Больше Трёх

Глава 3. Мой первый друг

Думаю, с уверенностью можно утверждать, что дружба, описанная в этой главе, была такой, какая длится много-много лет, несмотря на внешние факторы и обстоятельства. А зародилась она в том самом детском саду, про который я рассказывал ранее.

Моего первого друга, с которым нас соединили близкие чувства, звали Степан. Он пришел к нам в группу под конец октября, когда пошел первый снег и на улице стало промозгло.

Помню, как сейчас, что в первый день с ним пришли и мама, и папа. Они сразу бросились мне в глаза. Мама – высокая, с очень правильной осанкой, каштановым каре и темными выразительными глазами. Она держала Степана за руку, а его отец – человек с громким низким голосом, невысокого роста, но очень развитой мускулатурой, нес набитый игрушками портфель.

Отец запомнился мне особенно ярко, так как он словно занял собой все пространство, когда зашел в помещение. Во время разговора он сдержанно улыбался, смотрел в глаза воспитательнице и неторопливо кивал в такт ее словам. Я как раз любил фильмы про мифологию, где атлетически развитые мужчины побеждали чудовищ. Так вот, отец Степана был очень похож на одного такого героя, особенно выразительное сходство с ними ему придавали пшеничные волосы до плеч и рубашка синего цвета, обтягивающая силуэт.

Выслушав воспитательницу, он не стал дожидаться, пока его сын переоденется, а взял его за руку и, пройдя вместе с ним в группу, громко и с улыбкой представил его:

– Ребята, это Степан, теперь он будет играть и гулять с вами. У него есть раскраски, которые вы можете раскрасить вместе, поэтому не стесняйтесь, он парень общительный!

Мама Степана в это время стояла на пороге и, скромно улыбаясь и немного наклонив голову в бок, смотрела темными выразительными глазами на подбежавшего попрощаться сына. Появление Степана всколыхнуло всю группу: девочки улыбались, мальчики потянулись за карандашами, и все норовили заговорить с ним.

Даже Ребенку было очевидно насколько отличаются наши семьи. Начиная с того, что тетя никогда не приходила за мной в детский сад (впрочем, это скорее был плюс, нежели минус) и заканчивая количеством игрушек, которое принес с собой Степан. Он просто занес портфель и вывалил их посреди группы, громко сказав:

– Давайте поиграем!

В моей жизни до этого не было никаких игрушек, кроме старых резиновых животных размером с небольшой ананас. Все эти животные были янтарно-желтыми и, то ли резина просто выцвела, то ли по задумке создателя все они должны были быть такой расцветки, только их не спасали яркие штрихи краски, изображающие нос, губы и брови. Уже потом друзья семьи дарили мне и мягкие, и заводные игрушки, но на момент появления Степана, я играл с желтым резиновым медведем, у которого уже давно растрескалось основание, а при сильном сдавливании бедняга издавал громкий звук, похожий на лопнувший подводный пузырь.

В день же прихода Степана в моем распоряжении оказался и гигантский робот, и конструктор, который можно было надеть на себя, превратившись в динозавра, и много мелких игрушек, а главное – новых, еще пахнущих заводским пластиком. С этого мгновения Степан стал самым популярным мальчиком в группе. Каждый хотел подружиться с ним, каждый приглашал его играть к себе, а когда мы выходили на улицу, дети старались держаться рядом с ним, чтобы, когда Степан начнет играть, присоединиться к нему.

В тот день за столиками не было свободных мест, поэтому Степана подсадили ко мне и еще трем девочкам. Не теряя ни секунды, этот юный джентльмен достал из кармана несколько ярких конфет и протянул девчонкам. А мне Степан презентовал одну из двух ирисок. На тот момент из сладкого я пробовал только жженый сахар, который мать расплавляла в металлической ложке над конфоркой, поэтому ириска казалась мне чем-то невообразимым и сказочным. Помнится, с трудом разломив ее наполовину, я быстро спрятал вторую половинку в карман, чтобы унести домой и поделиться с матерью. Уже тогда я понимал, что мы живем небогато и велика вероятность, что то, что я имел, было максимум из того, что могли дать мне родители. Поэтому я никогда не просил ничего ни в магазине, ни где-либо еще, включая походы в гости или игрушки других детей. Но как же мне хотелось съесть хотя бы дольку шоколадки с начинкой или иметь игрушку, у которой раздельно двигаются руки и ноги! Хотел, и ничего у родителей не просил.

