Порядочный Хаос

Глава 1

Сквозь сон послышалось пение дрозда. Не живой птицы, чье пение рождается где-то в глубине гортани, а с чистого, выверенного до последней ноты звука, льющегося из латунного раструба на прикроватной тумбе. Механический будильник «Соловей-Мастер» исправно проиграл свою семисекундную арию, и Борис открыл глаза ровно в шесть часов утра. Ни секунды раньше, ни секунды позже. Мир был в полном порядке.

Он отключил будильник одним точным движением, встал и приступил к ритуалу. Одеяло было застелено так, что ни одна складка не смела нарушить его геометрическую строгость. Подушки – две штуки, одинакового размера и плотности – были уложены под углом в сорок пять градусов к изголовью, образуя идеальный треугольник покоя до следующего вечера.

После душа, где пар из медного змеевика смешивался с ароматом мыла с запахом угольной смолы, Борис облачился в свой стандартный костюм-тройку из добротного шерстяного сукна. Жилет был самым важным элементом: в его маленький карманчик идеально ложились карманные часы.

Город, в который он вышел, был управляемым механизмом. На мостовых пыхтели омнибусы на паровой тяге, с визгом выпуская клубы белого пара из предохранительных клапанов. В воздухе, пропитанном запахом гари, масла и влажного кирпича, стоял гул – симфония промышленности. Над головой, по ажурным эстакадам, ползли грузовые локомотивы, их стальные колеса отбивали четкий ритм на стыках рельсов.

Путь Бориса в Контору лежал через набережную. И сегодня, как и всегда в 7:45, его взгляд зацепился за величественный силуэт, входящий в устье канала. «Императрица Екатерина», трехтрубный пароход с гребными колесами, украшенными замысловатой чеканкой, торжественно швартовалась. Медная обшивка его корпуса отсвечивала тусклым блеском в утреннем солнце, пробивавшемся сквозь смог.

Борис не смог удержаться. Он достал из жилета свои часы. Это был не просто хронометр, а инженерное чудо – корпус из полированной латуни с вставками из черненого серебра. Он большим пальцем нажал на крошечную пружинку, и крышка с тихим, удовлетворяющим щелчком отскочила, открыв матовый циферблат с ажурными стрелками.

«С точностью до минуты», – тихо промолвил он, наблюдая, как матросы на палубе «Императрицы» перебрасывают толстые пеньковые канаты к кнехтам. Он мысленно сверил прибытие судна с расписанием, которое держал в голове. Все совпало. Это принесло ему глубинное, почти эстетическое удовольствие. Еще один щелчок – и часы исчезли в жилетном кармане, как солдат, выполнивший приказ.

Его шаги участились, отбивая по брусчатке дробный, безостановочный ритм. Он миновал мраморные фасады банков и министерств, пока не уперся в скромную дверь с вывеской: «Бюро Статистики и Учета. Отдел 7-Г».

Кабинет был залит ровным светом газовых рожков, отбрасывающим теплые тени на стопки папок. Воздух звенел от тишины, нарушаемой лишь шелестом бумаги, скрипом перьев и размеренным тиканьем настенных хронометров. Борис был мелким клерком, винтиком в гигантской машине имперской бюрократии. Он заполнял формы, сводил таблицы, составлял отчеты о расходе чернил, угля и прочих никому не нужных мелочей.

Но он любил свою работу.

Для Бориса это был не хаос цифр и бумаг, а сложный, прекрасный механизм. Каждый документ должен был быть заполнен с каллиграфической точностью. Каждая цифра – выведена без помарок. Каждая папка – расставлена в алфавитном и хронологическом порядке. Его педантичность была не бременем, а смазкой для шестеренок системы. Он видел нечто возвышенное в том, чтобы привести бесформенные данные к идеальному порядку.

Устроившись за своим письменным столом, он достал перо, обмакнул его в чернильницу и на чистом листе бумаги вывел каллиграфическим почерком: «Отчет о коэффициенте использования парового привода в третьем квартале 1878 года по Шестому округу».

Снаружи гудел и клокотал огромный, непослушный мир. Но здесь, в Отделе 7-Г, царила гармония. И Борис был ее хранителем.

