- -
- 100%
- +
Я взял корзинку, кинул туда буханку, пачку молока и кое-что по мелочи. У кассы уже выстроилась небольшая очередь. Я встал в конец, машинально глядя на чужие руки.
Руки кассирши бегали по клавиатуре и сканеру быстрыми, отрывистыми движениями, будто она мстила кнопкам за всю свою жизнь. У мужчины передо мной пальцы были разбиты, ногти в заусенцах; он сжимал пачку сигарет так, как я ночью сжимал рукоять ножа. Девушка левее придерживала ребёнка за локоть – слишком крепко для нежности, слишком мягко для настоящего запрета.
Я считал чужие пальцы, как кто-то другой считает деньги.
«И что ты надеешься там увидеть?» – поинтересовался голос.
– Надеюсь, что у кого-то всё нормально, – честно ответил я про себя.
«Ты надеешься, что чьи-то руки ещё ни в чём не виноваты», – поправил он. – «Плохая новость: вина – это не только кровь. Иногда достаточно один раз не дотянуть, не удержать, не подписать, не вернуть».
Очередь двинулась. Пластиковая лента под товарами ехала, как конвейер, выдающий одинаковые жизни в разных упаковках.
Я поймал себя на том, что стою, сжимая ручку корзинки так же, как ночную рукоять ножа.
Разжал пальцы намеренно.
Кассирша назвала сумму мужчине передо мной. Он сунул в терминал карту, дождался писка и убрал чек, не глядя. Всё на автомате. На ленте остались одинокие конфеты, забытые кем-то, кто уже ушёл.
«Ты опять бежишь по тому же кругу», – сказал голос.
Сначала я принял это за обычную мысль. У всех в голове иногда всплывает что-то вроде «сколько можно» или «надо бы всё поменять».
Но эта фраза звучала чужим почерком.
Слишком ровно. Слишком спокойно. Без привычной смеси оправданий и самообвинения, в которых я обычно утоплю любую идею.
Я шагнул вперёд вместе с очередью.
– Не круг, а спираль, – автоматически поправил кто-то во мне.
Я замер.
Я так не говорил. «Спираль» – красивое слово, но не из моего повседневного набора. Я, скорее, сказал бы «болото», «бег по кругу» или в лучшем случае «колесо».
Сейчас же слово легло в голову так, будто там давно лежала под него форма.
«Ну вот», – тот же голос мягко кивнул где-то внутри. – «Узнаёмся».
Кассирша взглянула на меня через плечо предыдущего покупателя.
– Следующий, – сказала она.
Я машинально выложил хлеб, молоко и шоколадку на ленту. Смотрел, как сканер один за другим подтверждает их существование короткими писками.
– Ты кто? – спросил я тихо. Губами, не звуком.
«Не тот вопрос», – ответил голос.
– А какой тогда правильный?
«Почему ты решил, что я – не ты».
Кассирша назвала сумму. Я сунул карту в терминал, глядя на экран так, словно там мог появиться ответ получше.
На табло высветилось привычное: «Одобрено».
Где-то в глубине головы странно отозвались слова: «Одобрено тоже не тобой».
Я забрал пакет, вышел из магазина и остановился прямо у двери. Люди обходили меня, кто-то толкнул плечом и пробормотал что-то недовольное. Я стоял как человек, который неожиданно забыл, куда вообще шёл.
– Если ты – это я, почему ты говоришь, как чужой? – спросил я почти вслух.
«Потому что ты слишком долго делал вид, что я – шум», – спокойно ответил голос. – «Шум, который мешает спать и жить по прямой. Пришлось стать чётче».
Ветер обжёг лицо. Я вдохнул глубже, чем обычно. Воздух показался тяжелее, как перед грозой.
Разговаривать с голосами – плохой знак в любой психиатрии. Но между «голосом, который приказывает» и «голосом, который объясняет», всё же есть разница.
Этот не звал прыгать из окна и не предлагал сжечь мир. Он всего лишь называл то, что и так происходило, другими словами.
Я дошёл до остановки, сел на холодную металлическую скамейку и уставился на табло. Мой автобус должен был прийти через две минуты.
«Ты можешь поехать, как всегда», – сказал голос. – «А можешь сделать иначе. Сейчас разницы почти нет. Почти».
– Почти? – переспросил я.
«Спираль – не круг», – напомнил он. – «Те же точки, но на другом уровне. Любое смещение – даже на полшага – меняет всё дальше. Вопрос только в том, готов ли ты признавать последствия своих шагов».