После того как Степан с первого дня привлек всеобщее внимание, я стал невольно замечать некоторые особенности его поведения, которые явно отличали общительного мальчика от остальных детей. Самый первый признак – он не мог долго сидеть на одном месте (в буквальном смысле этого слова). Уже через несколько секунд после того, как он сел, он начинал ворочаться и привставать со стула, намереваясь изменить позу. А если ему запрещали вставать, он подкладывал руки под ноги и пытался подняться на них вверх, старательно отрывая ступни от пола. После нескольких таких попыток Степан падал под недовольные возгласы воспитателей.

Его жестикуляция, начиная с локтя и заканчивая кистью, порой была так активна, что когда он крутил руками у лица, то вызывал рябь в глазах своим мельтешением. Если пространство позволяло, он махал руками как мельница, попеременно приседая безо всякой на то причины или требования. Примечательно, что начав приседать, коротко, буквально на несколько сантиметров, он мог спонтанно и так же спонтанно перестать. Помню, как мы стояли у окна и смотрели как дворник убирает опавшие листья, когда Степан вдруг неожиданно начал приседать, а дети засмеялись, не до конца понимая причину его поведения. Но уже через мгновение приседания закончились, перейдя в не настолько активную жестикуляцию и мимику.

Еще, бывало, Степан начинал топать ногой, излагая просьбу, и волна от соприкосновения стопы с полом доходила до его затылка, быстро приводя прическу в негодность. Я как сейчас помню его большие карие глаза и темные волосы, подстриженные под каре. Примечательно, что моргал Степан очень редко, быстро и непоследовательно переводил взгляд с одного объекта на другой за доли секунды. А если он говорил, то максимально громко, но к его голосу все достаточно быстро привыкли. Детям Степан казался очень необычным ребенком, который пытался завладеть их вниманием, но не более того (на мой взгляд, разумеется). Именно с этим человеком тихому, вдумчивому и осторожному мне было комфортно играть, так как он всегда говорил то, что хотел, а я его слушал, не внося в игру никаких изменений, не осуждал, не толкал и постоянно спрашивал его о родителях. Все это, в купе с игрушками и конфетами, продлило нашу дружбу аж до школы и на несколько учебных лет.

Когда у Степана что-то не получалось, он топал ногой, картинно заламывал руки и уходил в дальний угол подальше ото всех. Девочка, которая сидела от него по правую руку за обеденным столом, шла за ним и спрашивала, что случилось, желая ему как-то помочь. Но он картинно размахивал руками, привлекая всеобщее внимание, а когда ему это наконец удавалось, Степан нетерпеливо тыкал пальцем в брошенную на пол книгу и уже тогда принимался громко причитать, что стихотворение никак не хочет запомниться, и это огорчает его больше всего на свете.

В ответ девочка предлагала ему выучить стихи вместе и вернуться к ребятам, чтобы поиграть с его же игрушками. Так уговаривать его приходилось достаточно долго.

Помню, как я болел и целый месяц не ходил в группу. А когда пришел, Степан выбежал, открыв дверь мне навстречу, и крепко обнял меня со словами: «Мой друг вернулся!» За это я по сей день благодарен этому необычному человеку.

Советы к главе

В связи с вышесказанным, мне хотелось бы подвести черту под тем опытом, который мне на данный момент удалось осознать и систематизировать у себя в голове касательно ранних детских лет.

Смотря на них через призму результата, который явился логичным следствием этих событий, хочу отметить, что базис, заложенный в детстве, максимально важен и сформировать его проще всего именно в детском саду, так как это не требует сверхусилий и доступно большинству людей. Эти первоосновы нерушимы и будут актуальны для меня как в момент воспоминаний, так и на момент написания книги и, думаю, даже спустя несколько десятков лет.

