Больше Трёх

Когда я открывал дверь, мать прислушивалась к просьбам и потом спрашивала меня:

– Зачем же ты открыл дверь, если я не хотела говорить с этими людьми?

Мой отвел был таков:

– Ты и не запрещала мне их впускать. Ты ведь говорила о вчерашних посетителях, а сегодня пришли совсем другие и спрашивали об ином.

Тогда она просила в следующий раз никому не открывать и, разумеется, я обещал, что не буду. В дальнейшем, когда, непрошенные гости стучали в дверь, я уже был готов отвечать как нужно, однако они приходили, заранее зная, что мать дома. Я об этом не думал и говорил, что матери нет, дверь заперта на ключ, и открыть ее нет абсолютно никакой возможности. Собеседники реагировали спокойно и, принимая сказанное за шутку или детский розыгрыш, говорили, что видели, как она вошла в подъезд, и не нужно придумывать невероятные истории. В этот момент я сильно терялся, втягивал голову в плечи и даже, помнится, приседал, стараясь изо всех сил придумать более внятную или хотя бы удобоваримую отговорку, замолкал и надеялся, что люди сами уйдут, не дождавшись ответа. Однако посетители не уходили. Они начинали выражать недовольство, стучали в дверь и звали мать по имени-отчеству. Чтобы не слышать этого, я закрывал вторую дверь и стоял, пытаясь удержать ее плечом, словно пришедшие могли снести ее с петель и ворваться в квартиру. Разумеется, этого никогда не происходило, но я всегда дожидался окончания стуков в такой вот замысловатой позе.

Некоторые визитеры, не попавшие к матери через дверь, стали периодически звонить и предварительно уточнять, когда она будет дома. Телефонные звонки разливались по квартире громкой трелью, и мне нравилось на них отвечать, сообщая, когда мать будет дома. Но если на некоторые вопросы у меня уже был заготовлен ответ, то на другие, нетипичные для ребенка моего возраста, у меня ответов не было. Когда звонили сослуживцы матери, а это всегда были женщины, то помимо вопроса о том, когда она будет дома, они сперва могли спросить про мои дела или про другие, отвлеченные вещи, приберегая главный вопрос на конец разговора, чтобы ответить на него мне было не очень сложно. Когда я давал ответ на предыдущий вопрос, они, немного не дослушивая, торопливо спрашивали: «А кто твоя мама?», а дальше называли по имени и мать, и тетку, проживающую с нами. После чего замолкали и ожидали ответа. Меня, ребенка, это крайне веселило и, настроившись на игривый лад, я обычно отвечал по настроению. Иногда честно, иногда нет. А после того, как вышел фильм о роботе, прилетевшем в наше время, то, копируя его, я грустным голосом отвечал: «Никто». И сразу после этого вешал трубку.

Пока мы не перешли к подробному описанию моей семьи, поясню, что понятие «родители» в данной книге носит образно-собирательное значение, не имеющее отношения к привычному представлению о родительстве. Я использую его лишь для удобства изложения и, надеюсь, на понимание.

Раз мы оказались в квартире у запертой двери и смолкшего телефона, предлагаю рассмотреть условия, в которых моя семья проживала в тот момент. Квартира была однокомнатной, с обоями мягкого, серо-металлического цвета и текстурным рисунком, напоминающим большие сферы, охватывающие пространство от пола до потолка. Единственную комнату с утра до вечера заливал солнечный свет, время от времени привлекая внимание к поднимающимся от дивана тонким струйкам бельевой пыли, а пузатый телевизор с изогнутым экраном и накренившейся вбок антенной, разогревшись к вечеру от полуденных солнечных лучей, возмущенно щелкал не желающей остывать черной глянцевой крышкой. Несколько изношенный и загибающийся линолеум аккуратно прикрывали два шерстяных ковра с диковинным восточным узором и бахромой. Даже спустя десятилетия они не потускнели и радовали маленького меня яркостью красок, напоминая небольшую домашнюю радугу. А к вечеру, когда солнце уходило в закат, тени от поднявшихся шерстяных ворсинок образовывали на полу холмистые узоры, складываясь в диковинный рельеф непознанной планеты. Если небо было безоблачным, то шторы с золотистыми вставками разгорались от падающих лучей, а серая ткань, в которой вставки были вышиты, неспешно колыхалась от ветра, периодически залетающего в открытую форточку.