… Борис аккуратно поставил последнюю точку в ведомости, отложил перо с точностью хирурга, завершающего операцию, и прошелся сухим промокателем по строке, впитывая лишние чернила. Работа была сделана. Безупречно и в срок. Мир снова обрел равновесие.

И в этот момент равновесие было нарушено.

Дверь в канцелярию с болезненным скрипом, который Борис безуспешно требовал устранить вот уже три месяца, отворилась, и в проеме показалось взволнованное, раскрасневшееся лицо младшего курьера, Степана. Его форменная фуражка съехала набекрень, а глаза сверкали, как отполированные медные шестеренки.

– Борис Алексеевич, пойдемте с нами! – прошептал он, задышав на Бориса воздухом, пахнущим дешевым табаком и тревогой. – Говорят, на утреннем пароходе… на «Императрице»… что-то привезли. Ящики, какие-то странные… ни на один манифест не записаны. Все шепчутся.

Борис, не меняя бесстрастного выражения лица, достал из жилета свои карманные часы. Твердый, отчеканенный щелчок крышки прозвучал как предупредительный выстрел во внезапно наступившей тишине канцелярии.

– Обеденный перерыв, согласно параграфу 14-Б Регламента, начинается через двенадцать минут, – ровным, лишенным всяких вибраций голосом констатировал он. – Нарушать рабочий регламент я не намерен.

– Да брось ты свой регламент, ей-богу! – нетерпеливо дернул его за рукав другой клерк, Петрович, чья жилетка вечно была в пятнах от завтрака. – Это же не просто ящики… Говорят, оттуда… стучит.

Последнее слово повисло в воздухе, тяжелое и несанкционированное.

Борис медленно поднял взгляд от циферблата к лицу Петровича, а затем к испуганно-возбужденному лицу Степана. Он ненавидел незапланированные действия. Ненавидел суету. Ненавидел этот липкий, электрический ток слухов, который бил по стройным рядам канцелярских столов. Но он также, и возможно даже больше, ненавидел аномалии. А «ящики не по манифесту», да еще и издающие звуки, были вопиющим, кричащим нарушением установленного Порядка. Его Порядка.

Он еще раз взглянул на часы. Стрелки, казалось, замедлили свой ход. Он мысленно, беззвучно отсчитал последние десять секунд, наблюдая, как тонкая секундная стрелка совершает свой идеальный круг. С легким, почти неощутимым вздохом, который был высшей степенью протеста в его арсенале, он поднялся с места.

– Что ж, – произнес он, поправляя складки на своем безупречном жилете. – Посмотрим на это… нарушение.

Он сделал первый шаг к двери, на мгновение задержавшись, чтобы проверить, ровно ли лежат стопки бумаг на его столе, параллельны ли ему его перо и линейка. Последнее, что он видел, уходя в коридор, наполненный гудящими голосами, – это была идеально прямая линия края его стола, последний оплот предсказуемости и ясности в мире, который внезапно, тихо и необъяснимо начал сходить с утилитарных, проверенных рельсов.

Толпа коллег, как стайка встревоженных механических воробушков, толпилась у трапа «Императрицы». Но стоило Борису ступить на сходни, как путь перед ним расчистился. Его прямая осанка, безупречный костюм и холодный, непроницаемый взгляд действовали безотказно. Он был здесь не любопытным клерком, а служителем Порядка, и все это чувствовали.

На палубе его встретил запыхавшийся человек в форменном кителе с нашивками судового кладовщика. Лицо его лоснилось от влажного воздуха и нервного напряжения.

– Господин, чем могу служить? – начал он, но Борис не дал ему договорить.

– Борис Алексеевич, старший счетовод Отдела 7-Г Бюро Статистики и Учета, – отчеканил он, и эти слова прозвучали как звание полководца. – Установлено несоответствие между грузовым манифестом и фактическим наличием. Мне требуется немедленное объяснение по поводу трёх ящиков, не внесенных в корабельную декларацию.

Кладовщик замялся. Его глаза забегали, и он наклонился чуть ближе, понизив голос до конфиденциального шепота, в котором чувствовалась панибратская нотка.

– Борис Алексеевич, будьте благоразумны… Это груз… особого свойства. Для персон, чьи имена не принято произносить вслух. Лучше бы вам сделать вид, что вы их не заметили. Ради вашего же спокойствия.

