Проект «R.I.M.M.A»: – R.

Отец говорил не то, что сказал бы он.

А то, что она отчаянно нуждалась услышать.

Ты не виновата, не виновата, не виновата, не виновата…

Губы сами шевельнулись.

Но звук не вышел.

Слёзы выступили сначала одна, потом другая. И вдруг потекли, горячие, настоящие, как будто впервые за много лет.

Она закрыла глаза.

И проснулась.

Пробуждение

Утро было серым – не просто тусклым, а будто выцветшим, лишённым красок. Казалось, какой-то невидимый художник прошёлся по миру грязной тряпкой и стёр всю яркость, оставив после себя только холодный пепел света. Комната, небо, стены вокруг – всё выглядело продолжением того сна, в котором она только что была.

Рита лежала на кровати, неподвижная, с пустым взглядом, упирающимся в потолок, где когда-то светилась фосфорная звезда, но давно исчезла, как и многое другое. Голова раскалывалась, будто внутри кто-то стучал маленьким молотком. Во рту стоял металлический привкус, словно она жевала фольгу. В теле ощущалась вязкая, тягучая тяжесть – та, что бывает после долгих слёз или болезни души, которую никто не лечит.

В голове прокручивались образы: Озеро. Камыши. Папу. Верёвку. Узлы. И главное – его голос. Ты не виновата.

Эти слова ударяли сильнее, чем ломящийся похмельный пульс. Будто кто-то скрывал снова и снова защитный слой с давней раны, обнажая рану и прорываясь вовнутрь.

Слёзы подступили мгновенно – как будто они всегда сидели внутри, ждали лишь малейшего толчка. Она зажмурилась, пытаясь удержаться, но не смогла. Плакала тихо, почти неслышно, но отчаянно. Плечи подрагивали, пальцы так сильно впивались в ладони, что ногти оставляли белые полосы.

Время потеряло смысл. Текло ли оно минуту, час или вечность – она не знала. Когда слёзы наконец иссякли, Рита почувствовала лишь пустоту под рёбрами – тяжёлую, как свинец.

С усилием она поднялась. Вставать было сложно, будто она поднималась не из кровати, а со дна глубокой ямы. Каждый шаг отзывался тупой пульсацией в висках. Держась за стену, она дошла до ванной, включила холодную воду и умылась. Ледяные капли ударили в кожу, заставив дыхание сбиться, но немного прояснили голову. Она подняла глаза к зеркалу – и увидела ту, которую ненавидела.

Бледная кожа. Тусклые глаза – пустые, как выброшенные стеклянные бутылки после вчерашнего, в которых давно ничего нет. Синяки под глазами. Спутанные, безжизненные волосы.

– Мразь, – прошептала Рита, еле слышно, словно боялась услышать свой голос.

Зеркало, как всегда, молчало. Оно не спорило и не утешало – просто отражало правду.

Пить хотелось неимоверно. Рита, шатаясь, прошла на кухню. Несмотря на то, что она была одета, было холодно. Эта утренняя прохлада старых квартир, где тонкие стены плохо держат тепло, а батареи шумят, но почти не греют. Она подошла к подоконнику и взяв стеклянную пятилитровую тару с водой, начала пить. Жадно, быстро, почти захлёбываясь.

Вода была холодной, с привкусом ржавчины, неприятной, но она всё равно пила, потому что жажда давила сильнее отвращения.

Выпрямившись, Рита бросила взгляд в окно. За стеклом – тот же унылый двор, что и всегда. Многоэтажки, похожие на огромные бетонные коробки с одинаковыми жизнями внутри. Собака внизу лаяла на пустоту. На площадке женщина кричала на ребёнка – девочка не хотела идти в садик, потому что забыла свою куклу. Мать торопилась, ей было не до детских трагедий: нужно успеть отпроситься с работы, чтобы вырваться к любовнику, о котором не знал ревнивый муж. Обычное утро обычной провинции. Каждый тонет в своей маленькой драме.

– Сестрёнка… – тихо позвали сзади.

Рита обернулась резко.

В дверях стояла Алина – маленькая, хрупкая, в розовой пижаме с единорогами, ещё тёплой от сна. Глаза у неё были огромные, блестящие, полные тревоги. Она смотрела так, словно боялась своей собственной смелости задать вопрос.

– Ты в порядке? – спросила она едва слышно, будто шёпот мог меньше ранить.