Все это в совокупности создавало некий чарующий эффект, казавшийся мне настоящим волшебством. Дом, в котором находилась наша квартира, располагался на окраине города, так что, пройдя всего десять минут, можно было дойти до конца населенного пункта и попасть в область. Район в целом был неплохим, с обустроенными дорогами. Люди, жившие там, были добрыми. Даже те, у кого имелись порицаемые социумом зависимости, никогда не обижали детей (по крайней мере, публично), даже если те звонили в дверь и убегали или, скажем, поджигали высохшую траву под балконом кого-то из жителей района. Думаю, этот район отлично подходил как для жизни с детьми, так взрослым. Прожив в нем достаточно долго, я полюбил это место и стал воспринимать его как нечто свое, родное. Даже сейчас я иногда бываю там, временами навещая мать, и, думаю, приеду туда еще не раз. Естественно, за эти годы район несколько изменился. Что приятно – в лучшую сторону. Появились хорошие спортплощадки, тротуары, парковочные места; около песочниц уже почти не распивают алкоголь да и в целом инфраструктура заметно шагнула вперед, словно с моего детства прошло не двадцать пять, а целых сто лет.

Из ближайших родственников у меня была только мать. Отца своего я никогда не знал. Думаю, биологически он все-таки был, однако мать никогда не упоминала при мне ни его имя, ни о нем в принципе. Другие люди, приходившие к нам в гости, так же не давали никакой информации. Зато в вышеописанной квартире, которая хоть и была однокомнатной, но при этом имела раздельный санузел, проживало сразу три человека – непосредственно автор этой книги, тогда еще ребенок, моя мать и совершенно чужая женщина, не приходящаяся нам родственницей. На этом моменте давайте остановимся подробнее.

Как я уже упомянул ранее, биологический отец у меня где-то был, но говорить про него было не принято. В раннем детстве мне удалось найти одну фотографию, которая, судя по всему, была сделана на паспорт (по крайней мере, она была подходящего формата), и на ней был изображен очень похожий на меня мужчина, одетый в военную форму. Время от времени я подходил к этой фотографии, пристально всматриваясь в неулыбчивого мужчину. В его глаза, лоб, волосы и так далее. В тот момент мне еще показывали фотографии деда в молодости, и он был отдаленно похож на этого мужчину, однако качество снимка оставляло желать лучшего и понять точно, кто изображен на снимке не удавалось. Взгляд у мужчины был достаточно добрый и открытый, он смотрел на меня из-под густых бровей с сожалением и легкой грустью, не принуждая уйти, но и не прося остаться подольше. Поскольку я подходил к фотографии слишком часто или поглядывал в угол, в котором лежал снимок, мать вскоре убрала его и, к сожалению, так больше и не достала.

Из воспоминаний о бабушке по материнской линии в памяти отчетливо сохранились несколько слов, которые она сказала на эмоциях, не придавав им особого значения. Если вкратце, они сводились к тому, что бабушка, узнав о беременности мамы, уговаривала ее родить и предлагала всяческую помощь, однако мать сомневалась стоит ли, так как не планировала ребенка, который получился случайно. После слова бабушки подтвердила и моя мать, которая, как-то разговорившись с моей подругой, призналась, что действительно не планировала ребенка в тот момент и просто хотела, как раньше, жить для себя.

К слову, мама родила меня, когда ей исполнилось сорок, а сегодня, когда я пишу эти сроки, ей уже практически семьдесят лет. В 90-е сорокалетних женщин считали старородящими, и всё окружение мамы было удивлено ее смелым решением оставить ребенка и воспитывать его без отца. Однако решение это было принято ввиду нескольких жизненных обстоятельств. Неизвестно точно, было ли это решение продиктовано авторитетом бабушки (здесь вероятность весьма велика), или свою роль сыграли другие обстоятельства. Однако можно с уверенностью сказать, что моя мать определенно недолюбливала бабушку, и я понял почему, когда та переехала из деревни к нам в квартиру после смерти дедушки, так как не могла жить без централизованного отопления и водоотведения. В тот момент бабушка еще без труда ходила и даже могла нести собственный чемодан, однако мы еще дойдем до этого, так как на момент ее переезда мне только исполнилось четырнадцать лет.

