзья его таким никогда не видели, – вы, наверное, устали с дороги?
Циклоп поддерживал мать, нес ее вещи, Кольку вел под руку Клёпа. Они доплелись до свободной лавочки, усадили мать, а Циклоп сказал:
– Пойду, принесу горячего чая и что-нибудь поесть?
Честно сказать, даже друзья не знали, где он все это возьмет…
А вокзал так же гудел. По радио объявляли о вновь прибывших поездах. В конце диктор добавлял: «Будьте осторожны!»
Они сидели на лавочке, Колька только и спросил:
– Как здоровье, мама? – но, даже не дождавшись ответа, сорвался с лавочки, крикнул: – я сейчас, мигом…
Он, возвратился ровно через пять минут, держа в руках свёрток:
– Это, мама, тебе от меня, бессовестного сына!
Она трясущимися руками стала разворачивать сверток, из которого показался оренбургский пуховый платок. Мать развернула платок, сложила его вдвое, примерила платок себе на голову и сказала:
– Спасибо, сыночка, за подарок! Видно, ты не забыл мать, и сердце твоё ждало меня.
Она снова заплакала, утирая концом подаренного платка потёкшие, как ручейки, из её глаз слёзы.
Колька сидел, опустив свою голову, смотрел в чёрную землю, вытоптанную возле лавочки. О чем он думал – никто и не знает теперь.
А вокзал жил своей суматошной жизнью. Снова объявляли о проходящих поездах, напоминали о ручной клади. «Будьте осторожны!» – объявлял в конце диктор.
…Колька встал со скамейки и упал матери в ноги, обхватив их обеими руками, целовал материнские морщинистые руки и бормотал:
– Прости, мама, прости за всё, мама! Прости…
Циклоп и Клёпа так ничего и не поняли, хотя и находились рядом, лишь глуховатая и слеповатая мать гладила его по голове, она была счастлива: она нашла живого сына.
Он вдруг отпрянул от матери, сказал:
– Прости! – и побежал от них в ту сторону, где гремел грузовой состав, – Я сейчас…
…Он успел. Два последних вагона… вытянув вперед руки и оттолкнувшись от земли, прыгнул… Его грудная клетка точно угодила на блестящий рельс, он опередил бег колеса, успел подумать: «Вот и всё!»
Они ждали его. Но кто-то у вагонов на дальних путях заорал: «Человека зарезал поезд!!!»
Завизжали женские голоса, путейские бригады поспешили на место трагедии. Народ скакал через рельсы и платформы, спешил увидеть покойника. Кто-то узнал Кольку… Колька лежал на спине, разделённый поездом на две половины, но лицо и голубые глаза его были открыты и смотрели в синее вечное небо.
– Да это бомж-баянист с вокзала! – сказал кто-то из толпы.
– Отмучился, бедолага!
Подъехала скорая помощь.
– Бомж, бомж, хе-хе, набухался, берегов не видел…
Женщина в белом халате посмотрела на языкастого мудреца:
– Нет, это человек. Жаль, что болезнь их делает такими… Когда же прозреют люди? Да еще и это ваше благополучие…
Осеннее солнце клонилось к закату. Кончался короткий сентябрьский день – один из многих дней земли.
Вечерние лучи светили, еще грели людей, землю и всё-всё, что находилось на этой маленькой песчинке большого космоса. Перед долгой холодной якутской зимой солнце отдавало своё тепло всем людям поровну: и матери, дожидавшейся своего сына Кольку, и Циклопу, и Клёпе, которые сидели рядом на лавочке, и всем, кто находился на этом нерюнгринском вокзале. Только для солнца все они были дети Земли – маленькие, беззащитные, неразумные дети.
Конец
20.01 2024
Молотков А.
Грех
Рассказ
Даже в конце мая, когда белый лед на поверхности Байкала превращается в чёрный, ты слышишь музыку льда. Пропитанный талой водой, он превращается в длинные ледяные иглы, которые под легким дуновением ветра рассыпаются и звенят, выскальзывая на поверхность воды. Ударяясь друг о друга, они создают нежные и тонкие звуки, подобно звону хрусталя.
