- -
- 100%
- +
© Александра Петровна Беденок, 2025
ISBN 978-5-0067-8458-1
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Предисловие
Александра Петровна Беденок родилась в предвоенном 1939 году, в сельской местности на Кубани Ставропольского края, на хуторе, возникшем после революции, – Первомайском. Детство её прошло именно здесь, среди бугров, покрывавшихся каждую весну алыми и желтыми горицветами, с трёх сторон дышали на хутор влагой и рыбой неглубокие пруды – счастье и горе для сельской ребятни: чем дольше длилось купание с криком и визгом, тем больше тумаков и ругани сыпалось к вечеру от родителей, вернувшихся с работы. Причиной таких взбучек были визжащие от голода поросята, куры, распустившие крылья от безводья, неподметённый двор – да мало ли чего найдут не сделанного придирчивые ближайшие родственники. Угроза лишить жизни или выгнать из дома пролетали мимо ушей, а вот от крепкого физического воздействия надо уметь увернуться и исчезнуть из глаз, например, в зарослях сливы или на самой верхушке старой вишни – там было сооружено «кубло» с подстилкой из старой фуфайки.
Богатая приключениями жизнь в детстве не могла не отразиться в творчестве автора, которого мы без сомнения можем отнести к категории деревенских писателей.
Первая книга, совместно с другим автором, вышла в 2011 году, напечатанная районным издательством «Лабиринт». Её название – «Истоки» соответствует содержанию книги: автор самобытно и исторически правдиво рассказывает о своей родословной в объёмных рассказах «Писаренки» и «Жердевы».
Вторая книга, гораздо богаче по содержанию (в 560 стр.), напечатана в 2018 г. издательством Ridero, «Памяти моей истоки».
Надо отметить, что в заголовках всех трёх книг присутствует слово «истоки», и это, надо полагать, не случайность: истоки – не только память о близких людях первого и второго поколения, но и те благословенные места, где прошло детство, юность и взрослая жизнь.
И если в первой большой книге разные этапы жизни отражены в заголовках глав («Истоки», «Все мы родом из детства», «Юность беспокойная моя» и др.), то в книге с аналогичным заголовком, но с пометой «книга вторая» отражены те же темы в рассказах, соответствующих определённому периоду жизни.
На долю детства автора выпало тяжелое время Отечественной войны и конец сороковых годов. И хотя война своим разрушительным крылом не коснулась отдельных районов Кубани (селяне видели только отступавшие разрозненные отряды немцев да слышали взрывы бомб на станции железной дороги в 15 км от хутора), детские сердца были переполнены страхом от пролетающих в небе самолётов, от рыданий взрослых при получении похоронок, от ночного крика сычей, по преданиям предвещающих горе и смерть близких.
Уже осознанно автор описывает послевоенную школу, когда переполненные первые классы учителя «разреживали» путем отчисления босоногих и одетых в тряпьё учеников. Но дети есть дети, и радость распирала грудь оттого, что их выгнали из школы.
Надо хорошо знать душу ребенка, чтобы, несмотря на тяготы жизни, увидеть смешное в потере чего-то очень нужного в быту. Например, портниха начисто испортила три метра материи, «обчикав» платье со всех сторон так, что в него без труда не влезешь. Отрезная на талии юбка напомнила картинку из «Истории древнего мира»: египетские воины с луками, одетые в короткие, чуть расклешённые юбки. И главная героиня рассказа – Шурка, придумала целый спектакль на радость дворовой детворе. Но за весельем непременно явится детское горе – месть наслышанной о «спектакле» портнихи и нагоняй от матери. В народе ведь не зря говорят: не смейся много, а то плакать будешь.
Во второй книге, как мы уже отметили, отражена та же тема – детство. Но уже по-другому, с элементами романтики, психологизма и понимания поведения взрослых. В этом плане талантливо написан рассказ «Хаминовка». Мир глазами взрослеющих детей. Девчонки – подростки водят за собою больного на голову пацана, их ровесника, оберегая его от издевательств такого же возраста ребят. «В нас, ещё далеко не совершеннолетних женщинах, бились юные сердца будущих матерей, и мы жалели убогого пацана, подкармливали его куском хлеба или сушёными абрикосами – в общем тем, что могло поместиться в карманах родительских старых фуфаек с закатанными рукавами. В несчастном глупце жила опьянённая чувством благодарности детская душа, жаждущая нашего удивления и похвалы».