Возвращаясь в зиму за несколько месяцев до моего рождения, необходимо упомянуть, что на тот момент мать и посторонняя женщина, которая впоследствии станет мне тетей, уже проживали вместе в одной квартире. Термин «посторонняя женщина» является условным обозначением, которое не имеет к родству ни малейшего отношения. Как только я начал достаточно соображать, то первым делом спросил, что это за женщина, на что мама ответила, что это моя тетя. Следовательно, вопрос, как тетя стала жить с нами, всегда занимал меня больше, нежели попытки выяснить что-то об отце. И до недавнего времени ответ казался довольно простым.

В то время люди маминой профессии могли получить квартиру, вступив в кооператив и предварительно заплатив денежный взнос. Человек платил определенную сумму, и его ставили в очередь на получение квартиры. Если же одного взноса не хватало на то, чтобы покрыть всю стоимость квартиры, люди кооперировались и вставали в очередь по двое, чтобы в дальнейшем не потребовалось доплаты.

У матери, как и у тети, человека, с которым можно было бы встать в очередь, не было. Следовательно, чтобы получить квартиру, каждой из них нужна была полная сумма, равная стоимости квартиры.

Моя мать родилась и выросла в далекой деревне на юге страны, в семье, в которой строго чтили традиции и блюли национальный уклад. Бабушка работала закройщицей на предприятии, а дедушка обслуживал грузовые автомобили. Я мало что помню об этих людях, но все воспоминания о них без исключения приятны. Даже те, что сформировались во время их тяжелой болезни, к концу которой они уже не осознавали, что делают. Пораженные тяжелым заболеванием, одурманенные наркотическими препаратами, призванными заглушить невероятную боль, бабушка с дедушкой даже в тот период никогда не говорили обо мне плохо и не причиняли мне вред или неудобства. Поразительно, но эти люди не желали никому зла, даже когда перестали узнавать ближайших родственников. Эти же люди дали моей матери денег на взнос за квартиру, но с условием, что она найдет еще кого-то с большей или хотя бы не меньшей суммой. Думаю, родители тети посчитали так же.

Отец тети был военным с непростым, но справедливым и логически стройным, предсказуемым характером, а ее мать была женщиной очень доброй, покладистой и безмерно любящей как своего мужа, так и всех своих детей. Воспоминаний о них у меня сохранилось еще меньше, чем о родных бабушке с дедушкой, но, оглядываясь назад, могу сделать вывод, что имеющаяся у меня информация характеризовала всех бабушек и дедушек, как людей добрых, справедливых и ответственных, нежели гневливых и непоследовательных. Именно эти люди дали взнос на квартиру тете.

Когда мне маленькому рассказывали эту историю, конец ее всегда смазывался, не давая конкретного ответа на вопрос – почему именно тетя с мамой начали жить вместе? Материнская версия гласила, что они с тетей располагались на соседних строчках в таблице получателей и одновременно застали свою очередь. И версия могла бы быть правдивой, если бы не одно «но». Фамилия тети располагается в самом начале алфавита, а материнская – практически в конце. Не могу утверждать точно, возможно, мама и не лгала, но в детской голове это вызывало множество вопросов, так как к доске учительница вызывала нас строго по алфавиту, и расположение букв я узнал достаточно рано.

Тут необходимо сделать ремарку и сказать, что знакомые мамы с тетей, вдохновившись их примером, тоже решили объединиться и жить в одной квартире, купленной на общие деньги. Они и пой сей день живут вместе, однако ни детей, ни мужей у этих женщин нет. Женщины, о которых идет речь, приходятся маме с тетей близкими подругами, и, насколько я знаю, они тесно общаются до сих пор.