Внутри Риты что-то дрогнуло. Она хотела ответить «да», сказать: «не бойся, всё нормально». Она хотела подойти, обнять её, прижать к себе, попросить прощения за вчера, сказать, что любит её. Хотела – по-настоящему.

Но вместо этого вырвалось другое.

– Свали.

Алина дёрнулась, словно её ударили.

– Я… я просто…

– Свали, сказала! – выкрикнула Рита, резко, зло, будто защищалась не от сестры, а от своего отражения.

Алина развернулась и убежала. Дверь хлопнула так, что Рита вздрогнула сама. И снова тишина. Та же, что была перед тем, как она выпила в первый раз. Та же, что приходит после удара.

Она осталась на кухне одна. Сжимая кулаки так сильно, что костяшки побелели. Глядя в окно, но не видя ничего.

Ненавидя себя – снова.

Всегда снова.

Ведь казалось, что всё, к чему она прикасается, она неизменно ломает.

***

Дверь на кухню тихо скрипнула и открылась.

Наталья вошла медленно, будто сама боялась нарушить тишину, в которую жизнь загнала обеих дочерей. Она знала, что первой к Рите подойдет Алина – маленькая, доверчивая, совершенно ни в чём не виноватая. И чувство вины – горячее, обжигающее – кольнуло Наталью под рёбрами. Она позволила младшей принять первый удар. Позволила, потому что… просто не могла больше. Сил не было ни уговаривать, ни защищать, ни вставать между ними, как раньше.

Она была слишком уставшей.

И это «устала» было не про сон или тяжёлый день – это было про годы.

Наталья выглядела так, как выглядит человек, который давно не живёт, а существует. Под глазами – глубокие, тёмные мешки. Волосы собраны в неаккуратный хвост, в котором торчали выбившиеся пряди. На ней был старый домашний халат – застиранный, с вытянутыми локтями, потерявший цвет и форму. Когда-то он был мягким и уютным. Теперь – таким же уставшим, как она сама.

Она посмотрела на Риту. Не строго. Не зло. Скорее… беспомощно. Так смотрят на больного, которого не могут вылечить.

Ничего не сказав, Наталья прошла к столу и тяжело села. Словно ноги больше её не держали. Положила на стол две бумаги – аккуратно, осторожно, будто от того, как она их положит, зависела судьба мира.

Рита узнала их сразу. Эти формы она уже видела – мельком, полгода назад, когда мама впервые начала «интересоваться», куда можно пристроить проблемного подростка.

Слово «документы» ударило по памяти сильнее, чем похмелье.

– Так больше продолжаться не может, – сказала мать тихо. Голос почти сорвался, но она взяла себя в руки.

Рита молчала. Внутри всё сжалось. Даже дышать стало труднее.

– Я устала, Рит, – продолжала мать. – Очень. Устала поднимать тебя с пола. Устала трястись, каждый раз, когда дверь хлопает – ты ли это или тебе нужна помощь. Устала видеть, как Алина боится. Устала за неё, за тебя, за нас всех.

Слова не были упрёком. Не были атакой. Они просто… были правдой. Усталой, горькой, тяжёлой.

Рита отвела взгляд. Её взгляд упал на бумаги. Лагерь. Диспансер. Соцзащита. Слова, которые делают воздух гуще.

– У меня два варианта, – сказала Наталья, но не подняла глаз. Ей казалось, что если посмотрит на Риту, то сломается. – Лагерь. Или диспансер.

Рита вздрогнула. Внутри будто что-то оборвалось.

– Соцзащита предлагает, – продолжила мать, голосом выжженной тишины. – Если я откажусь… могут забрать в приют. Тебя. И Алину. А оттуда…

Она оборвала фразу, словно перед ней зияла пропасть, в которую она не могла смотреть.

Повисла тишина.

Густая. Неформулируемая. Почти физическая.

Наталья смотрела в стол.

Рита – в листы с печатями.

И несколько секунд они обе не дышали.

В этих секундах было всё: многолетняя усталость, обида, тихая, нескладная любовь, которую ни одна из них не умела произнести вслух, и понимание, что сейчас на чаше весов лежит судьба сразу троих.

Рита отлично понимала, что стоит за словами матери.

Лагерь – была передышка.

Диспансер – штамп, который тянется всю жизнь.

