Проект «R.I.M.M.A»: – R.

Пролог

Ночь отступала нехотя, выпуская город из своего ледяного плена черными когтями. Серое предутреннее марево медленно расползалось по улицам, сглаживая края домов, стирая линии крыш, превращая всё вокруг в зыбкую акварель. Четвёртый час утра – время, когда мир кажется особенно хрупким, натянутым, как тонкая плёнка, под которой дрожит тишина. Звуки глохнут, будто кто-то набросил на них тяжёлую ватную простыню. Даже собаки, вечные стражи ночной окраины, прячутся в щелях и дворах. Редкие машины пробираются через туман, вздрагивают на кочках и тают в пустоте, словно стёртые ластиком.

Многоэтажки стояли вдоль улицы мрачными каменными саркофагами – терпеливые, усталые, лишённые надежды. Они пережили тысячи таких рассветов, одинаково тусклых, с разбитыми подъездами, обмыленным стеклом и чьими-то запутанными судьбами за стеной толщиной в ладонь. В нескольких окнах ещё тлел свет – тревожный, как лампочка над входом в больницу. Там сидели те, кому не спится. Те, кого утро встречает не облегчением, а знакомой тяжестью под рёбрами.

Воздух стоял неподвижным, тягучим. Пахло выхлопами, мокрым железом, старой пылью. Казалось, город давно разучился дышать и теперь просто ждал – чего именно, никто бы не сказал. Фонари под жёлтым налётом времени разливали тусклые островки света, похожие на плохо разведённую краску. Деревья не шевелились. Ни ветра. Ни тепла. Всё вокруг затаилось, как перед тем моментом, когда что-то должно произойти.

И в самом сердце этой неподвижности, на заброшенной детской площадке, в полумраке тусклых фонарей и редких огоньков окон, на качелях сидела девочка.

В ней было что-то совсем иное, чужое обыкновенному миру, хотя она выглядела на десять лет, не больше. На ней было белое платье и белые туфельки на застёжках. Волосы аккуратно собраны в две светлые косички и перевязанные красными бантиками. На коленках сидел плюшевый медведь с отсутствующим глазом, трогательно восстановленный неумелыми стежками. Любимый, оберегаемый.

Она раскачивалась едва заметно – короткими движениями, как маятник, точно отсчитывающий не её собственное время. И напевала тихую детскую песню, ту самую, которой убаюкивают малышей. Только в её исполнении мелодия звучала иначе – как будто убаюкивала ночь, а не ребёнка.

Синие глаза девочки были направлены на подъезд пятиэтажки напротив. Не моргали. Не отворачивались. В её взгляде жила та сосредоточенность, что бывает у зверей, уже учуявших шаги. Или у людей, уверенных, что их ожидание близится к концу.

Она не мёрзла – хотя холод пробирал до костей. Не меняла позы – хоть сидела здесь так долго, что туман успел несколько раз сменить густоту. Она просто ждала.

Скрип качелей тонул в предутренней тишине, когда воздух рядом дрогнул – едва заметно, будто по невидимой плёнке прошла рябь. И из этой дрожи, словно из неправильного кадра, выплыла фигура. Не подошла, не вышла – появилась. Как будто кто-то решил, что именно здесь и именно сейчас она должна быть.

Из-за угла медленно шла девушка – походкой того, кто возвращается оттуда, куда никто не должен попадать. Тёмная растянутая толстовка свисала с плеч, рваные джинсы цеплялись за колени. Спутанные волосы падали на лицо, бледное и измотанное. Макияж размазан, но не свежими слезами: следами тех, что иссякли много часов назад.

Она двигалась к подъезду, но не видела его. Не видела ничего вокруг – ни домов, ни дороги, ни мира. В её взгляде жила пустота, густая, как другой, параллельный слой реальности.

Рита.

Та, что вернулась.

Та, что уже не была той, кем ушла.

Когда она приблизилась, качели послушно поглотили последние вздохи скрипа и затихли – словно весь двор, до последнего кирпича, задержал дыхание, наблюдая за её шагами.

Девочка на качелях слегка наклонила голову, будто рассматривала вещь, которую знала когда-то давно. Улыбнулась – мягко, почти по-домашнему. Так улыбаются, когда встречают того, кого ждали дольше, чем могли выдержать.