Любому, абсолютно любому ребенку хочется быть любимым и нужным вне зависимости от того, как к нему относятся родители. Я понял это на собственном опыте. Даже самые плохие родители с точки зрения социума или незыблемых понятий о человечности и моральных устоях будут любимы детьми безусловно, без каких-либо оговорок и отступлений. И если у тебя, дорогой читатель, есть родители или хотя бы один взрослый человек, которому можно довериться, то тебе уже несказанно повезло. Они – словно почва под твоими ногами. Вопрос их качественных характеристик, либо наличия или отсутствия у них определенных свойств и навыков – это уже скорее генетическая рулетка, в которой и тебе, и твоим родителям необходимо отталкиваться от того, что есть, пытаясь улучшить сильные стороны и нивелировать слабые. В любом случае, дорогой читатель, тебе необходимо принять и родителей, и себя такими, какие вы есть сейчас на данном этапе, ничего не домысливая и не фантазируя.

Абстрагируйся от того, что видишь в других семьях с иными условиями. Даже при всем желании они не окажут на тебя того влияния, которое может оказать родитель, захватывающий до восьмидесяти процентов детского внимания и тем самым закладывающий базу для дальнейшей жизни, задающий основы мироощущения и наделяющий эмоциями, которые потом помогут тебе взаимодействовать с внешним миром (при идеальном раскладе).

И ребенку, и взрослому крайне важно выражать свои эмоции в общении друг с другом. Эмоции при этом могут быть самыми разными и даже спорными, но никогда – противоречивыми. Взрослый должен тратить хотя бы минуту в день, чтобы сказать ребенку, как сильно он его любит. Например, заметить какие красивые у него глаза, какие пышные и вьющиеся волосы. Можно делать это перед зеркалом, чтобы ребенок сам видел про что говорит родитель и мог либо согласиться с этим, либо оспорить. Но не нужно говорить о том, что не присуще ребенку с рождения, если на общение с ним удалось выделить всего минуту. Если он начал заниматься чем-то и другие родители или воспитатели отмечают его успехи в этом деле, обязательно надо сразу сказать об этом ребенку. Меня, конечно, тоже хвалили, но я никогда не мог отождествить себя с похвалой от посторонних людей, которые говорили словами не до конца понятными четырехлетнему ребенку (например, «призовое место»). Как только родители услышат, что ребенка хвалят другие люди, они должны сразу же, немедля ни секунды, пересказать ребенку все этими же словами, выказав радость, гордость или любую другую положительную эмоцию. Важно, чтобы эмоция не была обусловлена какими-либо требованиями или обстоятельствами! Не подойдет, если родители скажут: «Я так горжусь им! – и тут же добавят: – Он весь в отца, его отец так же хорошо занимается своим делом!»

Необходимо отделить ребенка от собственных ожиданий и убеждений, ведь в конце концов он вырастет и будет жить отдельно. Похвала особенно хороша, если на ребенка совсем нет времени. Она поможет с социализацией и построением здоровых взаимоотношений с окружающими.

Ну, а если у родителей более получаса на своего ребенка, то остается их только поздравить. Однако в этом случае их первичная задача не навредить. Надеюсь, будучи человеком взрослым, состоявшимся и уверенным в себе, у тебя, дорогой читатель, не будет нужды самоутверждаться за счет трех- четырехлетнего ребенка. Если твои эмоции зачастую берут верх над рассудком, а характер довольно резкий и взрывной, поставь перед собой задачу детально проговаривать все свои эмоции ребенку, даже негативные (только без бранных слов).

Повествуя об эмоциях, постарайся транслировать одну целостную и понятную мысль. Например: я недоволен, я зол, я опечален, я устал и так далее. Подобная реакция будет уместнее всего, если ты озвучишь ее в момент появления эмоций. То есть как только ребенок сделает что-то, что выведет тебя на эмоцию, сразу начинай говорить.

