Памяти моей истоки. Книга 2

И тут явился Колька, целый день пропадавший на пруду и, конечно же, голодный, как волк.

– Сколько тебе, Коля, яичек поджарить, а то у меня от обеда ничего не осталось?

– Да с десяток, я много их не ем.

У меня в груди захолонуло: с чем же я на базар пойду, там всего четыре десятка? Отчим тоже яйца обожает, пьёт их сырыми сразу по пять штук, я и собрала-то их, пока он неделю работал на чабарне.

Весело затрещал сухой бурьян в летней печке, и вот уже полная сковородка вытаращенных желтков кипит в кусочках сала.

Я бы огрела дрыном этого гулёну, но при мамке ничего даже сказать нельзя, и только отвернулась и делаю вид, что мошка в глаз попала.

Мамка сразу разгадала мою хитрость, и нет бы промолчать, не обратить внимания. Да где там!

– Ты посмотри на неё, Коль, во жадная какая уродилась, и в кого она такая? Завтра ещё снесут, а ты нюни тут распускаешь…

Как будто не знает, что завтра воскресенье, базарный день…

Я незаметно, пока они воркуют, ухожу в сад, там моё спасение от всех напастей, от обидных слов мамки. И почему она, зная Колькины проделки, так любит мазать мёдом по его губам? При чужих она может похвастаться мною: у Шурки макитра хорошо варит, наверное, на учительшу будет учиться после школы. Но при Кольке готова обезьяну на верёвочке водить и на одной ножке скакать, а меня именно при нём укусить и зубы спрятать: тю-у-у, и чё я такое сказала?

Пройдут годы, и я прощу маме её способность подмазаться, подлизаться к брату. Для неё это было проявление к нему жалости, зародившейся в том далёком голодном 33-м, когда у матери, моей бабушки, молоко от голода пропало, а кормила его грудью моя мамка, похоронив в младенчестве дочь Клаву. Так же не бывает, чтобы кормить ребёнка грудью и чтоб он не оставил следа в сердце женщины. Вот почему в давние времена кормилицы часто оставались нянями, приживалками у чужих людей, лишь бы видеть ежедневно ребёнка, вскормленного её молоком.

Бабником Колька стал ещё до армии, ЧТО в нём находили женщины, именно женщины старше него, трудно было понять, как говорится, ни кожи, ни рожи, а вот поди ж ты…

Первую в дом, как вроде бы жену, он привёл кацапку Нюсю, ещё не бывшую замужем, но года на три старше его. Она стыдливо остановилась у порога в хату, прикрывая длинной просторной безрукавкой уже хорошо выпяченный живот.

Бабушка Дуня, не считавшая приезжих кацапов за людей, открыто стала на дыбошки: «Ну и сюприз ты нам преподнёс, сынок, – хоть стой, хоть падай.» Смутить Кольку было почти невозможно, он взял невесту за руку и потащил в «ту хату» и, высунув голову из двери, распорядился: «Мы тут пока поживём, а там видно будет».

Сколько они проживут вместе, стало видно сразу. Семейная жизнь не заладилась из-за разного понимания слов «замужество», «семья». За хатой, у телеграфного столба, гремела улица: наяривала гармошка, парни с девками отплясывали гопака, весёлые разудалые частушки стесняли своей откровенностью:

Ты ны сигай, ты ны прыгай,

Як сорока по колАм:

Всё равно любыть ны буду,

Хочь ты лопны пополам!

– Нюся, пойдём погуляем, чего мы тут сидим в хате, будто пленники, – стал уговаривать зеленцом сорванный муж.

– А мы с тобой зачем женились? Чтоб веселиться на гульках до полуночи? Куда я пойду с таким животом?

– Да, – согласился муж, – с таким пузом лучше дома посидеть. У меня его нет, вот я сам и пойду.

И пошёл. И вернулся под утро. Пока он отсыпался, жена тихо, без ругани ушла в свою семью.

– А где Нюся? – уставился Колька спросонья на мать.

– Дык, что ж ей тут делать? Раз ты не нагулялся, она и потянула рябка назад.

Сколько потом ни пыталась Нюся наладить отношения, сколько ни подсылала подруг для переговоров, Колька упёрся как спасовский бык и отвечал одно и то же: разбитый горшок уже не склеить.