Хаминовка (так называлась часть хутора по имени одного приметного жителя), не только давала обильную пищу для размышлений и обсуждений текущих событий, но обогащала ум подростков интересными природными явлениями. Дети хорошо знают, чем отличается речная белая мята от садовой: «речная мята мягкая, как бархат, зацепишь её рукой или пробежишь по ней босыми ногами – и она одарит тебя чудным запахом – удивительной смесью аромата чабреца и земляники. Зелёная садовая мята по сравнению с ней ничто: запах резкий и удушливый».
Надо отдать должное автору, знающему множество названий трав и кустарников. И это не просто перечисление, но, с точки зрения сельского жителя, их польза и предназначение: куст веничья – это хороший веник для двора; осыпаясь, он превращался в голец, но запах полынька сохранялся до конца его использования; над жёлтыми прозрачными кустами высокого донника постоянно роились пчёлы, набирая с цветков на лапки лёгкой душистой пыльцы.
Часто описанную в литературе вербу читатель хорошо знает, а вот для нашего писателя ещё не распустившиеся серёжки на этом дереве – первая после зимы зелёная еда для деревенских ребятишек. «Они были сладковато-терпкие и хорошо жевались. Если серёжки, распустившись, залохматятся и над ними появятся многочисленные пчёлы, то есть их уже не хочется: они становятся суховато-колючими и слишком терпкими на вкус».
Во второй книге тема «Мои хуторяне» раскрывается несколько по-иному, чем в первой: это наблюдения старшеклассницы, она видит в людях не только смешное, но явно полезное или отсутствие оного для сельского жителя: умение содержать хозяйство и облагораживать двор – у рачительных хозяев, заброшенность садов и огородов, немазаные облупленные стены собственного жилья – у равнодушных, любящих подолгу за двором протирать штаны и юбки на бревне. Сельская жизнь – это далеко не пастушеская идиллия, а в первую очередь – труд, забота о ближних, и тщательное планирование всего того, что помогает пережить долгую зиму.
Есть и новые темы, требующие от автора оценки жизни людей, живущих в других областях. Писательнице выпало счастье путешествовать, обретя новую специальность, – групповода или экскурсовода во время долгих двухмесячных отпусков. С удивительной точностью описано пребывание в Средней полосе России (Курская область), в Карелии, Белоруссии и несколько раз тогда ещё в Ленинграде. Прежде всего в наблюдении – это люди, окружающие ее в дальних поездках: их реакция на впервые увиденное, поведение в не домашней обстановке, долгая и весьма короткая память от общения.
Есть и тема любви в жизни женщины не первой молодости, боль от несбывшихся надежд, от того, что теперь разум и забота о детях стоят на первом месте.
Как и у многих писателей, у Александры Беденок в творческой деятельности происходят вроде бы незаметные изменения – тяга к написанию произведений более масштабного плана – к написанию повестей, например. В результате размышлений появились две повести, которыми и заканчивается книга. Первая – «От печали до радости». Образ героини Юльки – собирательный: многое происходило в жизни самого автора, но в основном – события, которые реализовались в непростой жизни её дочери – учёба на художественно-графическом факультете Краснодарского университета. В доме было много иллюстрированных альбомов и книг о русских и зарубежных художниках. Отсюда короткие описания отдельных картин и событий в жизни художников.
Вторая повесть «Аспирантура» полностью автобиографичная: трёхлетнее обучение автора в Ростовском пединституте и полугодичный период после учебы, до получения звания. Понятно, что описание процесса обучения – дело скучное даже для самих соискателей, а уж для читателя тем более. Поэтому задача автора опять-таки описание окружающей среды людей – научный руководитель, новые и старые друзья, встречи в Москве с писателями и поэтами, посещение Большого театра и т. д. Ну а весь период напряженной работы можно назвать «Через тернии – к звездам». Период далеко не простой, но полезный не только для роста интеллекта, но и для материальной жизни.