Вода освободилась от железных объятий зимы. Она вступила в свои права везде: в растаявших озерках, в лужах, оттаяла на дне брошенной лодки. Гонимые ветром и ожиданием тепла большие белые чайки сидят на брёвнах рядком, греются на солнышке. Ждут подружки, когда водная гладь Байкала освободится от весеннего льда полностью. Музыку несут прибрежная волна и лёгкий ветер. Глаза режет яркий солнечный свет. С тонкими и нежными перезвонами, с россыпью бархатного нежного звука уплывает ледовое произведение в сосновый вековой бор, где у самых его ног расцвел багульник. Байкал поет!
С моря от ледяной массы тянет холодом, но стоит только зайти в сосновый бор, чувствуется благоухание тепла майского солнца. Багульник фиолетово-розовой массой цветков украсил вязью ветки и веточки этого чудного кустарника, а пьянящий аромат кружит голову.
– Отслужил, слава тебе Господи! – сказал отец, обнимая сына на пороге родительского дома. Вернулся со срочной службы Николай Игнатов: – Дома я, дома, мама! – сын обнял плачущую мать.
Светило весеннее майское солнце, наполняя теплом и радостью Игнатовский дом. Набежали родственники, друзья, чтобы обнять Кольку, пожать его крепкую руку и присесть за стол.
– А теперь гуляй казак, три месяца отдыхать после армии можешь! – сказал Колькин дядя, капитан милиции. Отец поправил шурина: – Ты, сынок, гуляй, да помни – праздность, она человеку не очень-то помогает, месяц отдохни, да на работу… Человек трудиться должен, чтобы себя утвердить в жизни. Специальность у тебя хорошая: «водитель третьего класса», везде требуется, – подвел отец итог всем разговорам.
Было это в мае, и вот на пороге уже сентябрь. Все лето Колька отдыхал: устраивал гулянки с друзьями на берегу Байкала, пропадал на рыбалке, часто друзья приводили его домой пьяного, в разорванной рубахе. Отец ругал Кольку, но мать курицей-наседкой вставала между отцом и сыном, расставив по бокам руки, как крылья, защищала своего цыпленка Колю. Отец сказал: «Все, хватит! Или работа, или ступай с такой разудалой жизнью за порог!»
Мать молчала, не смея перечить мужу, знала, что может и полететь в сторону от тяжелой его руки, вытирала фартуком слезы.
Еще не полетели с неба белые мухи, а Колька уже трудился в леспромхозе. Он устроился в местный леспромхоз-миллионер водителем лесовоза. Заработки были приличные, да и молодых рук не хватало леспромхозу. Кольке доверили работать на новом японском лесовозе, возить лес-кругляк на верхний склад, и это ему нравилось. Вечерами, когда Колька приходил с работы, он не ужинал, закрывался в своей комнате и спал.
Мать боялась будить его. «Устает наш сыночек, пока он втянется в трудовую жизнь, не один месяц пройдет» – она говорила мужу, будто оправдываясь. Сама же накрывала стол, чтобы, когда проснется, поел ее мальчик. Отец молчал, думая, что раз армию отслужил, то и на работе справится.
Отец слышал, как далеко за полночь Николай вставал, гремел тарелками на кухне и уходил куда-то из дома. Отец еще думал: «Куда уходит сын ночью, неужели девушку себе завел? И что таиться-то – о семье думать пора».
Отец хотел поговорить с сыном на неделе, но все прояснилось раньше.
Зима выдалась снежная, со злыми ветрами-метелями. Снега надуло под самые верхушки заборов. Каждый раз после вьюг приходилось откапывать от снега ворота, стайки, баню, вывозить из ограды снег. Колькин отец приходил с работы домой, брался за снеговую лопату и убирал нанесенный ветром за день снег. До позднего вечера, включив в ограде свет, отец работал. На помощь ему выходила жена и тоже бралась за снеговую лопату. Шла она помогать мужу ради того, чтобы он не будил сына Колю:
– Я сама тебе помогу, пусть мальчик отдохнет после работы.