Напротив писаренковского подворья стояла длинная хата спиной к дороге, почти впритык, так, что плетня уже негде было поставить. Видно, расторопный хозяин, строивший себе жильё, всё же увидел оплошность: повернулась хата к миру задом, а к огороду передом, людей не видно, нет привычного наблюдательного пункта. И он исправил свою ошибку: в глухой стене было пробито небольшое окно, разделённое на три части – сверху широковатый лоб, а по бокам обвисшие щёки, окна ведь всегда немного похожи на хозяина.

В этой уже обветшалой хатке год назад поселилась приезжая молодая женщина с русским именем и грузинской фамилией – Мария Кадашвили, которую селяне быстро переделали на свой лад – Кадашвилька.

Колька в силу своего характера решил поиграть с новой хозяйкой хаты; сделав болтушку из глины, развесёлый тать в нощи замазал окно в Европу, дескать, нечего какой-то там грузинке вести наблюдение за передвижением гужевого транспорта, скота и живой силы в лице добропорядочных селян на казачьей стороне вперемешку с хохлами.

Утром бабы видели, как Кадашвилька, тонко подвывая, отмывала окно.

Кто-то уже вызнал, что грузинка эта не от хорошей жизни попала на кубанский хутор. До этого проживала она где-то в Сибири как поселенка, вблизи тюрьмы, в которой отбывала срок её мать. Поднакопив денег, которых хватило только на такую халупу, она решила перебраться в тёплые края. Почему не в Грузию? Да бог её знает, может, она и не бывала в этой самой Грузии.

Увидев во дворе напротив парня, вроде бы серьёзного (Колька таскал вилами навоз от летнего стойла коровы), незаслуженно пострадавшая обратилась к нему за помощью, дескать, узнай, кто так зло решил подшутить над ней, она ведь никому здесь ничего дурного не сделала.

Колька невинно поблымал глазами и обещал шутнику, как только узнает про него, шкуру с него снять и на глазу фонарь поставить.

Мария, не знавшая особенностей выражений местных людей, как будто растерялась, услышав про шкуру: не дай бог, и она станет соучастницей преступления.

– Нет, зачем же шкуру снимать? Просто припугнуть или поговорить серьёзно, – вдруг полила сладкую воду просительница.

Колька хохотнул, удивляясь наивности этой пришлой женщины, да и то сказать: откуда грузинке знать местные закавыки.

Искать шутника показалось долго и хлопотно, и наш оторви да выбрось стал дежурить у окна Марии: верным стражем прохаживался при луне туда-сюда, а когда надоело, он уселся под окном, заслонив головою и плечами его основание. Ну как тут не пожалеть сторожа, сидящего прямо на сырой земле?

И пожалела, и позвала погреться и чайку попить. Приходить отдыхать от обязанностей часового и смешить Марию вскоре стало привычкой, которая не замедлила обозначиться уже округлённым бугорком на животе.

Увидев и почувствовав, что пахнет жареным, виновник содеянного придрался к Марии как к неумёхе вести хозяйство.

– Не выполоть бурьян в огороде – это ж с кротовины убиться!

Мария и вправду полола задом: тюкнет тяпкой – и отступает на шаг назад, когда надо было, уцепившись в держак, двигаться вперёд, не утираясь от пота, как это делают хуторские бабы на поле.

Колька надулся как сыч на погоду и, изображая из себя вусмерть обиженного, вскоре благополучно смылся, умудряясь днём не показываться ей на глаза.

Кольке предстояла армия, и он не собирался связывать себя узами Гименея.

Нюсю он привёл в дом по причине угрозы для его жизни со стороны старших братьев Николаевых, которые грозились старательному ухажёру в лучшем случае наломать хвоста, а в худшем – голову снести с плеч.

Нюся родила сына с разницей в два месяца с родами Марии, и нареклись на белый свет два сына – Вовка и Борька.

Пройдут годы, и Борис Кадашвили, уже имея семью и троих детей, заинтересуется своей родословной. Человек из него получился вполне порядочный, не пьющий в отличие от залётного папеньки, окончивший два вуза и успешно занимающийся бизнесом.

Вовка Николаев подобрал все капельки отца, и внешне, и внутренне; с отличием закончив ветеринарный техникум, стал работать в колхозе, но, часто заглядывая в бутылку, постепенно спился, потеряв и работу, и уважение людей.

Борис, будучи человеком умным и неравнодушным к своему происхождению, нашёл-таки родню в нашем селе, то есть брата по отцу. Началась переписка, и тут выяснилось, что они родились в одном году с разницей в два месяца. Борис удивлённо спрашивал обретённого брата: «Как так могло получиться»?