Я смотрел на мигающие цифры на табло и думал о мужчинах с ножами, женщинах у окна и мальчиках на холодном полу, которыми просыпался по ночам.
Они не выбирали меня. Но я почему-то выбирал их.
– Ты хочешь сказать, что я могу вмешиваться? – тихо спросил я.
«Ты уже вмешался», – напомнил голос. – «В той кухне, где нож ждал, пока его опустят не туда. Ты забрал у этой сцены одну развязку и дал ей шанс на другую. Или, по крайней мере, попробовал».
Меня передёрнуло.
– Это было в прошлом, – выдохнул я. – Уже случилось. Как я мог что-то изменить?
«Для спирали нет такого «уже», как ты его понимаешь», – сказал он. – «Есть точки напряжения. Узлы. Чем сильнее в них боль, тем громче они звучат. Ты слышишь их сразу на всех витках. А вот, что ты с этим делаешь – это уже твой выбор. И твоих рук».
Автобус появился на горизонте. Зелёный, с облезшим логотипом сбоку. Подкатил к остановке, шины зашипели, двери открылись, выдохнув тёплый воздух салона.
Люди потянулись внутрь. Кто-то торопился, кто-то зевал, кто-то даже не поднял глаз от телефона.
Моё тело сделало движение вперёд из привычки. Ноги сами хотели занять место в потоке. Я усилием остановил их, словно поймал за воротник.
– И что будет, если я не поеду? – спросил я.
«Увидишь», – ответил голос. – «Или не увидишь. Тоже вариант».
Я остался стоять под навесом. Сердце билось чаще, чем того требовали мои ничем не примечательные действия.
Автобус уже почти заполнился. В окна я видел людей, сжавшихся в привычных позах: кто-то прижимал пакет к груди, кто-то – сумку, кто-то – ребёнка.
У второй двери стоял мужчина лет тридцати пяти, с мальчишкой, который держался за поручень. Ребёнок тянулся к окну, что-то возбуждённо показывая пальцем. Мужчина ответил рассеянной улыбкой и кивком.
Я не слышал, что они говорят, но видел губы.
«Смотри внимательнее», – сказал голос.
Я сглотнул и сделал шаг ближе к краю тротуара.
Двери начали закрываться. В этот момент кто-то сзади резко крикнул: «Подождите!». К остановке подбежала женщина, махая рукой. Водитель, уже почти отпустив педаль, раздражённо ударил по кнопке. Двери ещё раз дрогнули, приоткрываясь.
Автобус дёрнулся вперёд, потом резко притормозил – кто-то на дороге решил перестроиться без поворотника.
Мальчик у двери не удержался.
Я видел это как в замедленной съёмке. Его пальцы соскальзывают с поручня, тело кренится, плечо летит к краю ступени, колени подгибаются. Мужчина хватает его за куртку, но запаздывает на секунду.
И именно в эту секунду двери чуть приоткрыты.
Сцена, которую я увидел в голове, была совсем другой.
В ней мальчик падал вниз, вылетая из автобуса на асфальт. Водитель не успевал отреагировать. Шум, крики, кровь, серая каша из испуга и вины. Время, которое потом делится на «до» и «после» для всех, кто оказался рядом.
В реальности всё обошлось.
Кто-то из пассажиров, стоявших ближе, успел выставить ногу, подперев ребёнка. Мужчина дёрнул его назад. Мальчик ударился плечом о поручень и расплакался – громко, обиженно, без крови.
Автобус постоял ещё пару секунд и поехал дальше.
Я стоял у остановки, чувствуя, как ледяная волна откатывается от груди.
«То, что ты увидел, – один из витков», – сказал голос. – «Он существовал. Существует. Где-то. В чьей-то памяти. В чьей-то ночи. Твоё дело – какой из них ты подпитываешь своим вниманием и своим выбором».
– Ты хочешь сказать, что если бы я сейчас зашёл в автобус…
«Ты прошёл бы через эту сцену изнутри», – спокойно ответил он. – «Может быть, не в этот день. Может, в другой. Но спираль любит повторения. Ей всё равно, на каком витке ты наступишь на свой нож».
Я не сразу заметил, что моих ладоней почти не чувствую. Разжал пальцы с усилием. Они заныли глухой болью, как после тяжёлой физической работы.
Руки, которые никогда не держали ничего тяжелее пакета с продуктами, вдруг вели себя так, будто уже не раз срывали кого-то с края.
Я медленно сел обратно на скамейку.