Замечу, что говорить нужно много, чтобы на первый план не вышло желание прибегнуть к физическому воздействию или резким выпадам, о применении которых люди, обычно, почти сразу жалеют. Это могут быть как обидные слова, так и определенные действия. Например, шлепки или подзатыльники. Увы, но даже в семьях, живущих на одном этаже, понимание дозволенного может кардинально различаться. Однако рамки дозволенного каждый взрослый человек определяет для себя сам.

Чтобы упростить себе задачу, представь себя рэпером, быстро зачитывающим текст песни. Говори эмоционально, с интонацией, не сбавляя при этом темп. Начни с описания ситуации, с того, как видишь ее именно ты, а затем, не оценивая поведение ребенка, вырази эмоции и только потом скажи, что так делать не надо, и подкрепи сказанное общеизвестным проверяемым фактом.

А теперь самое главное – дай ребенку возможность объяснить, что он сделал и почему, и обязательно услышь его! Дай ему время подумать и разобраться со своими эмоциями. Будет замечательно, если тебе хватит терпения разыграть ситуацию по ролям, будто в театральной постановке, только уже с позиции ее правильности и уместности. Для начала пусть ребенок побудет режиссером и распределит роли по своему усмотрению. Например, ты станешь им, кукла обидчиком, а стул – тобой. Понаблюдай как расставит всех вас ребенок: кого дальше, кого ближе, как будет взаимодействовать с вами.

Если вы сделаете это, то в дальнейшем у ребенка появится готовая модель поведения, а у тебя (я очень на это надеюсь!) не только понимание, почему он так сделал, но и представление, как он воспринимает окружающий мир, свое место в нем и какие трудности испытывает. И все это будет подкреплено визуально, что является большим плюсом.

Глава 4. Школа

Теперь пришло время рассказать о школьных годах и связанных с ними воспоминаниях.

Первого сентября мы со Степаном пошли в первый класс самой обычной общеобразовательной школы, расположенной в тридцати минутах ходьбы от дома. Забегая вперед, скажу, что первые три года в ней были лучшими годами обучения. Разумеется, это целиком и полностью заслуга нашей первой учительницы, которая вела все предметы и отличалась весьма строгим характером. Дисциплина, которую она, как человек старой закалки, установила и на уроках, и на переменах, соблюдалась даже тогда, когда она выходила из класса. Даже в столовой были свои правила поведения, которые соблюдались беспрекословно. Благодаря ей никто и никогда не болтал на уроке, если ему не давали слова или не вызывали к доске. Она была, определенно, справедливой и доброй женщиной, всю свою жизнь проработавшей в школе и действительно понимающей, как и зачем корректировать поведение двадцати восьми детей одновременно. Я безмерно благодарен ей за тихие и обстоятельные уроки, за спокойные перемены и за возможность спокойно есть в столовой свою порцию каши. Но в конце пятого класса произошел переломный момент.

Нас собрали в школьном коридоре и начали вручать дипломы за отличную учебу, но когда я получил свой, то испытал откровенное разочарование. До сих пор не могу объяснить, с чем оно было связано. Возможно, мне просто казалось, что все учатся одинаково хорошо, поэтому диплом не имеет никакой ценности, и я получил его незаслуженно. В любом случае именно после этого момента моя успеваемость постепенно стала ухудшаться.

Шестой класс принес с собой множество перемен, самой главной из которых стала сегрегация – разделение класса на небольшие группы. Разумеется, общее разделение на мальчиков и девочек присутствовало и до этого, и почти никогда не нарушалось. Мальчики не дрались с девочками, девочки не проявляли агрессии к мальчикам. В то время они как раз стали предпринимать первые робкие попытки понравиться друг другу и завязать знакомство, но взаимодействия между девочками и мальчиками не происходило до конца шестого класса.

Другое дело – мальчишеские группы. В начале года к нам пришел новый ученик, на примере которого мы увидели, что бывает с теми, кто отличается от социума. Новенький был высоким, рослым парнем с густыми волосами, светлыми глазами и широкой улыбкой. Иногда он смеялся невпопад и так громко, что на него оборачивались с передних парт. И поскольку общения ни с кем у него не завязалось, он стал главной мишенью наиболее агрессивных групп. Его стали периодически избивать, без каких-либо видимых причин.