Рита прошла мимо площадки, ни разу не повернув головы. Её мир сузился до узкого коридора между домом и подъездной дверью. Она видела только путь, по которому нужно пройти, чтобы не рухнуть в грязь, а добраться до постели. Алкоголь стёр формы и границы, стерев заодно и воспоминания, и боль, и страх – оставив лишь вязкую пустоту, в которой можно было какое-то время не быть.

Девочка слетела с качелей легко, почти невесомо. Движение было настолько точным, плавным, что человеческому телу оно подходило лишь условно – как одежда, надетая не на того.

Она усадила медведя на своё место, аккуратно поправила ему лапу и провела ладонью по его мятой голове.

– Я скоро вернусь. Сиди тут, хорошо? Не уходи.

Медведь остался на качелях, будто часовой, которому доверили самое важное.

Римма – так звали девочку – двинулась за Ритой.

Её шаги не оставляли следов на влажном асфальте и не издавали ни единого звука, будто она ступала не по земле, а по выдоху тумана.

Рита добралась до подъезда по привычке, выученной телом: тяжёлая голова, пустой взгляд, шаги, ведущие сами себя. Дверь – как всегда – распахнута. Год назад она сама раскокала домофон кирпичом, пытаясь доказать подружке, что «слабо» – это только слово.

Пять ударов, три проснувшихся соседа, один безвременно погибший домофон – и репутация семьи, рухнувшая быстрее всех.

Она толкнула дверь плечом. Железо протяжно вздохнуло и поддалось.

Римма шла следом. На мгновение остановилась у покорёженной панели домофона, будто пальцем могла прочитать историю его гибели. Провела ладонью по холодному металлу – осторожно, как по артефакту, случайно обнаруженному среди бытового хлама. Во взгляде мелькнуло сухое, почти научное любопытство. И тут же погасло, словно предмет не заслуживал даже этой крохи внимания.

Подъезд встретил их влажным духом сырости и подгоревших проводов – запахом, который въедается в стены и чужие судьбы. Над почтовыми ящиками дрожала одинокая лампочка, мерцая неровным светом. Она мигала, будто кашляла, бросая рваные тени на облупленные стены, превращая подъезд в сумбурный набор пятен и темноты.

Рита прошла вперёд.

До их квартиры было меньше десяти шагов – первый этаж, «удобный», как любят говорить те, кто никогда не пытался прожить здесь ни дня. Каждый шаг отдавался глухим эхом, так будто подъезд уже разучился различать живые звуки и теперь внимал им с недоумением.

Римма шла позади. Тихо – слишком тихо. Не было ни шороха ткани, ни стука каблуков, ни привычного касания подошвы об пол. Только ощущение, что воздух за спиной уплотняется, наливается вниманием.

У их двери свет лампочки становился ещё слабее, будто умирал прямо над головой. Тусклый, мертвенный – он не давал тепла, не давал даже иллюзии безопасности.

Рита пыталась попасть ключом в замок. Пальцы не слушались, дрожали, цеплялись за воздух. Ключ скользил мимо цели, будто испытывал хозяйку на настойчивость. Вторая попытка – промах. Третья – тоже. Лишь на четвёртый раз раздался сухой щелчок, похожий на короткий смешок судьбы.

Рита толкнула дверь и почти свалилась внутрь, не удержав равновесие.

Прихожая встретила теснотой и привычным хаосом. Куртки свисали с крюков тяжёлыми тенями. Обувь – сваленная в кучу, будто у входа стояла невидимая лавина. У стены сиротливо жались забытые пакеты. На треснувшем зеркале, перекошенном и уставшем, застыли следы былой ярости. Рита швырнула в него кроссовком после очередной ссоры с матерью. Заменить так и не собрались – ни сил, ни желания, ни смысла. Квартира давно научилась жить с трещинами. Люди в ней – тоже.

Она сделала шаг – и нога поехала по линолеуму. Пытаясь удержаться, Рита ухватилась за косяк, но промахнулась. Бутылка, торчавшая из кармана, выскользнула и упала.

Звон разбившегося стекла прорезал тишину, как крик. Настоящий крик последовал позже – хриплый, пьяный, разозлённый, будто адресованный не ей одной, а всему дому сразу.