– И что теперь? – спросил я.
«Теперь ты хотя бы знаешь, что твои руки – не чистый лист», – сказал голос. – «Они уже держали нож. Они уже хватали за воротник. Они уже отпускали, когда нужно было держать, и держали, когда пора было отпустить. Ты просто раньше предпочитал этого не замечать».
– Звучит вдохновляюще, – поморщился я. – Ты так со всеми разговариваешь или мне особенно повезло?
«Ты первый, кто всерьёз слушает», – прозвучало почти ласково.
Я усмехнулся и поднялся.
До работы можно было дойти пешком. Дольше, чем на автобусе, но сейчас длина пути казалась не недостатком, а возможностью. Каждый шаг, который я делал по тротуару, отдавался внутри лёгким смещением спирали.
Я шёл и думал о том, сколько решений в жизни мы делаем руками. Подписать. Не подписать. Нажать кнопку. Закрутить гайку. Перерезать провод. Удержать. Оттолкнуть. Погладить. Ударить.
И как мало при этом помним, сколько чужих решений прожито в нас до наших собственных.
На работе мой день потянулся привычной, вязкой рутиной: письма, цифры, совещания, отчёты. Люди жестикулировали, объясняли что-то, держали ручки, блокноты, кружки. Я ловил не слова, а движения.
Вот коллега нервно щёлкает колпачком ручки – слишком быстро, как будто заглушает этим звук собственных мыслей. Вот Игорь, начальник, ставит ладонь на стол, чуть наклоняясь вперёд – жест человека, который привык давить не голосом, а самим фактом своей устойчивости. Вот девушка из соседнего отдела держит телефон двумя руками, будто тот может выскользнуть и разбиться вместе со всем, что у неё есть.
«Руки выдают больше, чем рты», – сказал голос где-то между двумя совещаниями.
– Ты специалист по невербалике? – мысленно хмыкнул я.
«Я архивариус», – серьёзно ответил он. – «Только архив у нас с тобой общий».
Вечером, возвращаясь домой, я поймал себя на том, что первый раз за долгое время не хочу сразу утонуть в ленте, сериале или музыке. В голове и так была целая выставка чужих кадров.
Дома я снял куртку, поставил пакет на стол и посмотрел на свои ладони. Они были обычными, как на паспортном фото.
Я поднял одну и медленно сжал пальцы.
Внутри, на уровне, который нельзя увидеть ни на одном снимке, вместе с этим движением отозвались десятки других: рука мясника над костью, рука женщины, подписывающей согласие, рука мужчины, держащая чужой воротник у двери автобуса.
– Ладно, – сказал я себе. – Допустим, ты – тоже я. Допустим, мы теперь заодно. Тогда у меня к тебе один вопрос.
«Слушаю», – ответил голос.
– Если мои руки уже столько всего натворили на других витках, я вообще имею право считать себя нормальным человеком?
Пауза затянулась.
«Нормальный человек – это тот, кто умеет делать вид, что не понимает, что делает», – сказал он наконец. – «Ты этим заниматься уже не сможешь. Придётся быть живым».
Я усмехнулся.
– Звучит как ещё более сомнительная перспектива, чем фольга на голове.
«Зато честная», – заметил голос.
Я выключил свет на кухне и пошёл в комнату.
Перед тем как лечь, ещё раз посмотрел на свои руки. Они были всё теми же. Но теперь я знал: это не просто две конечности, выросшие из моего тела. Это целая история решений, чужих и моих, сплетённых в одну спираль.
И то, что я буду делать ими дальше, уже не получится списать ни на наследственность, ни на усталость, ни на «так получилось».
Руки, которые уже держали нож, в каком-то смысле наконец-то оказались свободны.
Глава 3. Голос, который не мой
После того утра с автобусом голос затих.
Не исчез – именно затих, как радио, в котором убавили громкость, но не выключили. Я привык к его коротким репликам, к комментариям на полях жизни, будто внутри меня поселился невидимый редактор. И его внезапное молчание раздражало сильнее, чем собственные мысли.
Несколько дней прошли почти спокойно.
Почти.
Сны никуда не делись. Чужие утра, чужие комнаты, чужие запахи продолжали приходить, как смены на заводе, который работает без выходных. Но теперь к ним добавилось ещё одно ощущение: будто кто-то специально даёт мне передышку именно днём.
На работе всё было настолько же предсказуемо, как и всегда.