РАССКАЗЫ
БАЙСТРЮЧКА
Катерина была на пятом месяце беременности. Страшилась она не родов, а той деревенской худой славы, которая вот-вот потечёт бурным грязным ручьём по селу. Совсем неважно, что она уже была замужем, что был ребёнок. Первенец Ванюша умер в возрасте четырёх лет неизвестно от какой болезни, внезапно, за один день, истёкши кровью. Дня за три-четыре до смерти мальчика свекровь решила погонять крыс в сараях и во дворе. Отравленные галушки она разложила по норам, присыпав их землёй. То ли ядовитая приманка попала в руки, то ли склянку в яслях проглотил, или ещё какая причина была, но Вани не стало. А после похорон ребёнка не стало и жизни в доме свекрови. Был тридцать восьмой год, мужа после армии забрали на финскую войну, когда он вернётся, никому неизвестно. Ничто теперь не удерживало Катерину в доме мужа, и вскоре она ушла жить к родителям.
Катя была полная, красивая молодица, с силой в руках поболе, чем у иного мужика. По её способностям дали и работу в колхозе – прицепщик на тракторе. Занятие, сказать правду, не женское: пыль, дневная жара и ночной холод. Смена длилась двенадцать часов, пахать надо было пока погода. Никаких свободных дней; отдыхать, говорил председатель, будете зимой.
Своих механизаторов не хватало, их находили в других колхозах, где уже справились с пахотой. Катерину с плугом закрепили за трактористом из соседнего хозяйства.
– Ну, Петро, мы тебе такого плугатаря выбрали, что только паши, да меньше оглядывайся назад, а то борозда кривая будет, – шутил бригадир. – Баба – бой, ты с ней поласковей, а не то – и фингал может поставить, за ней не заржавеет.
– Да с фингалом-то оно светлее будет, сёдня пасмурно, фары на тракторе, вижу, никудышние. Не беспокойтесь, договоримся как-нибудь.
Договорились через неделю совместной работы. Сентябрьские ночи уже были прохладными. Одежонка на Катерине тонкая, негреющая. Сверху оно ничего, спасала видавшая виды фуфайка, а низ – хоть пропади: чулки на резинке да тонкие рейтузы. Поверх приходилось надевать мужские штаны. На упитанной Катерине они еле сходились, того и гляди пуговки выстрелят от натуги. Неловко было стоять рядом с мужиками, вроде бы и серьёзные разговоры велись, а глаза так и пялятся на стыдное место.
Петро был мужиком лет тридцати, работящий, умеющий легко выйти из всякой ситуации. А ситуацией был старый, неровно тарахтящий трактор. Протянешь борозду на поле без остановки – уже хорошо. Долгих остановок у Петра не бывало, чувствовал он дряхлую машину и не доводил до крайности. Смотришь, остановился вроде бы ни с чего, покопался, покрутил, постучал – и дальше потарахтел старикашка.
В одну из вынужденных остановок посмотрел Петро на согнутую неподвижную Катерину, подошёл поближе.
– Ты не уснула там? А то иди отдохни, вон как раз куча соломы рядом. С плугом я и сам справлюсь – тут земля лёгкая.
Катерина молча оторвалась от холодного сиденья, негнущимися окоченевшими ногами стала на землю. Господи, как же с места двинуться и дойти до соломы? Не будь рядом мужика, поползла бы на четвереньках. С минуту постояла, поразмялась на месте. Пошла медленно, с приподнятой головой.
Душистая солома опьянила, согрела и погрузила в сон. Несколько раз проезжал мимо трактор, но она не слышала его оглушающего рокота.
К утру Петро оказался рядом, будто сквозь дрёму она почувствовала тепло его тела, горячее дыхание в шею и грудь.
С восходом солнца она опять осталась одна. Было что-то или ей всё приснилось? Петро копался в тракторе. Когда она стала выбираться из соломы, он, повернув голову, сухо сказал:
– Иди на ток. Пахать до пересмены не будем.
– Да уж напахали, – подумалось ей. – Тихий, чёрт, да умелый, как говорится, без боя взял.
Работали ещё недели две вместе. Ни словом не обмолвились по поводу той ночи. Разговоры были короткие, деловые, касающиеся только работы.
– А может быть, ничего и не было? – сидела в голове мысль.
Через месяц стало ясно, что всё было, и не без последствий. Ходила к бабке-повитухе, советовалась, что делать. Хорошая была бабушка Букатчиха, отзывчивая на чужую беду, а главное, ничьих тайн не разглашала.
Когда в доме все уснули, взялась Катерина за лечбу от напасти: выпила горькое Букатчихино зелье, напарилась над раскалённым, опущенным в воду кирпичом, залезла на горячую печь. Утро принесло радость: слава тебе, господи, всё получилось так, как предполагала бабушка.