Воздух вокруг Бориса словно сгустился и похолодел. Подобные намёки были для него хуже прямого оскорбления. Это была не просто попытка обойти правила – это было покушение на сами основы мироздания, где каждый винтик, каждый документ должен быть на своем месте.

– Мое спокойствие, – его голос стал тихим и острым, как лезвие бритвы, – зиждется на неукоснительном следовании Регламенту. «Особые свойства» не являются юридической категорией. Я требую предъявить документ, санкционирующий отгрузку и транспортировку данного груза уполномоченным лицом. Сейчас.

Лицо кладовщика исказилось. Он понял, что шепот и намеки здесь не сработают. Он отступил на шаг, и его взгляд стал жестким.

– Что ж, – процедил он. – Ваши люди могут вернуться в свою Контору. Им здесь делать нечего. А вас, господин счетовод, проводят к капитану. Он покажет вам все… необходимые документы.

Последние слова прозвучали с такой ледяной вежливостью, что по спине Степана и Петровича пробежали мурашки. Они, разочарованно переглянувшись, поплелись прочь, растворившись в серой массе портовой суеты. Их жажда зрелища уступила место инстинктивному страху перед системой, в которой они были лишь песчинками, которые система могла перемолоть, даже не заметив.

Борис остался стоять неподвижно. К нему подошли двое матросов с бесстрастными, закаленными в рейсах лицами. Они не сказали ни слова, лишь жестом указали направление.

– Иду, – коротко бросил Борис.

Он последовал за ними, его шаги отдавались глухим эхом по металлическим трапам, которые вели вглубь корабля. Вместо того чтобы подниматься в капитанскую рубку, они повели его вниз. Гул порта и свежий воздух остались наверху, их сменили запах машинного масла, влажного дерева и замкнутого пространства. Газовые рожки здесь горели тусклее, отбрасывая на стены длинные, пляшущие тени.

Глава 2

Тревожность вытащила сознание из небытия. Она возникла раньше мысли,

раньше самого сознания – примитивный, животный сигнал, исходящий из

каждой клетки. Что-то было не так. Катастрофический, фундаментальный

сбой.

Затем пришло осознание тела. Мышцы были ватными, чужими и

непослушными. Малейшая попытка пошевелить рукой отзывалась в мозгу

тупой, раскатистой волной боли, словно сигнал проходил через километры

испорченных проводов. Он лежал на чем-то жестком, и холодная

поверхность впитывала в себя скудное тепло его тела.

Звуки. Рядом, кто-то говорил. Но это не был язык. Это был просто набор

гортанных, шипящих и щелкающих звуков, бессмысленный шум, не

несущий никакой информации, кроме одной – он был чужим. Абсолютно.

Кто я?

Мысль, обычно рождающаяся сама собой, теперь требовала

невероятного усилия. Он заставил себя сфокусироваться на вопросе в

пустоте собственного черепа.

Я…

Ничего. В ответ – лишь гулкая, звенящая тишина. Не пустота, а именно

тишина, напряженная и тревожная, как натянутая струна.

Как я здесь оказался?

Он отправил запрос в хранилище памяти, в тот идеально

организованный архив, где, он чувствовал, должно было быть все: лица,

имена, даты, правила. В ответ – лишь скрежет сломанного механизма.

Память, его верная опора, его главный инструмент для работы с

окружающим миром, предала его. Она отступила, оставив после себя лишь

первобытный страх и всепроникающую, ни на секунду не отпускающим

нытьем.

Он попытался найти хоть что-то. Кусочек мелодии. Обрывок лица.

Цифру. Слово.

Но в голове была только тишина, тревожность и боль. Триединство его

нового, урезанного бытия.

Он был чистым листом, испещренным лишь шрамами недоумения и

страха. И самое ужасное заключалось в том, что где-то в глубине этого хаоса

жила смутная догадка: когда-то мир имел имена, а боль – причину.

Процесс его мучительной самоидентификации был грубо прерван. Из-за

стены послышались шаги – уверенные, металлические, отбивающие

четкий ритм, и замерли у двери. Прогремел скрежет тяжелого замка, и

дверь со стоном отворилась, заставив замолчать голоса.