Осколки разлетелись веером – острые, блестящие, холодные. Запах дешёвого пива мгновенно заполнил прихожую: кислый, липкий, унизительный.

Рита смотрела на блестящие куски, как на задачу, которую нельзя решить. Согнуться? Убрать? Признать очередную ошибку? Мысли текли медленно, тяжело, будто вязли в собственном тумане. Тело тоже казалось не своим – ватным, неповоротливым.

Она грязно выругалась и сделала шаг вперёд. Под подошвой раздался хруст. Но боли не было. Алкоголь заботливо стирал её, оставляя только тупое раздражение, похожее на усталость, которая никогда не проходит.

Ещё шаг. Мир покачнулся. Стены поплыли. Пол ушёл из-под ног.

Она опустилась на колени, затем на бок, прямо в лужу расползшегося по линолеуму пива, среди стекла, как на дне какой-то жалкой, никому не нужной пьесы.

Глаза закрылись сами. Сон сомкнулся над ней мгновенно, как крышка.

И только одна девочка – та, что не принадлежала этому дому, этой реальности – спокойно перешагнула распростёртое тело и села рядом. Тихо. Спокойно. Как наблюдатель, который не спешит вмешиваться, но точно знает момент, когда это понадобится.

Мать долго не выходила. Она стояла в глубине комнаты, собирая силы – не физические, а те, которые нужны, чтобы снова увидеть одно и то же, но не закричать.

Наталья вышла в прихожую, и взгляд её сразу споткнулся о привычный ужас.

Рита лежала на полу – бледная, с потемневшими кругами под глазами, губами, пересохшими от алкоголя. Толстовка задралась, открывая худой, болезненно острый живот. Волосы спутаны. От неё несло так сильно, что Наталья инстинктивно отшатнулась, закрыв на секунду рот ладонью – то ли от запаха, то ли от боли.

Она не заплакала. Не вскрикнула. Даже не вздохнула.

Слёзы давно иссякли – осталась только привычная, тупая усталость.

Просто стояла и смотрела.

Наталья чувствовала, как внутри всё обмелело. Как-то незаметно слёзы перестали приходить – будто организм отказался тратить на них силы. Какая теперь разница? Она плакала первые разы, когда Рите было четырнадцать, когда случился первый запой. Плакала, когда уговаривала дочь не уходить из дома. Плакала, когда соседи жаловались. Но теперь даже слёзы казались роскошью, которую она себе не могла позволить.

Сколько раз уже? Десять? Двадцать? Может, больше. Наталья давно сбилась со счёта. Каждый раз одно и то же – хмельные шаги за дверью, грохот, ругань, падение, тяжёлая тишина. То Рита валялась в прихожей. То уснёт на коврике в туалете. Однажды её притащили соседи – положили под дверью, словно ненужную вещь.

«Ваша», – сказали, не глядя в глаза.

Тогда Наталья плакала. А сегодня – нет.

Она медленно опустилась на корточки, чувствуя, как хрустят колени. Протянула руки к дочери, попыталась перевернуть её на бок, поднять хоть чуть-чуть. Но Рита была тяжёлая. Не по весу – по бессилию. Словно не тело, а мешок с мокрым песком. Или Наталья сама настолько истощена, что её силы давно на пределе.

– Доча… вставай… – голос вышел тихим, хриплым, будто она обращалась не к живому человеку, а к тени. – Пойдём, пойдём в кровать…

Рита зашевелилась, пробормотала что-то нечленораздельное. Потом резко оттолкнула мать рукой.

– Съеева…лись… – слова смешались в слюне, дыхании, пьяном бреду. Но толчок был неожиданно сильным.

Обе упали.

Рита снова размялась на полу, а Наталья, ударившись боком, схватилась за грудь. Боль кольнула резко – не от падения, а от того, что стало привычным:

от обиды.

от бессилия.

от того, что её собственная дочь отталкивала её сильнее, чем алкоголь.

Она замерла, переводя дыхание. Несколько секунд просто сидела, глядя куда-то в сторону, пытаясь собрать остатки внутренней выносливости.

Потом подтянула себя к дочери и снова попыталась её поднять. Обхватила Риту под мышки – руки дрожали, подкашивались, но она тянула. Не думая. Не оценивая. Просто делала то, что делала уже сотню раз.