Позже из разговоров на току Катерина узнала, что Петро женат, имел двух детей и додельную хозяйственную жену. Так что, Катька, выкинь из головы ту нечаянную ночь. Мужик он и есть мужик: переспал, отряхнулся и пошёл. Ну да бог с ним, и то хорошо, что всё обошлось.
А через два месяца Катерина вдруг почувствовала знакомое мягкое поталкивание в животе. Первая мысль – опять бежать к бабке.
– Ну, милая, что случилось, то случилось. Не бери греха на душу и меня не принуждай. Не губи младенца. Значит, так богу угодно – оставить живым твоего дитя.
Первой заметила внешнее изменение мать.
– Ты что ж это творишь, собачья твоя душа? Позору на весь хутор! Бери кусок сала и отправляйся на станцию. Там есть хороший врач, за деньги или продукты сделает всё. Бабы наши с шестью месяцами обращались. Через день пешком домой приходили. Чисто делает.
И отправилась она с узелком на станцию. Идти семь километров. Вышла на гору, огляделась кругом. Господи, избавь меня от страха, дай силы всё это выдержать. Но, видно, бог услышал не её просьбу, а того малого, ещё неразумного, но живого существа. Посидела на горке, успокоилась. Страх, действительно, пропал. На душе стало светло и легко. Да из-за чего сыр-бор? Мне же не семнадцать лет. Рожу я этого ребёнка! Одного бог взял, другого дал. Всё так понятно и ясно. Позор? Да от него ни одна девка не застрахована. А я баба. Как говорится, сам бог велел.
Вошла в хату улыбающаяся, уверенная в себе.
– Вернулась-таки? Ну значит, так тому и быть, – неожиданно встретила мать. – Я уже и сама пожалела, что толкнула тебя на это.
Время шло. Скрывать своё интересное положение было не так уж и трудно: полнота тела скрадывала живот.
– Катька, – шутили бабы на работе, – у людей жрать нечего, а ты пухнешь, как на дрожжах.
– Да на поле ветер сильный, вот и надувает её, – подкалывали другие.
И опять стало тоскливо на душе. Роды были высчитаны с точностью до одного дня, потому как та ночь была единственной. Последние дни на работу не ходила. Чувствовала, как чешут языками бабы, как злорадствует одна из них, у которой мужиков считать – пальцев на руках не хватит.
– Ну я ж вам говорила, бабоньки, ветром надуло. Иначе откуда взяться у незамужней бабы такому пузу.
– Чья бы корова мычала…, – осадила её Ивановна, всегда жалевшая тех одиноких баб, что нечаянно «поймали рыбу».
В тот июньский тёплый день дома никого не оказалось. Часто забегал младший брат Колька, что-то искал, хлопал дверью, орал, отзываясь на клич пацанов.
Надо закрыть дверь на крючок. Просто так его не выпроводишь. Наткнувшись на запертую дверь, стучал в окно, канючил, бил ногой в стену. Ну и выродок! Как такому скажешь, что нельзя видеть пацану, как женщина рожает. Наконец стало тихо, умёлся-таки по своим делам.
Ребёнок выскользнул прямо на голый земляной пол. Запищал тонко и пронзительно. Не было ни жалости к этому окровавленному существу, ни тем более радости. Пусть лежит, глядишь – умрёт. Людям же на роток не накинешь платок. А тут как бы ничего и не было, приду на работу как ни в чём не бывало. Оставалась дома, чтобы прибраться к троице.
И тут осторожный стук в окно.
– Дочка, открой. Открой, прошу тебя Христом Богом. Всё будет хорошо. Ты не первая, не последняя, – упрашивал отец.
Надрывный крик ребёнка, уговоры отца с улицы! Это же невыносимо! Чего доброго, ещё и соседи сбегутся. Открыла и молча забралась на тёплую печь. Отец бесшумно, как птица, влетел в комнату, быстро отыскал какие-то тряпицы, завернул младенца, положил на остывающую печку-грубу, подстелив вчетверо сложенное рядно. Нагнувшись, что-то ворковал над ребёнком, поглаживал завёрнутый кокон по всей длине шершавой натруженной рукой. И дитя, почувствовав тепло и заботу, замолчало.
Отец ходил по комнате, суетился, подметал и без того чистый пол, беспокойно поглядывая то на дитя, то на печь.