Иннокентий ругал сына и жену, но, как будто под гипнозом, соглашался с женой и молчал, работал, перекидывая здоровенные сугробы снега.
– Здравствуйте… – в очищенную ограду вошла женщина. Иннокентий поздоровался, а сердце почувствовало неладное.
– А я к вам, Иннокентий Иванович, по одному неотложному вопросу.
– Проходите в дом, гостям мы рады!
Иннокентий знал эту женщину, Бабкову Светлану, миловидную приятную медсестру с поселковой больницы. Он обмел валенки голиком, и они вместе зашли в дом.
– Пришлось к вам идти, молодежь наша так ничего и не может решить.
Мать вышла в их просторную прихожую, предложила стул, она тоже хорошо знала медсестру Бабкову Светлану Ивановну:
– Садитесь, Светлана Ивановна, я чай поставлю.
Колькин отец снял шапку, присел на край табурета. Смущаясь и краснея, Светлана Ивановна посмотрела на родителей и…
– Моя дочь Лариса и ваш Николай встречаются с самого лета. Коля ночует у Ларисы. Приходит ночью, Лариса открывает ему дверь. Я не раз разговаривала с дочерью на эту тему, она только и говорит: – Люблю Колю! – А он? – спрашиваю ее.
– И он меня любит, дал мне слово, что свадьбу сыграем на Новый год.
– Месяц до Нового года: нам надо как-то обговорить всё. Одна дочь у меня, мужа я схоронила, вы знаете. Что случилась, я не знаю, но Николай уже полмесяца не приходит к Ларисе, она плачет, а ей нельзя в ее положении: беременная она, на третьем месяце…
Мать Николая так и села в кресло, которое стояло рядом: – Ой, как это….От нашего Коли?
Она не могла поверить, что сын давно вырос, стал мужчиной, и у него могут быть дети, а у неё – внуки. Отец рывком встал, уронил шапку на пол, шагнул к двери, за которой спал Колька, постучал в дверь:
– Вставай сынок, оденься и выйди к нам – дело к тебе есть.
– Какое там еще дело? Подождать до утра не можете?
Колька знал характер отца и, немного повозившись, накинув на себя махровый халат, что подарила ему мать, недовольный вышел из комнаты, протирая заспанные глаза. Он нисколько не удивился, увидев Светлану Ивановну:
– Здравствуйте, тетя Света!
Он уперся спиной о дверной косяк, засунул руки в глубокие карманы халата.
– Здравствуй, Николай, ты уж извини, вот решила прийти поговорить с тобой и с твоими родителями. Время идет. У Ларисы уже стал животик заметен, свадьбу надо играть, да живите, ребенка растите…
Колька молчал, склонив свою голову на грудь. Минута прошла в молчании, все смотрели на него.
– Вот ты скажи родителям, Коля, сколько раз я тебя предупреждала, когда заставала тебя с Ларисой в постели, ты что мне говорил: «Тетя Света, все будет нормально, мы скоро поженимся». Ну вот и пришло это «нормально» – ребеночек будет у вас!
Колькина мать никому и ничему не верила: – От нашего Коли ребеночек? Не может быть, он еще ничего не понимает в детях.
– Успокойся, он у нас давно не мальчик, армию отслужил, – сказал отец. Он мял шапку в руках, поглядывая на сына: – Ну что молчишь? – обратился он к сыну.
Колька ответил:
– Не люблю я ее и не женюсь! И отстаньте от меня все!
Он развернулся и ушел в свою комнату, плотно закрыл за собой дверь.
– Как? – возразила Светлана Ивановна и заплакала. Она и себя считала во всем этом виноватой.
– Николай, не дури, давай выходи, поговорим!