Тело сопротивлялось – неосознанно, тяжело, как сопротивляется камень, который пытаешься сдвинуть с места. Опять и опять.

Наталья тащила её по коридору. Сантиметр за сантиметром. Иногда останавливалась, опиралась рукой о стену, закрывала глаза, чтобы перестало кружиться в голове. Потом снова тянула.

Спина ныла. Плечи горели. Дыхание сбивалось. В глазах темнело. Но она продолжала – будто знала, что если сейчас остановится, то останется сидеть в этой прихожей навсегда.

Коридор тянулся, как длинная, бесконечная полоса вины и усталости. На кухне пахло вчерашним супом. Ванная была наполнена серым светом от уличного фонаря. Всё казалось таким же убитым и уставшим, как и она сама.

Римма с интересом наблюдала за происходящим, не вмешиваясь. Мама, конечно же, её не видела, потому что она так хотела и это не входило в её планы.

На звук, на шум, вышла еще одна фигура – Алина. Пятилетняя сестра Риты.

Маленький силуэт застыл в тусклой рамке коридорного света. Она смотрела на происходящее так тихо, так серьёзно, будто подобные сцены давно стали частью её детства, хотя не должны были.

Она ждала Риту весь вечер, заснула, не расправляя постель – и проснулась от глухого стука и тихого голоса матери.

Вышла посмотреть.

И увидела: мать тащит старшую сестру по коридору, почти волоком.

Для Алины это был не просто печальный вид – это был раскол реальности. Любимая сестра, та самая, с которой она играла, смеялась, копировала её жесты – сейчас лежала, обмякшая, словно кукла без нитей.

– Мама… помочь? – тихо спросила она, всё ещё надеясь быть полезной, нужной.

– Иди спать, – прошептала Наталья, не поднимая глаз.

Алина помедлила.

– Мама, а кто это…

– Иди спать, я сказала! – сорвалась Наталья – резко, обижено, почти испуганно. Не потому, что злилась на Алину – а потому что ей было невыносимо тяжело.

В другой день Наталья бы обязательно удивилась вопросу: «кто это?» – ведь Алина спрашивала про собственную сестру. Но не сегодня. Сегодня у неё не было ресурса даже на мысль. Слова Алины скользнули мимо, как вода по стеклу.

И всё же – что-то внутри маленькой девочки дрогнуло. Слишком часто мама не слышала ни её, ни Риту. Слишком часто Алина чувствовала себя прозрачной. И впервые подумала: может, любовь – это не про неё?

А Алина… Алина была воспитана слушаться.

Мама сказала – значит так и надо.

Без «но», без вопросов, без права на своё.

Но это «но» сильно заинтересовало уже Римму, и она встала, расправляя платье.

Алина развернулась, тихо закрыла дверь в комнату – так, как её учили – и послушано забралась в кровать, укрывшись одеялом.

Закрыв глаза, стала считать мысленно единорогов, перепрыгивающих через препятствие.

Визуализировать, представлять себе единорогов и считать было очень сложно, но Алина старалась, сопя.

Увлекшись, она не услышала, как тихонько отворилась и закрылась дверь. Какое-то шебуршание и через пару мгновение раздался непривычный тонкий голосок -

– Что ты считаешь? Единорогов ведь не существует!

Алина удивленно открыла глаза и посмотрела в сторону.

В комнате сидела девочка. Не Рита. И не знакомая ей подружка. Чужая.

Чужая, незнакомая ей девочка в платье сидела прямо на полу, рядом с кукольным домиком, и рассматривала игрушки Алины с таким вниманием, будто никогда раньше не видела ничего подобного. Вращала куклу за талию, наклоняла, изучала светлые волосы пластиковой девочки, как будто проверяла их на подлинность. Затем она продолжила.

– Лучше считать капибар. Они прикольные. Ты знаешь что такие капибары? Я да, но у меня только медведь.

Алина замерла.

Что такое «капибар» она не знала. Наверное, существа похожие на единорогов – подумала Алина, разглядывая девочку.

Страха не было – только удивление, огромное и тихое, как будто она стояла перед чем-то невозможным, но в то же время естественным.

Девочка не поднимала голову -

Нет. Это не единороги, это как большие хомяки. Хочешь покажу, как они выглядят?

Девочка подняла голову и наконец-то улыбнулась.

В голове у Алины моментально соткался образ животного.