Игорь проводил совещания тем же голосом, в котором «надо» звучало громче, чем любое «можно». Коллеги жонглировали задачами и жаловались на дедлайны, как на непогоду. Чаты днём бурлили, вечером изображали усталое затишье. Моя жизнь снаружи была нормальной.
Внутри же всё начало тихо перекраиваться.
Я ловил себя на том, что слушаю не слова людей, а паузы между ними. Смотрю не в экран, а в то, как мой палец зависает над кнопкой «отправить». Прежде чем нажать, я мысленно прислушивался: отзовётся ли тот самый спокойный голос или нет.
Он молчал.
Иногда это молчание было облегчением. Иногда – похоже на демонстративный игнор.
На третий день я не выдержал.
Вечер был обычным. Дом, усталость, свет кухни, тарелка с чем-то съедобным, поверхностные новости на фоне. Я выключил телевизор в середине очередного сюжета о чьём-то скандале и сел за стол с ноутбуком.
Открывать поисковик на эту тему я боялся давно.
«Голоса в голове» – один из тех запросов, с которых дорога ведёт в две стороны: к молитвам и к психиатрии. Ни то, ни другое меня особенно не радовало.
Но сейчас молчание внутри оказалось хуже любых страшилок.
Я набрал: «слышу голос в голове это нормально».
Поисковик выдал привычную кашу из форумов, статей, медицинских каналов и развлекательных опросников наподобие «угадай, насколько ты безумен». Я скроллил, чувствуя, как внутри всё сжимается.
«Психические расстройства», «шизофрения», «галлюцинации», «лекарственная терапия» – слова выстреливали одно за другим, как пули.
Статьи делились на два лагеря. Одни предлагали срочно идти к врачу, не раздумывая. Другие успокаивали: «это всего лишь внутренний диалог», «так у всех», «вы просто слишком внимательно слушаете свои мысли».
Я не видел среди них того, что происходило со мной.
Мой голос внутри не был моей мыслью, только громче. Он был другой. Словно человек, который сидит рядом, смотрит на тот же мир, что и ты, но по-своему расставляет акценты.
Я крутил колесо мыши, не запоминая ни один текст до конца.
Где-то на середине очередной длинной статьи, где уверенным тоном объяснялось, что «голос может быть частью иллюзии контроля, связанной с тревожным расстройством», внутри что-то дрогнуло.
«Если бы я был “иллюзией контроля”, ты бы давно уже научился меня выключать», – сказал знакомый голос спокойно.
Меня чуть не свело мышку.
Я застыл с рукой на тачпаде, ощущая, как по спине медленно ползёт холод.
– Ты выбрал момент, – выдохнул я.
«Ты сам выбрал», – не согласился голос. – «Я не вмешиваюсь, пока ты отчаянно пытаешься доказать себе, что я – ошибка. Это нечестный спор».
На экране оставалась та же статья. Я смотрел на слова, но слышал только его.
– Если ты не ошибка, то кто? – спросил я.
«Забавно», – отметил голос. – «Ты живёшь среди людей, которые легко верят в то, что есть по крайней мере один Бог, ангелы, нечисть, энергетические потоки и ретроградный Меркурий. Но стоить тебе услышать собственный складный голос – и ты бежишь в поисковик как в приёмный покой».
Я поморщился.
– Меня больше пугает не то, что ты есть, а то, что тебе слишком много известно.
«Тебе тоже», – поправил он. – «Просто ты привык считать, что всё, что ты не впихнул в свою “биографию”, не имеет права звучать».
Я закрыл вкладку с медицинской статьёй и открыл пустой документ.
Печатать мысли всегда было проще, чем говорить. Даже себе.
Я набрал: «Голос. Спокойный. Говорит не как я. Не давит, не кричит, не обвиняет. Комментирует. Помнит чужие сцены так, как будто был там».
Потом добавил: «Бояться?»
«Смысла нет», – прозвучало сразу. – «Если я – болезнь, ты уже давно ею живёшь. Если нет – ты всё равно со мной до конца. В обоих вариантах паника не помогает».
Я посмотрел на слова «болезнь» и «до конца» и почувствовал, как внутри что-то скручивается узлом.
– Ты можешь хотя бы иногда отвечать как человек, а не как философская справочная? – спросил я.
«Могу», – согласился он. – «Но ты же знаешь, меня мало интересуют красивые формулировки. Меня интересует, что ты собираешься делать с тем, что и так уже есть».
Я какое-то время молчал, чувствуя, как курсор мигает в пустой строке.
– Откуда ты знаешь про нож? – наконец спросил я. – Про автобус? Про те сны, которых я ещё не успел записать?