За ним – кривая дорожка, по которой она видела, как падают другие девчонки: приюты, колонии, серые стены, откуда редко возвращаются собой.

Но важнее всего – Алина.

Алина, которую могут отправить в приют, а при худшем раскладе – в детский дом.

Малышка, которая ночью боялась любой тени, которая цеплялась за Риту как за единственного живого человека в мире.

Мысль об этом была невыносимой. Она резала внутри, давила, крушила остатки разума.

И чтобы не услышать собственный страх, чтобы заглушить его хоть чем-то, Рита ударила первой, самым больным:

– Ты не спасла папу, – сорвалось с её губ прежде, чем она успела остановиться.

Эти слова, как нож, летели в ту, которая была ближе всех. В ту, кто меньше всего заслуживал удара.

Наталья побледнела так резко, будто из неё вытянули кровь.

– Что? – шепнула она, не веря услышанному.

– Ты не спасла его! – крикнула Рита, голос сорвался, стал хриплым. – Он умер, а ты просто смотрела! Ты стояла и ничего не сделала!

Каждое слово било по комнате гулом, по Наталье – словно молотком. Она закрыла лицо руками. Плечи её задрожали – не от страха, от боли. От той самой боли, что живёт в человеке годами и ждёт любого повода, чтобы подняться на поверхность и разорвать его изнутри.

– Я не богиня… – прошептала она сквозь руки. – Я не могла его спасти. Я… я не могу остановить смерть. Ни тогда… ни сейчас…

Голос сорвался, превратился в тихий всхлип. Она пыталась говорить, но слова падали в пустоту, как мёртвые листья.

Рита вскочила и схватила первую попавшуюся тарелку. Не думая, не чувствуя, не контролируя себя – просто пытаясь перекричать собственный страх. Швырнула в стену. Резкий удар. Грохот. Белые осколки разлетелись по полу, словно маленькие кусочки её злости, её бессилия, её детства, которое она так отчаянно прятала под алкоголем и агрессией.

Наталья вздрогнула, но не встала.

Не закричала в ответ.

Не ударила.

Не убежала.

Она просто сидела – согнувшись, закрыв лицо руками, и плакала тихо, беззвучно. Так плачут люди, у которых слёзы закончились много лет назад, но душа всё равно продолжает выжимать последние капли.

В коридоре послышался еле уловимый всхлип.

Алина.

Она стояла там тихо-тихо, в тени дверного косяка, прижимая к груди своего плюшевого кролика. Лицо блёкло, глаза блестели от слёз. Она слышала. Всё слышала. И, как всегда, спряталась, сворачиваясь под одеялом, надеясь спрятаться не от криков – от боли, которую не понимала и не могла никому объяснить.

Рита увидела её силуэт, увидела, как она опять, в очередной раз убегает, прячась под одеяло. И внутри что-то снова оборвалось.

Но слова уже были сказаны. И их нельзя было забрать обратно. Ни слова. Ни действия.

Рита заходила по кухне, тяжело дыша, будто в комнате стало меньше воздуха. Она оглядывалась – на мать, сидящую с опущенными плечами; на осколки разбитой тарелки, блестящие под утренним светом; на бумаги, лежащие как доказательства её провала. В груди было пусто, как будто после долгого крика не осталось ни звука, ни сил, на дверной проем где только что была Алина, а теперь она спряталась в кровать и укрылась одеялом. Она всегда так делала, когда было страшно.

После долгой, натянутой паузы, находившись и выпустив пар, чы она медленно опустилась на стул. Несколько секунд сидела молча, словно собирая внутри себя что-то, что давно было разбросано. Потом наклонила голову и тихо произнесла:

– Лагерь.

Наталья вздрогнула, словно слово ударило её физически.

– Лагерь? – она будто не поверила, что услышала это.

– Я поеду в лагерь, – повторила Рита, чуть громче, но всё так же устало.

Между ними повисло плотное молчание. Ничего не двигалось, даже воздух. Рита перевела взгляд в сторону комнаты Алины – туда, где дверь закрылась после её крика. И в её голосе впервые за долгое время не было злости, только выжженная честность:

– Я не хочу, чтобы она оказалась в приюте. Не ради себя. И уж точно не ради тебя, – её глаза сверкнули, но уже без прежней ярости. – Ради нее и ради отца. Он бы хотел этого.