В проеме стояла женщина.

Борис инстинктивно напряг все свои ватные, непослушные мышцы, хотя

явной, физической угрозы от нее не исходило. Она была высока, одета в

строгий костюм-фрак из темной кожи. Ее волосы были убраны в тугой узел,

и ее взгляд – холодный, аналитический, лишенный всякой эмпатии —

скользнул по нему, изучая, оценивая. Он поймал себя на мысли, что

чувствует себя мелким и ничтожным под этим взглядом.

Уголки ее губ дрогнули в циничной, почти незаметной усмешке.

– Оставьте свою надежду, – произнесла она, оглядев присутствующих.

Ее голос был низким, властным и проникал прямо в мозг, минуя уши. И это

было самым шокирующим: он понял ее. Ее слова, в отличие от

бессмысленного шума других людей, обретали в его сознании форму и

значение. Они были прохладной водой в пустыне его беспамятства, и от

этого – вдвойне опасными. – Для вас всё закончилось. Началась новая

жизнь.

Она сделала шаг вперед, и ее тень накрыла его.

– Я одна из немногих в этом прогнившем мире, – произнесла с

презрительной интонацией, – кто способен понять тебя.

Для Бориса ее речь была слаще меда. Каждое слово было якорем, за

который можно было зацепиться в море хаоса. И это пугало его больше

любой угрозы.

Другие люди смотрели на нее с непониманием и страхом.

– А теперь слушай внимательно, – ее голос стал жестче. – Отныне ты

будешь делать всё, что тебе скажут. Без рассуждений. Без вопросов. В

противном случае тебя выкинут за борт. И поверь, в этих водах тебя ждет не

упокоение.

Она наклонилась чуть ближе, и смесь незнакомых запахов окружила его.

– Да, запомни раз и навсегда, – прошептала она, и в ее глазах

вспыхнули холодные огоньки. – Отныне я решаю, что для тебя хорошо, а

что – плохо. Если будешь послушным и полезным, возможно, тебе удастся

выжить в этом мерзком мире.

Она выпрямилась, с легкой брезгливостью поморщившись от спертого

воздуха в камере, и, направилась к выходу, бросив через плечо:

– Приступайте к работе. Разделите их.

Едва она скрылась за дверью, в камеру ввалились двое головорезов в

промасленных кожанках, вооруженные дубинками с прикрученными

бронзовыми шипами. Они не говорили – они рычали и толкались, выгоняя

обессиленных людей в длинный, залитый тусклым светом газовых рожков

коридор.

ноги других и едва держался на ногах в этом человеческом вихре.

Суета была адской. Людей, словно скот, построили в три примерно

равные группы. В одной были самые крепкие, мускулистые мужчины, в

другой – те, кто поменьше и проворнее, а в третью, куда попал и Борис,

согнали всех остальных – худых, испуганных, еще не оправившихся.

В этой суматохе Борис почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд.

Он обернулся. В нескольких шагах от него, прислонившись к влажной стене,

стоял старик. Его лицо было изборозждено глубокими морщинами, волосы

– седыми и спутанными, но глаза… глаза были ясными и острыми. И в них

светился тот же ужас, та же растерянность, но и то же понимание, что и у

Бориса. Не животный страх, а осознанная, человеческая тревога.

Их взгляды встретились на мгновение. И старик, едва заметно, так, что

никто другой не мог этого увидеть, кивнул. Не приветственно, а скорее… с

признанием. Мол, я вижу, что и ты понимаешь, что здесь творится. Ты не

один.

Этот безмолвный контакт был подобен разряду тока. Кто он? Откуда он

понимает?..

Но времени на раздумья не было. Охранник грубо схватил Бориса за

плечо и толкнул в сторону своей группы.

– Тебе сюда, хлюпик! Быстро!

Их погнали по коридору, выдали измазанные углем лопаты и небольшие

тележки. Борис, механически взяв в руки деревянный черенок, в последний

раз оглянулся. Старик уже исчез в другой группе, уводимой в

противоположном направлении. Но в памяти Бориса намертво

запечатлелся тот взгляд – островок разума в этом море безумия. И в

оглушающем грохоте шагов и окриков в его голове родилась первая

осмысленная цель: найти старика.