Пушистого, с отсутствующим хвостом, длинными усами-вибриссами и черными глазами. Он действительно чем-то был хорошо похож на хомяка.

Девочка положила игрушку на место, поднялась со своего места и отряхнулась, а затем повернулась к Алине и улыбнулась:

– Не бойся, – просто сказала она. Детским, ровным голосом. – У тебя красивые игрушки. Мне они нравятся.

Алина хотела что-то сказать, но язык словно прилип к нёбу. Она не могла ни ответить, ни даже отступить назад.

– Меня зовут Римма, – продолжала девочка – Я тебе не причиню вреда. Обещаю. А теперь тебе нужно спать.

Алина молчала.

После слов «спать», послушно заворочалась, укуталась в одеяло, словно в крепость и закрыла глаза.

Римма подошла ближе – медленно, мягко, будто опасалась спугнуть. Опустила руку на голову Алины. Погладила по волосам – так нежно, как будто делала это уже тысячу раз.

– Они любят тебя, – прошептала она. – Всё будет хорошо. Твоя сестра скоро уедет. Далеко… в лагерь. Но вернётся. Другая. Я обещаю.

Её голос был не просто тихим – он был правильным. Точным. Тем, который нужен ребёнку, чтобы страх растворился. И он растворился.

Римма тихо напевала мелодию – старую колыбельную, в которой не было слов, но сердце всё равно узнаёт такие напевы, как будто слышало их когда-то до рождения.

Веки Алины тяжелели. Дыхание успокаивалось. Комната становилась мягкой, тёплой, словно воздух наполнялся ватой.

Римма аккуратно поправила одеяло, подтолкнула подушку под голову девочки и наклонилась.

Поцеловала её в лоб – нежно, по-сестрински, как должна была бы целовать Рита, если бы могла.

– Спи, – прошептала она. – Я буду рядом. Я позабочусь о ней.

И это было последнее что она услышала, сон накатил без всяких сожалений, обволакивая, схватывая в свои объятия.

Римма ещё секунду стояла над кроватью, смотрела на девочку с выражением, в котором странным образом смешивались грусть, нежность и судьба.

Медленно выпрямившись, девочка развернулась и вышла из комнаты.

Коридор встретил её всё той же обволакивающей тишиной, но проходя по нему, Римма словно скользила по воздуху: ни шагов, ни шороха, ни малейшего движения воздуха. Свет от уличного фонаря, пробивающийся через щель в шторах, на секунду выхватил её силуэт – и тот тут же утонул в полумраке.

Она остановилась у дверей Ритиной комнаты. Провела ладонью по шершавой поверхности, будто чувствовала сквозь дерево что-то скрытое, вибрацию, дыхание, страхи, что крутились под потолком. Её пальцы задержались на секунду, а затем легли в центр дверного полотна так осторожно, будто она касалась больного места.

– Скоро, – прошептала она. Голос её был лёгким, как дыхание, но в нём звучало обещание. – Очень скоро.

Не угроза.

Не предупреждение.

Скорее… неизбежность.

После этих слов воздух в коридоре словно стал плотнее, тяжелее, будто сам дом услышал её и затаил дыхание.

И девочка исчезла.

Не ушла – именно исчезла. Растворилась в темноте без следа, без звука, без движения. Тьма поглотила её так же естественно, как ночь поглощает отблеск угасающей свечи.

Словно её и вовсе не было.

Словно она была не человеком, а тенью, пришедшей только затем, чтобы сказать то единственное слово, которое должно быть сказано.

Сон

Рита стояла на берегу озера. То самое, куда отец возил её летом, когда ей было восемь или девять. Озеро, которое она помнила не столько глазами, сколько сердцем. Запахи, звуки, цвета – всё было частью той маленькой вселенной, в которой она ещё могла быть счастливой.

Солнце медленно садилось за край воды, и горизонт расплывался тёплым огнём: густой оранжевый, нежный розовый, немного пурпура. Небо будто горело тихим пламенем. Отражение солнца растягивалось по водной глади длинной дрожащей дорожкой, похожей на чужую жизнь, которую можно пройти только один раз.

Вода была неподвижной, гладкой, как стекло. Лишь редкие круги расходились от прыгающих рыб.

Пахло тиной, влажным деревом, дымком от костра, который отец любил разводить на старой металлической тарелке.