– Да кто ж его знает, – был ответ в письме. – Это ж только отец мог объяснить, но его лет пять как нет в живых.

Мария, мать Бориса, не любила говорить о своём прошлом, а место рождения Бориса было чётко обозначено в паспорте.

Так получалось, что наш пострел везде поспел и легко успевал с одним ртом на два обеда.

Служить Кольке выпало в Германии, его отправили туда как грамотного призывника, к тому же умеющего неплохо играть на баяне, – пригодится в художественной самодеятельности.

Бабушка замучила меня письмами, на каждое Колькино послание (а он их присылал не менее двух раз в неделю) надо было обязательно ответить. Только зайду, бывало, по дороге из школы, а она меня сразу за стол и тетрадку подвигает.

– Пиши, – диктовала она почти одно и то же. – У нас всё хорошо. Коровка, слава богу, отелилась, к рождеству зарежем свинёнка…

– Поросёнка, – поправляла я.– Ну, пусть поросёнка… – Так что йемо (едим) не ыкономя, усё у нас е (есть).

Ещё тётка Таиска удивлялась: что это за слово у хохлов – из одной буквы?

Бабушка была безграмотной и проверить не могла, чего я там нацарапала, а мне приходилось почти всё переводить на русский язык, благо, по нём в школе у меня были четвёрки и пятёрки.

После бабушкиной диктовки я писала по-своему, наотрез отказавшись от одинакового начала: во первых срокАх своего письма…

Слово «сроках» мне было непонятно, может, это «срок», то есть время, тогда надо другое ударение поставить… Для себя я решила, что нужно понимать то, что пишешь, и потому, кивнув согласно головой, пропускала любимую бабушкину фразу… Дальше, от себя, писалось легко: какая у нас погода, какие красивые листья падают с абрикосов в саду и с вишен – по меже; какой крупчатый снежок покрыл ночью землю, ну и всё такое о природе.

Дяде (в письмах пришлось называть его, как велела бабушка) всё это нравилось, и он в конце каждого своего письма писал: «Спасибо, Щурёнок». Я долго думала о таком обращении ко мне, ведь в далёком детстве он обзывал меня ящеркой и постоянно долбил костяшками пальцев по голове, устраивая «концерт» для своих пацанов.

Наверное, подумалось мне, это какая-то смесь двух слов – ящерка и Шура с прибавлением ласкательного суффикса. А в общем-то – приятно читать.

И вот наконец он приехал в отпуск. От прежнего разгильдяя Кольки ничего не осталось: подтянутый, стройный, с холёным белым лицом и вполне учтивым разговором. Всем привёз подарки. Рассказал, что на территории их воинской части выстроили магазин с двумя отделениями – промтовары и продукты.

Выдаваемых солдату немецких пфенингов было не так уж и много, но каждый берёг их для поездки домой, в Россию, там ведь такого не найдёшь; привёз он для бабушки тонкий гобеленовый коврик необыкновенной красоты – с миниатюрной Красной Шапочкой и хвостатым Серым Волком с оскаленными зубами. Со сказочными кучерявыми деревьями вокруг. Это не то, что наши надоевшие два лебедя с согнутыми головками.

А ещё скользящий шёлковый вязаный платок с длинными махрами. Бабушка сразу спрятала его в большой кожаный чемодан, служивший вместо сундука, ибо внучек было две, отдай одной – другая губы надует.

Нам с Марусей были выданы красочные коробки: на белой шёлковой материи из углублений выглядывали зубная щётка, круглая коробочка зубного порошка и два цветных кусочка мыла. От запаха этого мыла у нас кружилась голова.

На второй день вечером дядя Коля засобирался в гости к другу. Во дворе уже услужливо ему поставили велосипед. Но тут вдруг повалил снег и летел рваными блинчиками не переставая.

– Ну что, Щурёнок, поедем в гости?

– По снегу? На велосипеде? – растерялась я.

А ехать было далеконько, на самый край хутора.

– Ничего, прорвёмся, я же солдат…

Солдат усадил меня на раму, и мы покатили, медленно, осторожно. У меня сердце сжималось в комочек, когда тугое колесо подпрыгивало на кочке – ну-ка шарахнемся вдвоём на оледеневшую дорогу, мало не покажется. И черти ж нас кинули поехать по такой погоде в гости! Но сижу помалкиваю, будь что будет.

Фух! Приехали наконец-то! Выбежавший со двора чёрный кобель норовит схватить дядю Колю за штанину, а он и не смотрит на него. С крыльца сиганул молодой хозяин, начали обниматься, тискать друг друга и хлопать по плечам.