Но за дверью была тишина.
– Коля, да ты что, побойся Бога! Ты девочкой взял мою Ларису и теперь отрекаешься от всего? Если у неё отца нет и некому защитить, значит, и смеяться над нами можно?
Светлана Ивановна вытирала платком слезы, отец вытирал рукавицей пот со лба. Он встал, вплотную подошел к двери, за которой молчал Колька:
– Ты что, парень, белены объелся? Ходил к девушке по ночам полгода, а теперь – не мое? Разве мы тебя этому учили, подлец ты этакой?
Колька молчал за дверью. Светлана Ивановна плакала. В какой-то момент она поняла, что зря пришла поговорить с этим безответственным человеком, встала и, не говоря ни слова, вышла из этого дома.
Отец бушевал: – Послушай меня, сын, – он стучал кулаком в Колькину дверь, срывался на крик: – девочка у Светланы Ивановны – прелесть, да еще горе у них: отец рано помер. Болезнь никого не спрашивает. А ты что? Пойми, ребенок рождается, малыш беспомощный, ему маму и папу Бог дал. Это тебе время наследника даёт, а мне – дедом быть, а матери – бабушкой. Да и какую ты королеву высматриваешь? Мы рабочие честные люди, у них семья хорошая тоже, вот и будем жить все в кучке, внучат растить.
Колька молчал за дверью.
– Ты пойми, сын, не бери греха на душу, всю жизнь можешь потом с грехом маяться и не вырвешь его из сердца, и водкой не зальёшь! Послушай своего отца родного, не дури, дитё тут – главная в жизни задача….
Колька приоткрыл свою дверь и прокричал отцу:
– Да вы тоже поймите – не люблю я ее! Знаю, что грех. Я, я… Не мог остановить себя. Не научили вы меня, не объяснили, как страстью своею владеть. И в школе только заикнись – вылетишь из комсомола.
– Коленька, мальчик мой, да что же это делается – женить хотят моего мальчика! – запричитала мать.
– Цыц… защитница! – выругался на нее отец, – Ты все еще за нашим щенком помет вылизываешь, слепит тебя твоя безудержная материнская любовь. Он девушку обманул и еще скольких обманет на деревне? А если бы это наша дочь была? Молчишь? То-то!
Отец опять подошел к Колькиной двери и спокойно сказал сыну:
– Ты пойми, Коля, любовь – это хорошо, но ты также пойми, что грех бросать беременную и ребенка своего. Ты пойми, сын, любовь может закончиться через две недели, а жить… жизнь длиннее. Господь видит, кому и сколько счастья отмерить за терпение, за доброту и послушание. Ты заставь себя, сына, ради дитя относиться к ней с уважением. А любовь твоя будет тогда, когда ты проживешь с человеком лет двадцать, и однажды вечером ты будешь ждать ее: ты места себе в тревоге не найдешь, где она… Сердце твое наполнят одиночество, пустота, печаль. Ты поймешь, почувствуешь, что ты и она – одно целое на этой земле, и нет тебе и дня жизни без нее во всей Вселенной. Ты почувствуешь, что это – любовь, именно она, твоя! Одумайся, сын, от дитя не отказывайся – грех великий!
От Байкала через лес тянет холодом. Еще не растаял лед: это чувствуешь по дуновению ветра. Большие белые чайки прогнали ворон. Чайки кругом по всей поселковой округе. Когда успели они прилететь? Белоснежные чайки с мощными желтыми клювами. Расселись на заборах, лежащих на берегу бревнах – племя утвердило себя на жизнь для потомства.
Через две недели ругани с отцом Колька собрал чемодан, уволился из леспромхоза и, поцеловав только мать, уехал в город.
– Бессовестный! Выжил ребенка из родительского дома своими нотациями, – плакала, утирая слезы мать.