Наталья смотрела на неё так, словно видела впервые. В её глазах было изумление, надежда, боль – всё, что копилось годами и так редко находило выход. Она не ожидала этого. Даже не мечтала. Никогда. С таким Рита не приходила сама. Никогда не соглашалась на помощь. Всегда сопротивлялась до последнего, как раненое животное, которое не знает, кому можно доверять.

– Хорошо… – выдохнула Наталья, на глазах подступили слезы.

Рита кивнула, не поднимая взгляда. Смотреть на мать она не хотела. И не могла. Поднявшись с места, Рита подошла к окну. Она смотрела через окно, на серое небо, на одинаковые многоэтажки, на мир, казавшийся ей чужим и враждебным. Мир, в котором она всё время проигрывала. На площадке было пусто, лишь маленькая девочка качалась на качелях, но Рите на это было наплевать. Мысли были заняты другим.

– Когда? – спросила она тихо.

– Через три дня, – ответила Наталья, так же осторожно. Будто боялась спугнуть этот хрупкий момент. – Собирается группа. Автобус. Я уже заполнила почти всё. Осталось только…

Она протянула руку через стол, медленно, сомневаясь до последнего, и попыталась взять Риту за ладонь. Хоть как-то. Как мать. Как человек, который ещё верит в возможность спасения.

Но Рита резко отдёрнула руку, словно прикосновение обожгло.

– Не надо, – коротко бросила она и встала. – Я пошла собираться.

Она развернулась и вышла из кухни, даже не взглянув назад.

Наталья осталась сидеть за столом – с документами, которые дрожали в её пальцах, с осколками разбитой посуды и тихими слезами, которые она больше не пыталась скрывать.

Слезами не обиды.

Не злости.

А облегчения.

И надежды – такой слабой, что дуновение могло её погасить.

Но всё же надежды.

Сборы

Три дня пролетели так быстро и неестественно, будто их кто-то перемотал. Всё вокруг ощущалось как один длинный, тягучий, мутный сон, из которого Рита не могла проснуться.

За это время она не выпила ни капли. И это было странно. Сломанные привычки обычно ломают и человека, но сейчас что-то внутри удерживало её. Может, страх перед неизбежным. Может, тихое чувство вины перед Алиной, которое она гнала от себя, но оно всё равно сидело где-то под лопаткой. А, возможно, просто усталость. Усталость от всего. От дома. От матери. От себя самой – больше всего.

Собирать вещи она не торопилась. Двигалась медленно, будто отсрочивала собственную судьбу каждым брошенным в рюкзак предметом. Наталья принесла старый серый рюкзак – ещё от школьных времён, со стёртыми лямками и оторванным карманом. Рита кидала туда одежду как попало: мятые футболки, джинсы, носки, которые давно следовало выкинуть. Некоторые вещи даже пахли прошлым вечером – та запаховая память, которую она не удосужилась постирать.

Плевать.

Когда она укладывала последнюю толстовку, мать тихо вошла в комнату. Стояла в дверях, как тень – осторожная, выжидающая.

– Тебе нужны ещё носки, – сказала Наталья, протягивая аккуратно сложенные пары. – И вот… мыло, шампунь, зубная паста… Я купила.

Рита взяла пакет молча. Бросила в рюкзак, даже не посмотрев.

– Спасибо, – выдавила она, скрипнув зубами, будто даже это слово причиняло боль.

Наталья смотрела на неё, не решаясь ни приблизиться, ни уйти. В её взгляде было слишком много всего: страх, надежда, усталость, любовь, которую она никогда не умела выразить правильно. Она словно держалась за дверной косяк, как за что-то спасительное, потому что не знала, как подойти к собственной дочери так, чтобы не разрушить хрупкий мир, возникший между ними на эти короткие три дня.

– Я… пойду, – прошептала она, и вышла почти неслышно, будто боялась хлопнуть дверью и снова всё разрушить.

Рита осталась одна.

Она села на край кровати и долго смотрела на рюкзак, потом – на свою комнату. На старые постеры рок-групп, которые когда-то вдохновляли её, но теперь висели как чужие лица. На полку с пыльными книгами, которые она когда-то читала ночами, а теперь не могла открыть и двух страниц. На окно, в котором отражался тот самый серый город, от которого она хотела сбежать, куда угодно, хоть в лагерь, хоть в тайгу.