«Потому что я – это то место, где они все пересекаются», – ответил голос. – «Не “кто”. “Где”».
Определение было настолько странным, что я даже не сразу смог обидеться.
– Место? – переспросил я. – Ты хочешь сказать, ты… локация?
«Можно и так», – неохотно согласился он. – «Если тебе проще думать образами. Представь себе нитку, протянутую через несколько слоёв ткани. На каждом слое – своя картина. Свой дом, свои руки, свои решения. Нитка проходит через все, связывает их и иногда чуть тянет. Я – эта нитка. А ты – то место, где она осознала себя».
Я откинулся на спинку стула.
Если бы кто-то другой рассказал мне это вслух, я бы решил, что он слишком увлёкся эзотерикой или давно не выходил из кабинета психотерапевта. Но внутри это почему-то ложилось ровно, почти знакомо.
– То есть я… – я зыркнул на экран, будто боялся, что слова сами напечатаются. – Я не один человек?
«Ты один», – возразил голос. – «Просто ты не первый на этой нитке».
Я представил себе вереницу людей, нанизанных на что-то невидимое: мальчика у окна, мужчину с ножом, женщину, подписывающую письмо, человека с билетом в один конец. У каждого своё тело, свои ошибки, свои оправдания. Но где-то в глубине у них одна и та же точка обзора.
– И где тогда “я”? – спросил я. – В теле? В памяти? В тебе?
«В выборе», – прозвучало просто.
От такой простоты хотелось выругаться.
– То есть все остальные, до меня, тоже выбирали?
«Они пытались», – сказал голос. – «Кто-то лучше, кто-то хуже. Кто-то вообще не признавал, что может сделать шаг в сторону. И всё же каждый, даже тот, кто “ничего не решал”, решал этим самым».
Я вспомнил нож в чужой руке, автобус, мальчика на ступеньке. Почувствовал, как внутри опять сжимаются ладони.
– Они провалили экзамен? – спросил я. – Я теперь пересдаю за всех?
«Это не экзамен», – мягко сказал голос. – «И не “карма”, если ты к этому клонишь. Никто не сидит с блокнотом и не ставит галочки. Есть только спираль, в которой одни и те же узлы повторяются, пока кто-то не делает шаг иначе. Это всё».
Я выключил ноутбук. Экран погас, отражая в чёрной поверхности моё лицо.
Я долго смотрел на него.
Мне стало не по себе от мысли, что через эту же точку смотрели десятки других людей до меня. Что мои глаза – лишь очередная рамка, в которую вставлено нечто более старое, чем паспорт и история болезни моего рода.
– Ладно, – сказал я. – Допустим, я приму твою версию. Ты – не глюк. Ты – нитка. Я – место, где эта нитка наконец решила перестать молчать. Зачем? Что тебе надо?
«Мне?» – в голосе появилось лёгкое удивление. – «Мне от тебя нужно очень немного. Чтобы ты жил не на автопилоте».
Я фыркнул.
– Это звучит одновременно банально и невозможо.
«Невозможно будет, если продолжишь делать вид, что ничего не происходит», – ответил он. – «Ты уже вмешался в одну кухню. Уже изменил одну сцену. Уже избежал одного автобуса. Ты думаешь, это случайность?»
Я вспомнил мужчину, выставившего ногу, и ребёнка, который ударился только плечом.
– Но это ведь не я их спас, – возразил я. – Я даже не подошёл.
«Ты не дал спирали замкнуться на тот вариант, который уже видел», – спокойно сказал голос. – «Иногда достаточно просто не войти в привычную дверь. Не сделать привычное движение. Не произнести привычную фразу. Ты удивишься, сколько крови в этом мире пролилось не потому, что кто-то взял нож, а потому что кто-то вовремя не промолчал или наоборот».
Я задумчиво провёл пальцами по столешнице.
– Хорошо, – сказал я. – Допустим, я согласен смотреть внимательнее. Но есть одна проблема.
«Только одна?» – кажется, если бы у него была бровь, она бы приподнялась.
– Я живу не в вакууме. У меня есть начальник, deadlines, мама, люди вокруг. Если я начну прислушиваться к каждому “узлу”, к каждому “сигналу”, я просто перестану двигаться. Буду стоять посреди жизни и смотреть, как всё проходит мимо.
«Это происходит уже сейчас», – без злобы напомнил голос. – «Ты годами ходил по тем же маршрутам и думал, что живёшь, потому что устаёшь к вечеру. Разница в том, что теперь ты хотя бы замечаешь, где у тебя внутри начинают кричать дети, держать ножи и подписывать письма».