– Дочка, та ты подывысь, яка хороша дивчинка! На, покорми её. НычОго, ны пырыживай, вырастим. Чей бы бычок не прыгал, а тылятко наше.
Кузьмич протянул на печь маленький свёрточек. Видя, что дочь, неподвижно уставившись глазами в потолок, никак не реагирует на него, осторожно положил рядом.
Ладно, пусть полежит немного, а когда уснёт, положу сверху подушку. Уснула и не проснулась. Виноватых нет. Такое, она слышала, не раз бывало в селе, особенно когда девка в подоле приносила.
Отец как чувствовал чёрные мысли Катерины, никуда не уходил, время от времени участливо заглядывал на печь, уговаривал:
– Покорми, дочка, голодная она.
Ладно, покормлю, пусть дед успокоится, а потом-таки сделаю то, что задумала. Ротик-пуговка нашёл сосок, зачмокал, не успевая сглатывать, девчушка смешно и трогательно подстанывала, чуть приоткрыв ещё ничего не различающие серо-мутные глазёнки. Господи, да что ж оно такое жалкое! Сосёт с такой жадностью, жить хочет! Да разве ж ты мать, ты злая мачеха, тебя саму за такое удушить надо. Ругала себя самыми последними словами. И сердце оттаяло, в грешную душу вошли спокойствие и благодать. Уснули вместе глубоким тихим сном до самого вечера. Домочадцы ходили на цыпочках, разговаривали шёпотом. Услышав покряхтывание ребёнка, опять, теперь уже с заботой и тревожной радостью подставила грудь. Ой, как сладко оно причмокивает! Молоко тонкой струйкой стекало на пелёнку. Боже! В какие грязные тряпки завёрнуто дитя! Сейчас встану, найду другие. Но как перейти эту грань, какие первые слова произнести? Не молча же сползти с печки. Здравствуйте, я вот ребёночка в капусте нашла. Вы что ж, и не рады?
– Дочка, поднимайся, вечерять будем, – буднично и спокойно просит мать, подойдя к самому краю печи.
– Угу.
Через неделю явился бригадир.
– Собирайся, пойдёшь нянькой в ясли. Там одни молодые девчата. Матери жалуются на уход за детьми. Подскажешь им, если что не так.
– Угу.
Рано утром, чтоб поменьше видели, заспешила Катерина со свёрточком, спрятанным под полу фуфайки, в ясли. Сторож открыл двери спальни и кухни.
В нос ударило спёртым воздухом, кругом грязно, не прибрано и кучи сонных мух. Да они сожрут мне дитя! В углу просторной, гудящей мухами кухни стояли впритык два вместительных шкафа, наверное, для продуктов. Открыла дверцы, посмотрела – всё пусто. Вот тут она и будет жить, моя кряхтушка.
К восьми пришли заспанные няньки – девчата-подростки. Зевая, нехотя тарахтела посудой повариха. Глядя на энергичную, работящую Катерину, сами, без понуканий стали более расторопными.
Матери сразу заметили порядок и чистоту в детских комнатах. Повеселели, заговорили оживлённо, радостно, глаза заискрились. Одно было непонятно – где ж Катькина байстрючка? Может, пока дома, на мать оставила? Спросить не решались. Поди догадайся, что дитя в шкафу живёт. Да как ей там хорошо: тихо, сухо и мухи не кусают. Без света личико сделалось белое, а от сладкого молочка круглое, как луна. Никто не слышал, как она плачет. Перепеленает малышку Катерина, покормит – и опять в шкаф. В общей комнате для детей она появилась, когда начала ползать.
– А это чья такая белашечка? Да с кудрями на затылке, – удивлялись бабы.
– А вы не знаете? Это ж Катькина байстрючка.
Март, 2010 г.
ВАЛЕТ
По уму и своему развитию мы находились в одинаковом дурашливо-беззаботном возрасте, он – в собачьем, я – в человечьем. Эмоции плескались во мне, как вода в переполненном ведёрке с карасями. Он же умел ими управлять, по-мужски бывал сдержан и вёл себя иногда с достоинством.
Отчим принёс его с Октябрьского от уехавшего в город хозяина подросшим щенком, которого, вероятно, готовили к большой карьере: отрубили хвост и обрезали ушки, чтоб уж выглядел как патентованный ризеншнауцер. Очень скоро обнаружилось, что над его родословной хорошо поработал дворняга: шерсть хоть и волнилась на спине, но оказалась коричневой с пятнами различных оттенков, а бакенбарды, гордость и краса названной породы, и совсем не отросли, да и на кой чёрт они сдались метису, вечно мокрые и пахнут тем, что потреблял только что с мужицким аппетитом.