– Молчи! Это у вас с сынком всё хорошо, как у кобеля нашего Кучума. Сунул, вынул и забыл, сколько их на псарне. Люди мы, Человеки! – всего-то говорил отец. Он собрался однажды под вечер и пошел к Светлане Ивановне с покаянием за сына. Сын уехал, отрекся от всего, а он будет помогать Ларисе и тому, кто родится, внуку или внучке, – это он решил твердо.
Светлана Ивановна открыла дверь и не удивилась визиту отца, как будто ждала этого:
– Здравствуйте, проходите…
Отец присел на стул. Светлана Ивановна ходила по комнате, ждала, что он скажет.
– Светлана Ивановна…
– Не надо, я все знаю: ничто не подействовало на сына, знаю, что он уехал… Вот и мы отправили Ларису к бабушке на Украину – там рожать будет. Зачем тут людям глаза мозолить, от расспросов краснеть? Там на Украине мама моя живет в Мариуполе, родственники помогут. Коля ваш пусть не печалится, пусть счастлив будет.
Она плакала беззвучно, вытирала слезы.
– Но я буду дедом и не собираюсь отказываться от ребенка. Я буду помогать им. Я прошу вас дать мне ее адрес.
– Незачем все это, причем тут вы? Я спрошу у дочери, но, боюсь, она такого же мнения будет.
Колькин отец вышел от опечаленной родственницы совсем придавленным, не сразу сообразил, что надо надеть шапку, шел и ругал в душе непутевого сына.
Шли годы. Город принял Кольку. Женился Колька по любви. С будущей женой он познакомился в ресторане. Искра меж ними зажгла пожар в молодых сердцах. Колькино сердце пронзила стрела Купидона: он понял – это то, что он ищет. Свадьбу сыграли через полгода, как они познакомились.
Родителями жены были уважаемые люди города. Тесть был директором строительного предприятия, мать – известный в городе врач. Колька по настоянию тестя перешел работать к нему личным водителем. Конечно, не без тестевой помощи получил сразу двухкомнатную квартиру, тем более, что молодые уже ждали ребенка. Для Николая все это было как в сказке. Радость переполняла сердце, когда родилась дочь. Назвали Яной.
Не прав был Колькин отец, когда говорил, что любовь – это первые две недели, а потом начинается жизнь. Колька любил свою жену целый год, как они познакомились. Жену звали Таисия, она была красавица, стройна, умна и имела высшее образование, но совсем не приспособлена к быту. Без бабушки и мамы она не могла готовить на кухне, делать в доме уборку, стирать белье и прочее. Колька все это терпел стойко: мыл полы, пылесосил паласы, удивлял жену своей кухней. Откуда брались силы? Он убеждал себя, что вот-вот жена придёт ему на помощь, днём что-нибудь сделает сама, чтобы ему вечером отдохнуть. Колькины намёки по поводу работы приводили её в раздражение. Муж пытался её учить, но из этого получались скандалы. Он приходил с работы голодный и усталый, а она же говорила ему: «Поищи что-нибудь в холодильнике или сходи в столовку – у меня роман интересный, хочу дочитать».
Она днями лежала на диване, занималась то маникюром, то педикюром, очередной роман валялся на пыльном полу. О любовь, где ты? Колька терпел, он держал себя в руках из последних сил, но момент, когда что-то лопнуло, настал, и он накричал на свою беременную жену так, что поднялась пыль с новых антресолей их новой стенки. Жена заплакала и позвонила папе. Папа приехал и пообщался с Николаем. Коротко сказал зятю тесть: «Как мы тебя подобрали, так и вышвырнем! Чтобы это в последний раз было, парень!»
Колька смирился и с новыми силами взялся за семейную жизнь. Он хотел выстроить новый мост в отношениях с женой, даже начал любить жену с новой страстью, но она была холодна, а иногда говорила прямо в лицо «деревня». Как прожил он с ней двенадцать лет в однообразной жизненной рутине, он и не понял. С женой они стали чужими людьми: каждый сам по себе, и давно даже семейное ложе их уже не объединяло. Беды покатились, как мячик с горки – пришли лихие времена.