Три недели, – подумала она. – Три недели в этом грёбаном лагере. С детьми. С вожатыми. Без алкоголя. Без сигарет.

Сигареты.

Она резко встала, подошла к столу, открыла ящик. Там лежали две почти полные пачки – её маленький ритуал спасения. Она взяла их, добавила зажигалку и спрятала всё глубоко в рюкзак, между футболками, на самое дно.

Мать не будет проверять. Она слишком устала от конфликтов. А на входе в лагерь… ну, как-нибудь пронесёт. Она умела.

Рита закрыла рюкзак и медленно затянула лямки.

Готово.

Хотя внутри она чувствовала – к этому невозможно приготовиться.

***

Алина зашла в комнату вечером – тихо, осторожно, словно маленькая мышка, пробирающаяся в кладовку, боясь, что её заметят и выгонят. Она остановилась у порога, прижимая к груди своего игрушечного зайца с одним ушком, того самого, которого Рита подарила ей три года назад. Этот заяц пережил больше, чем любая игрушка в доме, – и потерянные уши, и зашитые лапы, и детские страхи, и бессонные ночи.

– Рита?.. – позвала она шёпотом.

Рита лежала на кровати, уткнувшись лицом в подушку, пытаясь не думать ни о лагере, ни о матери, ни о себе самой. Услышав голос Алины, она медленно подняла голову.

– Чего? – устало спросила она, не грубо, но с тем внутренним надломом, который уже не скрыть.

Алина держалась за дверной косяк, будто боялась, что ноги подведут. Несколько долговатых секунд она просто молчала, собираясь с духом.

– Ты… правда поедешь? – наконец вымолвила она, глядя не на Риту, а на зайца в своих руках.

– Угу, – коротко ответила Рита, опуская взгляд.

– Надолго? – голос Алины дрогнул.

– На три недели.

Алина снова умолкла. Будто переваривала каждое слово, медленно, тщательно. Потом маленькими шагами подошла к кровати и села на самый край, боясь нарушить пространство, будто Рита могла взорваться от любого неверного движения.

– А ты… вернёшься? – спросила она едва слышно, глядя на игрушку, а не на сестру.

Рита повернула голову. Увидела это маленькое лицо – бледное, испуганное, будто мир снова стал слишком большим для такой маленькой девочки. Увидела огромные глаза, наполненные слезами, которые Алина отчаянно старалась удержать. И что-то внутри Риты болезненно дёрнулось. Сжалось. Трещина, которой она не хотела признавать, вдруг дала о себе знать.

– Вернусь, – сказала она хрипло.

– Обещаешь? – Алина искоса посмотрела на неё, будто боялась услышать ложь.

– Обещаю.

Алина кивнула, и в следующий миг неожиданно бросилась Рите на шею. Обняла крепко, отчаянно, всем своим маленьким телом, как будто держалась за неё, чтобы не упасть в бездну. Рита почувствовала, как Алина дрожит, и её собственная грудь сжалась ещё сильнее.

– Я буду скучать… – прошептала Алина, уткнувшись сестре в плечо.

Рита нерешительно подняла руки и обняла её в ответ – неловко, непривычно, как будто разучилась это делать. Она не помнила, когда в последний раз держала сестру на руках, слышала её дыхание, чувствовала этот маленький, тёплый комочек жизни, который всегда тянулся к ней, даже когда она отталкивала всех подряд.

– Я тоже, – сказала Рита тихо. И это было правдой. Честной, чистой, почти детской.

Они сидели так несколько минут. Молча. В тишине комнаты, пропитанной запахом пыли, старых вещей и несказанных слов.

Когда Алина наконец отстранилась, она вытерла слёзы рукавом своей пижамы. На лице появилось удивительно серьёзное выражение, совсем не детское.

– Будь хорошей, – сказала она, как взрослый, дающий наставление.

Рита невольно усмехнулась, хоть улыбка вышла усталой и кривой.

– Постараюсь.

Алина встала, пошла к двери, но вдруг остановилась и обернулась. На секунду она выглядела совсем маленькой – крошечная фигурка в дверном проёме, с игрушкой в руках и огромным сердцем внутри.

– Рита? – позвала она.

– Угу? – Рита снова подняла взгляд.

– Я люблю тебя.

И, не дожидаясь ответа, быстро убежала в свою комнату, словно боялась услышать что-то, что сломает её хрупкую смелость.