Гостеприимно открылась дверь передней хаты и – о господи! Картина Репина «Приехали»! На лавке у печки сидит Нюся с мальцом, растерянно улыбается. Дядя, обернувшись, зыркнул на друга, тот незаметно потряс головой, мол, я тут ни при чём, не знаю, какая сорока ей на хвосте принесла.

Кое-как пришли в себя, начали говорить ни о чём. Николай, как дальний родственник, смело подошёл к бывшей сожительнице, взял мальчишку на руки, поднёс к окну – Кто там? – показал пальцем на кобеля. – Ав-ав, – быстро отреагировал Вова, как его представила мать.

Потом разрядили обстановку застольем, Вова перекочевал к матери, и потёк привычный разговор о житье-бытье, о переменах в колхозе, о скудных заработках.

Пацан начал капризничать, и Нюся засобиралась домой. Николай подмигнул другу, дескать пойдём проводим гостей вместе. И все трое вышли. Вернулись мужики очень быстро, наступило тягостное молчание. Я посчитала себя лишней в сложившейся обстановке и тоже собралась домой.

– Не выдумывай, – сказал как отрезал дядя. – Собаки ещё нападут по дороге, они вон на снег выбегают как оглашенные.

Через неделю мы провожали солдата до станции на поезд дослуживать в Германии. И снова были письма, и, если бабушка повторяла одно и то же в тридцатый раз и писать было особенно не о чем, я посылала дяде песни, которые слышала по радио или мы сами пели на уроках пения. Например, про матроса Железняка, про трёх танкистов или про самураев, которые в «в эту ночь решили… перейти границу у реки».

Демобилизовался дядя осенью, уж не помню какого года. Выглядел на все сто, весело рассказывал про себя и других, попавших в незнакомой стране впросак.

– Пошли мы с другом-украинцем в увольнительную. Городок наш хоть и небольшой, но мы заблудились. А как выйти из положения, если не знаем языка?

– Ны лякайся, Мыкола, я трохы шпрехаю по-немецьки.

И тут навстречу девушка, ПавлО бросился ей навстречу с нежнейшей улыбкой на лице:

– Фрау, фрау, яка цэ штрасэ?

Надменная фрау, «не повернув головы-кочан и чувств никаких не изведав», на ходу пробурчала: «Ich ferstehe nicht.»

– Ты дывысь, яка сука! – возмутился Павло, продолжая держать улыбку на лице.

Рассказывая, дядя сам икал от смеха, вытирая кулаком слёзы.

– Ну, – продолжал он, – нашего брата там, конечно, не любят. Да и есть за что.

Например, у одного бауера оборвали днём груши, и больше потоптали, чем съели. Расчётливый немец собрал смешанные с землёю фрукты в корзину и принёс в нашу часть, добился встречи с начальством и запросил немалую сумму за испорченный и украденный продукт. Во избежание скандала пришлось заплатить, и не в первый раз.

Потом солдаты увели от калитки дома велосипед. А чё он там брошенный стоит?

Катались за казармой по очереди, пока из переднего колеса не сделали восьмёрку. Вечерком тихо отнесли и поставили на место. Не оставлять же его во дворе части как вещдок. И снова воинской части пришлось расплачиваться по цене нового.

А то ещё с покупками в магазине история вышла.

Поступили в продажу красивые лёгкие коврики с умопомрачительными картинками, их легко можно было засунуть в чемодан и увезти домой в качестве подарка. Расхватали за час. Потом оказалось, что продавец по ошибке пустил их дешевле, чем они стоили на самом деле. Повесили очень вежливое объявление, чтоб донесли плату…

Тут дядя тоже хохотнул, вспомнив украинскую поговорку: дэ ж ты бачив, шоб сучка блынци пыкла, вона йих кистом пойисть.

Посидел дома с неделю, правда, не сложа руки, привёл в порядок двор, что починил, что подправил, кукурузной бодылкой обставил сарай – и корове теплее, и брать удобнее, чтоб отнести худобе в ясли.

Потом-таки пошёл по приглашению на день рождения к Марусе Косенко. Молодица не первой молодости, лицом страшненькая, с широким обрубленным носом внизу и широко, как у якутки, поставленными глазами. Чёрная не волосьём, а кожей, будто в кузне работает. Ну и чё? Бегал к ней с неделю, не больше, а к весне она уже ходила с хорошо обозначенным животом.