Ветер лениво трогал камыши. Они шуршали мягко, успокаивающе, будто сама природа укачивала кого-то на руках.

Отец сидел рядом – на старом, выцветшем брезентовом стульчике, с которого вечно торчали нитки. Он держал в руках толстую верёвку, пахнущую пенькой, рыбой и чем-то надёжным, простым, каким бывает дыхание живого человека рядом.

– Смотри, – говорит он, склоняясь ближе. – Сейчас покажу, как вязать узлы. Это важно. Надо уметь.

Рита смотрела на его руки.

Большие. Тёплые. Мозолистые. Руки, которыми он поднимал её на плечи, когда она боялась наступить в холодную воду. Руки, которыми он вытаскивал из озера их маленькие уловы. Руки, которыми умел чинить всё, кроме себя самого.

Они двигались уверенно, плавно, будто сама верёвка знала, что от неё хотят.

– Первый узел – простой, – сказал он, медленно переплетая концы. – Им соединяют два конца вместе. Семью, например. Это – ты, я, мама, Алинка. Вот так.

Он затянул узел. И Рите показалось, что верёвка на миг стала живой, будто почувствовала смысл.

– Второй – булинь. – Его голос стал мягче. – Им удерживают то, что может выскользнуть. Мысли, например. Чтобы не разбегались. Чтобы не терялись.

Он показал ей второй узел. Красивый. Аккуратный.

– Третий – восьмёрка. Чтобы закреплять важное. Воспоминания. Чтобы не забыть.

Верёвка в его руках становилась всё сложнее, запутаннее. Узлы – прочнее.

Рита чувствовала, как в груди что-то тоже затягивается – тихо, но больно.

– А если… – она сглотнула, – если не получается развязать?

Отец посмотрел на неё.

Долго. Так смотрят только те, кто любит безусловно. Без требований. Без «будь лучше».

Улыбнулся – грустно, будто знал ответ заранее.

– Тогда режут, – сказал он просто. – Чтобы освободить то, что удерживаешь. Но связь тогда теряется. Навсегда.

Он протянул ей верёвку.

– Попробуй.

Рита взяла. Пальцы дрожали – от напряжения, от страха ошибиться перед ним, от ощущения, что этот момент слишком важен.

Она пыталась повторить его движения. Но узел не выходил. Верёвка путалась. Руки дрожали сильнее. Она пыталась снова – и снова.

Наконец узел завязался, но вышел кривым, некрасивым.

Рита попыталась его развязать.

Тот затягивался всё крепче, врезался в пальцы, будто наказывал.

– Папа… – прошептала она. – Я не могу…

Он положил руку ей на плечо. Тяжёлую. Родную.

– Ритка… – тихо сказал он, и голос его стал наполовину шёпотом, наполовину эхом. – Ты не виновата.

Её дыхание сбилось.

– В чём? – спросила она. Хотя ответ она знала.

Отец смотрел на неё так, будто видел сквозь неё – туда, где копились годы боли.

– В том, что я умер.

Слова ударили так резко, будто ледяная вода хлынула ей под кожу.

Она подняла взгляд – и увидела, что очертания его тела начинают растворяться. Становятся размытыми. Прозрачными. Как пар над озером на рассвете.

– Ты не виновата, – повторил он. Голос становился дальним, будто его уносил ветер. – Не виновата, что не сказала мне, как сильно любишь. Не виновата, что не смогла спасти. Не виновата… ни в чём.

– Папа, нет! – Рита вскинулась, пытаясь схватить его за руку. – Не уходи! Пожалуйста, не уходи!

Но её пальцы прошли сквозь воздух.

Он исчезал – не быстро, не резко, а медленно, как что-то, что уходит навсегда, но хочет остаться ещё миг, чтобы сказать главное.

И исчез.

Рита осталась одна.

Берег стал шире. Тише. Холоднее.

Камыши перестали шуршать. Даже солнце будто остановилось.

В руках – верёвка, вся в узлах.

Узлы стягивались так, будто в каждом был заключён её страх. И её вина.

Она смотрела на них – и вдруг осознала с пугающей ясностью:

Это не память.

Это не прошлое.

Это – разговор с собой.

С теми частями души, которые она прятала под алкоголь, под злость, под боль.