Определенно, совместное времяпрепровождение не могло не повлиять на решение жить вместе в общей квартире. И мать, и тетя учились в разных институтах, но по окончании были распределены в один город и поселены в одно общежитие, где и произошло их знакомство. Ловя обрывки их рассказов и воспоминаний, которыми они делились со мной маленьким, я узнал, что они вместе ходили в походы, вместе работали на приусадебном участке, вместе ездили отдыхать, и в целом их быт был неразрывно связан друг с другом. Все это оставило у них положительные впечатления и надолго сохранилось в памяти.

19 мая 1994 года, в солнечный весенний день тетя, сидя за рулем зеленого «Москвича», везла новорожденного меня и мою мать из роддома в недавно полученную квартиру. В тот момент они уже проживали совместно, строили далекоидущие планы и готовились к воспитанию нового человека (по крайней мере, хочется в это верить). Зайдя в квартиру и положив меня на небольшой стол, они, если верить их рассказам, смотрели на меня и рассуждали, какой я крошечный и беззащитный. При этом интонации, которые сквозили в их словах, отдавали удивлением и даже беспомощностью. Моей матери было психологически непросто держать меня на руках. Замечу, однако, что она сохранила родовые бирки, которые повязывали в роддоме, а также первый локон моих волос и множество ранних детских фотографий. Даже по истечении времени всем приходящим гостям она показывала эти фото и умилялась, рассматривая и комментируя их. Полагаю, ей просто был мил сам образ маленького ребенка, беззащитного человечка, говорящего односложными фразами. И ей нравилось, когда на прогулке люди подходили и говорили, что у меня ее глаза, а она могла с улыбкой ответить:

– Конечно! Это же мой сын.

Жаль только, что на этом хорошее отношение ко мне заканчивалось.

Резкий переход от более-менее стабильного существования к кошмару произошел, когда пришло время идти в детский сад, то есть примерно в три года. С этого момента все мои воспоминания становятся подробными и многоаспектными. Например, заходя в воспоминание, я без труда вспоминаю, что говорил человек, какие запахи при этом витали в воздухе, какие эмоции мы испытывали, как светило солнце, кто и во что был одет и так далее, вплоть до желания пойти в туалет.

Все эмоции воспринимались без какой-либо критической оценки, мгновенно становясь аксиомой и непреложным правилом. Именно в тот момент я четко отследил изменение в отношении ко мне со стороны матери и тети. Далее для удобства я буду называть себя Ребенком, что применимо и к описываемому состоянию, и ко мне нынешнему, как к органической форме жизни. Чтобы понять мои сбивчивые объяснения о раннем детстве и их колоссальную важность для всей моей дальнейшей жизни, представим волну, которая зарождается глубоко в море и движется к берегу. Засчёт большой глубины рябь на поверхности едва ощущается, но, когда волна доходит до берега, это может привести к разрушительным последствиям.

Так и здесь общение со мной стало суше, формальнее и критичнее. Изменения чувствовались во всем, начиная с того, как я здоровался с людьми, и заканчивая вечерними гигиеническими процедурами. Парадокс заключался в том, что, когда Ребенок совершал все те же действия в то же самое время раньше, его никто не ругал, а теперь начали порицать и даже наказывать. Скажем, раньше я любил компот и передо мной всегда ставили целую банку, из которой я пил столько, сколько хотел, и ее объема было вполне достаточно, чтобы утолить мою жажду. Теперь же вместо банки мне давали неполный стакан со словами «Смотри не разлей». Выпивая стакан, я никогда не просил добавки, поскольку просить было не у кого: мать отходила от кастрюли с компотом, а сама кастрюля стояла высоко. Также мне стали запрещать некоторые вещи, такие как просмотр телепередач, например. Отчетливо помню холодящее чувство диссонанса, которое растекалось под кожей, когда привычное становилось недопустимым или еще хуже – обруганным и высмеянным, а других альтернатив не предлагалось. В эти моменты Ребенок застывал как насекомое в янтаре, не зная, а можно ли вообще закончить то, что он начал и что ему делать потом? Ведь реакция на его действия стала непредсказуемой и очень резкой.