Бабушка ругалась: мол, наплодил детей по всему хутору – на верёвку не нанижешь, а болтаешься один как неприкаянный, женился бы, как все нормальные люди…

И он вскоре женился. Тоже Нюся.

– И что ж тебе девок мало, что ты брошенку нашёл с ребёнком?

– возмущалась бедная бабушка. – Хоть бы ты, батько, на него повоздействовал, сидишь, в две дырочки посапываешь.

– А чё я? У него своя голова на плечах.

– То-то и оно, что его голова в твою башку пошла, такая же кобелиная, как у родного батюшки, один в один. Черти бы вас с квасом съели. Вот судьбинушка выпала мне, горемычной…

Пожив год у родителей, решили отделиться и жить самостоятельно. Выбрали место на берегу Кубани в станице Успенской, районном центре.

Дядя из кожи лез: после работы и в выходные дни крутился вьюном, почти всё делал сам, кроме кладки дома. Всей роднёй приехали мы накладывать потолок на доме и мазать стены глиной, перемешанной с крупной соломой.

А кругом красота! В покатом спуске к Кубани густые заросли калины, боярышника, фундука и яркого тёмно-розового бересклета. Весной кустарники словно сметаной обмазаны, а осенью сквозь густую зелень краснеют зонтики калины и рассыпанные по веткам мониста барыни; неумолчное пение птиц смешивается с шумом быстрой бурлящей реки. А за кипящей глинистой водой, на противоположном берегу, манящий лес, с полянами ландышей весной и осенью с разросшимися местИнами пышных листьев, уже без беленьких, скромных цветочков. Но как туда добраться? Река редко когда бывает спокойной, всё больше бурчит, беснуется, как злая старуха, сотворяет затягивающие в свою бездну круговерти, подмывает берега, вырывает кусты и деревья с корнями, делает из них заплоты на поворотах.

Сюда дядя любил приходить в редкие свободные дни порыбачить, его мечтой было поймать сома; эта вкусная мясистая рыба теперь редкость, а в ту пору на базаре в Успенке можно было купить её по сходной цене.

Дом построили в течение одного года, перебрались с частной квартиры, обзавелись хозяйством, новый забор дядя украсил гривастыми лошадиными головами – кузнец он был от бога, и нарасхват, потому что люди с такой профессией давно стали редкостью.

Постоянно занятому и устремлённому к цели человеку некогда растрачивать себя на порочные страсти, он весь в работе, в напряжённых мыслях о том, как устроить свою жизнь так, чтобы и тебе, и твоим близким жилось привольно, комфортно и красиво. Так и было до той поры, пока Николай был, как говорится, по горло занят.

Началось со сбоя в работе: кузница не ремонтировалась уже много лет, занятости – с гулькин нос, потому как от лошадей совхоз избавился, а машины подковывать не надо. Держались два кузнеца только на редких частных заказах, люди же предпочитали рассчитываться бутылкой самогона.

И потекла жизнь в сплошном тумане, постоянном поиске денег на выпивку и перебранках с женой. Куда только не прятала деньги Нюся: и в пшеницу зароет в зАкути, и в тряпицу завернёт, а сверху кирпичом придавит; и в трубу запихнёт поглубже, почти на вытянутую руку, – везде найдёт этот пропахший винными парами Шерлок Холмс, и тогда сбежит из дома до самого вечера, по возвращении приткнётся где-нибудь в сарае или погребнике и спит, грязный, в верхней одежде, с почерневшим отёкшим лицом.

Одна Нюся воевала с Николаем всю оставшуюся жизнь, другая, всё ещё на что-то надеясь, душой истлела по нём. Купила хату через дорогу наискосок от писаренковской, чтоб видеть, когда он приезжает с женой к старикам в гости.

Ловила каждое слово о нём, всякий раз зазывала меня на колхозном току летом, когда там работала ученическая бригада, расспрашивала, как он живёт с женой, где работает; и не могла я её ничем разубедить, что не стоит он того, чтобы помнить о нём.

Давно замечено, что мужчина охладевает к женщине, которая слишком любит его.

На хуторе жизнь каждого человека на виду, и не переступил порог одинокой женщины ни один мужик, кроме её сына да братьев Николаевых. Так и прожила жизнь, как строгая, верная одному богу монашка.

Им бы, этим двум страдалицам, с одинаковыми именами, но по-разному тяжкими судьбами, памятник поставить при жизни.

Одна всю жизнь терпела, другая ждала.

Декабрь, 2019 г.