Я поморщился. Образы были слишком точными.
– То есть ты предлагаешь мне устроиться… кем? – спросил я. – Сторожем своей собственной головы?
«Скорее, смотрителем архива», – сказал голос. – «Но не пассивным. Ты не музейный хранитель, который просто считает экспонаты. Ты тот, кто решает, какие из этих историй продолжатся, а какие закончатся на тебе».
В дверь тихо постучали.
Я вздрогнул так, будто меня застукали за чем-то неприличным.
– Сынок, ты дома? – послышался голос мамы.
Я посмотрел на часы. Мы договорились, что она зайдёт «как-нибудь на неделе», но я не думал, что это «как-нибудь» случится так скоро.
– Дома, заходи, – крикнул я, чувствуя, как внутренний разговор резко смещается на задний план.
Мама вошла с привычным пакетом в руках.
Любое её появление редко обходилось без какой-нибудь еды, которой «тебе всё равно не вредно, ты у меня худой». Пакет шуршал, ключи звякали, пальто на вешалке задышало чужим холодом.
– Я ненадолго, – сказала она, ставя пакеты на стол. – Просто по пути была. Да и… – она махнула рукой в воздух, как будто пыталась отмахнуться не от пыли, а от мыслей. – Решила зайти.
Я смотрел на её ладони.
Они были знакомыми до боли: тонкие пальцы, сеть мелких морщинок, следы от нитки на подушечках – она всё ещё иногда шьёт по ночам. Те же руки когда-то держали меня, когда я падал. Те же руки, возможно, когда-то дрожали от тех же непонятных голосов, о которых она вскользь упоминала в прошлом разговоре.
– Ты нормально выглядишь, – сказала она, окидывая меня быстрым взглядом, из которого я умел читать больше, чем из любого разговора. – Я думала, ты хуже.
– Спасибо за доверие, – хмыкнул я.
Она достала из пакета пирог, какие-то контейнеры, привычно заняв половину стола. Пространство сразу наполнилось запахами еды и той самой странной смеси беспокойства и заботы, которую умеют создавать только матери.
– Слушай, – начал я, пока она перекладывала что-то из пакета в холодильник. – Помнишь, ты говорила про… сны? Что у тебя в молодости тоже было.
Её плечи чуть вздрогнули.
Настолько едва, что, если бы я не смотрел специально, не заметил бы.
– Ну, – сказала она. – Всё у кого-то когда-то было. Молодость – вообще странная штука. Что, снова приснилось? Не бери в голову.
«Она врёт», – спокойно сообщил внутренний голос. – «Не потому, что хочет от тебя что-то скрыть. Потому что привыкла не смотреть туда».
Я тихо выдохнул.
– Мне не просто снится, – сказал я. – Я… иногда слышу.
Мама замерла, держа в руках пакет с каким-то супом. Пакет чуть шуршал, как будто пытался выбраться сам.
– В смысле? – спросила она. Голос стал суше, чем минуту назад.
– Внутри, – сказал я, чувствуя, как с каждым словом внутри сжимается пружина. – Как будто… кто-то комментирует. Не орёт, не приказывает. Просто говорит. Знает то, чего я не должен знать. Помнит чужие вещи. Иногда – заранее.
Пакет рухнул в раковину.
Мама подняла на меня глаза.
В них не было ужаса. Не было и удивления. Там была та самая усталость, которую я видел у мужчины в ночном вагоне: когда тебя ничем не удивишь, но каждый новый факт всё равно тяжело класть внутрь.
– Сын, – сказала она после паузы. – Ты если что, сразу скажи. Мы можем… ну… есть специалисты. Это не стыдно. Главное – не запускать.
«Вот оно», – отозвался голос. – «Страх диагноза. Страх, что тебя перестанут считать “своим”».
Я чуть сжал кулаки под столом.
– Я не о том, – сказал я. – Я не слышу команд. Не вижу демонов. Не думаю, что я Наполеон. Я знаю, как это звучит, но это не то. Он… – я запнулся, впервые называя голос так вслух, – он нормальный. Спокойный. Иногда даже полезный. Он… предупреждает.
Мама внимательно смотрела на меня, словно пыталась взвесить каждое слово.
– Предупреждает? – переспросила она.
– Ну… – я замялся. – Про автобусы. Про ножи. Про… шаги. Про то, где может быть хуже, чем сейчас.