Рита осталась сидеть на кровати. Долгое время просто смотрела на закрывшуюся дверь, будто за ней исчез не ребёнок, а целый кусок её жизни.

– Я тоже… – прошептала она в пустую комнату, зная, что Алина уже не услышит.

Но, возможно, это было впервые, когда она позволила себе сказать это вслух.

Отъезд

Утро выдалось холодным и серым – таким, каким бывают только сентябрьские утра, когда лето уже ушло, но осень ещё не успела стать золотой. Небо затянуло тяжёлыми свинцовыми тучами, обещающими скорый дождь. Ветер свистел между домами, хлестал по лицу ледяными порывами и срывал с деревьев первые жёлтые листья, крутя их в воздухе короткими вихрями.

Рита стояла у подъезда с рюкзаком, который казался тяжелее, чем был на самом деле. Тяжесть исходила не от вещей внутри – от того, что эти вещи означали. От разлуки. От неопределённости. От попытки начать что-то сначала, хотя она не была уверена, что умеет.

Рядом суетилась Наталья. Её движения были резкими, нервными: то проверит документы, то пересчитает деньги, то убедится, что телефон заряжен. Словно пыталась заполнить тревогу делами, а в груди всё равно оставалась дыра.

Алина держала мать за руку, но смотрела только на Риту. Грустно. Прощающее. Надеясь, что это «пока» – действительно «пока», а не навсегда.

– Точка сбора на центральной площади, – тараторила Наталья, проверяя всё в десятый раз. – Автобус в десять. Мы успеем. Такси уже едет.

Рита кивнула, не желая говорить. Любое слово сейчас звучало бы слишком громко и слишком хрупко.

Алина всё ещё держала мать за руку, но взгляд её был прикован куда-то в сторону. Рита, почувствовав это, подняла голову.

На детской площадке, на старых металлических качелях, сидела девочка, как статуя. И кажется, она уже где-то её видела. Как воспоминание. Как что-то, что не принадлежит этому миру.

Рита нахмурилась. Память начала перебирать варианты, попутно задавая вопросы:

Кто она? Почему смотрит так… странно? Почему я обращаю на это внимание?

– Мама… – шёпотом позвала Алина, дёрнув Наталью за рукав.

– Не сейчас, милая, – отмахнулась та, даже не взглянув.

Девочка на качелях вдруг улыбнулась – медленно, слишком взрослой, слишком понимающей улыбкой. И подняла руку, помахала им так, будто провожала.

Алина вздрогнула и прижалась к матери, пытаясь скрыться за её ногами.

Рита почувствовала, как по коже пробежали мурашки.

– Такси подъехало, – сказала Наталья, поспешно указывая на жёлтую машину, которая остановилась у обочины.

Рита открыла дверь, бросила свой рюкзак на заднее сиденье и устроилась рядом. Наталья села спереди, пристегнувшись дрожащими руками. Алина устроилась рядом с Ритой, прижимая к себе своего зайца, будто тот мог защитить её от чего-то невидимого.

Машина мягко тронулась с места.

Когда они выезжали со двора, Рита машинально заглянула в левое заднее стекло.

Девочка на качелях всё ещё сидела на том же месте. Она не отвела взгляда. Не моргнула. Только слегка покачивалась взад-вперёд, будто ветер приводил в движение что-то, что по идее должно было быть неподвижным.

И всё так же смотрела им вслед.

Странная, – подумала Рита и резко отвернулась, будто что-то в глубине души подсказало: лучше не смотреть долго.

Но ощущение чужого взгляда на затылке не исчезло.

И долго ещё не исчезнет.

––

Центральная площадь напоминала растревоженный улей – шумный, беспокойный, наполненный сотнями маленьких и больших тревог. Здесь собралось не меньше двухсот человек: родители, дети, бабушки и дедушки, братья и сёстры. Кто-то обнимался напоследок, кто-то ссорился на повышенных тонах, кто-то делал последние фотографии, стараясь улыбаться, хотя слёзы стояли на глазах. Чемоданы громоздились у бордюров, рюкзаки лежали в беспорядочных кучах. Дети бегали между ногами взрослых, визжа и пугая друг друга, а где-то на заднем плане ревел двигатель большого туристического автобуса, готового забрать эту разношёрстную толпу в неизвестность.