Зато ростом он был с телёнка, откормленного неразведённым молоком.
Весна, уже припекает по-летнему солнышко, и я усаживаюсь на завалинке с чашкой пахнущего зажаркой супа. На солнце и свежем воздухе варёная пища приобретает совсем другой вкус и запах, гораздо аппетитнее, чем в помещении. Валет, усевшись напротив, выжидательно смотрит на меня, облизывается, сглатывает обильную слюну. От нетерпения нервно приподнимается, потом опять усаживается, ища более удобную позу, наклоняет голову то на один бок, то на другой. И что, так и будешь вычерпывать ложкой, пока дно не покажется? Не жирно ли будет для девчонки-школьницы? Вон посмотри на своё пузо, оно уже из-под платья буханкой хлеба топорщится, а ты всё лопаешь, как с голодного края явилась. Гав! Оставь, жадина, хоть немного, пожалей верного друга человека.
– Успокойся, слюнявая морда, не забыла я про тебя, ишь, какой нетерпеливый, обязательно тебе гавкнуть надо, – произношу я воспитательную речь, кроша кусок хлеба в оставшийся суп.
Пристыженный, подошёл к своей миске, не спеша стал выбирать пропитанные кусочки, и только хвост-обрубок выдаёт благость насыщения: крутится часто-часто, как у селезня хвост во время птичьего грая.
Излюбленное развлечение Валета – ночью пугать доярок, идущих мимо нашей хаты на ферму. Если их много, человека три-четыре, то пусть себе идут.
А вот с одной запоздавшей тёткой можно и пошутить. Бежит псина в темноте, будто вывернутый наизнанку кожух кубарем катится. «Караул! Помогите!» – вопит ослеплённая страхом любительница поспать. А он в весёлой ярости вокруг неё – гав! гав! гав! Чё орёшь, бестолковая баба! Я тебя что? Укусил али за юбку схватил зубами? Не знаешь, что собаки спокойных и молчаливых людей уважают? Иди уж, не порти воздух около нашей хаты. И-ых, эти баламутные слабые создания!
И пошёл ко двору весь довольный, от полученного кайфа шкура на спине вздрагивает.
Утро наступает со звоном тугих струек молока о стенки подойника —дзинь, дзинь, дзинь. Немного полежишь, сладко зевая, и молоко с шапкой пены забурчит от слабых струй недовольно и глухо – пфрум, пфрум. Сейчас хозяйка плеснёт тёплого молочка в собачью миску – живи и улыбайся, домашний страж.
В полдень, когда я возвращаюсь из школы, Валет всегда сидит за двором, ждёт меня. Встречает с достоинством и мужской сдержанностью, не прыгает в экстазе на грудь и не облизывает мою физиономию, важно идёт впереди, виляя задом.
Душа поёт и просит развлечений. Я надеваю старую драную фуфайку, а мой собак уже знает, к чему это переодевание: упал на траву и, как цирковая обученная псина, катается по мягким калачикам – веселиться так веселиться!
С рычанием понарошку он тянет меня за рукав, упираясь всеми четырьмя лапами в землю, да так сильно, что ветхая одёжка трещит и рвётся на новом месте, а мой игрун стоит с клоком ваты в зубах, мотает головой – плеваться-то он не умеет. Каких только выкрутасов он не делает! Залегает, как охотник, ползёт на пузе, потом, подпрыгнув и изогнувшись в воздухе, нападает с яростью на свою упавшую ничком жертву.
Наигравшись, долго ещё лежим на траве, изучая облачное небо.
Вот и мамка вернулась с работы. Я в спешке подметаю земляной пол, изображаю из себя старательную горничную, хмурю недовольно лоб – развели грязь, как можно жить тут нормальному человеку?
– Свинье воды наливала? Молчу.
– Бурьяну тоже не давала?
В сердцах выхватывает у меня из рук веник и, пока размахивается, я пулей вылетаю через открытую дверь, дай бог ногой не зацепиться за высокий порог в сенцах. А Валет уже тут как тут! Он органично вписывается между мной и мамкой, нарочно замедляет ход, путаясь у неё под ногами.