При этом в детском саду разительного изменения в отношении ко мне не наблюдалось. Игры, в которые мы играли, остались прежними, воспитатели относились к нам одинаково – как к детям, и я не понимал, что же такого произошло дома, что враз перевернуло мое существование. Позднее (спустя почти двадцать лет) мать обмолвилась, что просто не знала, как меня воспитывать. Поэтому они с тетей пришли к соглашению. Она своей строгостью должна была заменить мне отца, а мать – олицетворять женское начало, по их мнению так у нас получилась бы нормальная семья. Чуть выше я говорил о том, что отец тети был военным с громким голосом, но логически стройной речью и справедливыми суждениями, однако характер его дочери, ее истинный эмоциональный облик с этого момента был скрыт для меня.

Представь, дорогой читатель, что ты ехал по ровной дороге, не замечая, как хорошо и быстро она преодолевается без кочек и выбоин, а потом съехал на грунтовую, менее качественную дорогу. И вот уже все твое внимание сконцентрировано на том, чтобы объехать ямы и банально не остаться без колес. Так и я в раннем детстве воспринимал тетю как нормального человека и не наделял ее какими-либо свойствами, просто сосуществуя рядом и видя в ней обычного взрослого человека.

Все изменилось в тот самый момент, когда произошло, так называемое, разделение воспитания. Теперь все свои слова тетя произносила преувеличенно громким грудным голосом, вытягивая вперед небольшую шею, выпучивая карие глаза и размахивая толстыми руками, как бы подгоняя адресата своих слов. Все это говорилось быстро, резко и, как правило, неожиданно для меня. То есть в момент, когда я еще не успевал закончить порицаемое действие. Зачастую тетя попросту дублировала слова матери оглушительным криком, думая, что я не услышал с первого раза. Когда она вопила, я смотрел на ее большой рот и крупные желтые зубы, ставшие такими по неизвестным мне причинам, и чувствовал, как леденящий душу страх затапливает меня изнутри. Чувствовал вполне осязаемо, в буквальном смысле замерзая.

Мать в этот момент обычно продолжала заниматься своими делами, воспринимая крики как должное и не обращая внимания на происходящее. Правда, если крики длились больше пяти минут, ей становилось неприятно слушать нескончаемые упреки, издевки и насмешки тети, и она подходила и говорила ей что «все, хватит, он уже все понял». Я же в тот момент чувствовал, как разлившийся по всему телу холод превращается под кожей в лед. Хотя внутри была еще ледяная вода, не замерзшая окончательно, согреть ее не помогало даже палящее летнее солнце, по телу бежали мурашки, а я, окоченев, не в силах был пошевелить даже пальцем.

Когда представление заканчивалось, я быстро бежал в кровать – греться. Но, когда лед оттаивал, я с удивлением и неприязнью констатировал, что где-то в районе желудка или позвоночного столба все еще оставалось холодящее чувство страха. Согревшись физически, изнутри я всегда оставался холодным; словно какая-то часть меня теряла или, точнее сказать, изменяла свою структуру, ответственную за проживание эмоций, как бы стирая перехлестнувший через меня шквал. Постепенно я перестал воспринимать часть эмоций, чтобы гигантская волна криков не унесла меня за собой. Однажды в одной телепередаче про животных сказали, что в случае опасности те замирают на месте, пытаясь определить, откуда исходит угроза и кто их противник. Я воспринял эти слова буквально и с того момента, как дикое животное, пытался найти истину или обоснованную критику в том крике, который обрушивался на меня по нескольку раз в день, без перерывов на выходные и праздничные дни. Я изо всех сил старался понять, почему меня ругают и с какой стороны в следующий раз ждать нападения, учитывая, что я не делал ничего дурного, как по своему, так и по общественному мнению. Но сколько бы усилий ни прикладывал трех-четырехлетний мальчик, коим я тогда являлся, он так и не нашел веских доводов в пользу такого отношения (да и двадцать семь лет спустя я все еще не нашел объективных причин).