Поначалу самый смелый из задир ударял его и сразу отбегал, так как был ниже него на полторы головы и более щуплым. Однако вскоре, видя, что новенький не дает отпор, к избиениям присоединились и другие, менее смелые и сильные особи. Наиболее длительные побои наносились бедняге в мужской раздевалке на физкультуре, пока тренер был занят своими делами. Около пятнадцати минут новенький терпел град ударов от семи-восьми человек, после чего выбегал из раздевалки и не возвращался в спортивный зал до конца урока.

Ни он, ни я не понимали, по какой причине его так невзлюбили и что нужно сделать, чтобы это прекратилось. Его родители поступили разумно, своевременно переведя сына в новую школу, после того, как учительница, вернувшая его на урок физкультуры, с которого он снова сбежал, сняла с него куртку и обнаружила не один десяток синяков, покрывавших его вплоть до шеи.

До шестого класса драки не были настолько распространены. Кто-то, конечно, мог толкнуть кого-то время от времени, и либо получить сдачи, либо отделаться легким испугом, но у других детей это не вызывало столько эмоций и они не хотели занять чью-либо сторону. Поэтому через две минуты конфликт сходил на нет, и после уроков спорщики уже шли все вместе, забыв про произошедшее. Но в шестом классе у тех же семи-восьми человек, которые избивали новенького, стали появляться вещи, которых у мальчиков их возраста в то время быть не могло. Например, розовый телефон, набор ярких маркеров и так далее. Мы все понимали, что они забирали эти вещи либо у детей из других школ, либо у учеников младших классов. А вскоре они стали носить куртки, шапки и прочую одежду с чужого плеча. Сегрегация становилась все отчетливее и вела к негативным последствиям. К концу учебного года наш класс явственно поделился на мальчиков, которые постоянно задирали остальных, и мальчиков, которые хотели хорошо учиться, заниматься досугом и не конфликтовать.

Тут самое время упомянуть моего колоритного друга Степана. Пойдя в один класс и сев с ним за одну парту, я к стыду своему понял, что сидеть с ним вместе не могу. С каждым днем Степан становился все активнее, безудержнее, громче и подвижнее. А кроме того, к его подвижности прибавился еще и несмешной неуместный юмор. Мне же, чтобы сосредоточиться на уроке, была необходима тишина, ведь задание нужно было слышать четко и конкретно. У Степана с этим не было никаких проблем. Услышав задание, он его сразу забывал, а если учительница требовала, чтобы мы записывали, то давил на ручку так, что зачастую продавливал и рвал бумагу, сетуя на некачественность учебных материалов. Отсел я от него довольно быстро, еще в первом классе, когда в очередной раз не смог сосредоточиться на уроке, но тот факт, что мы со Степаном друзья, устойчиво закрепился в головах моих одноклассников.

Поначалу смеясь над ним, вскоре не только сидящие рядом, но и все в классе перестали усваивать то, что говорила учительница. Крики педагогов и наказания не давали результатов. Степан гордо поднимался из-за парты и, преувеличенно гримасничая, шел за заслуженным наказанием. Плохие оценки не страшили его, так как от родителей учителя всегда слышали, что он активный ребенок и ничего более, поэтому им необходимо проявлять к нему чуть больше внимания и учитывать особенности его поведения. Однако учиться его одноклассникам становилось все труднее и труднее.

В шестом классе, когда Степан взял моду выкапывать цветы из горшков, падать со стула во время уроков и оглушительно кричать, изображая дикаря из мультфильма, он навлек на себя гнев самых бойких и задиристых мальчиков. Когда выходившая ненадолго учительница возвращалась в класс, то наказывала именно их, а не Степана, думая, что одному ребенку не под силу устроить такой погром за несколько минут, однако Степан мог.

Драться со Степаном стали сообща, нападая с разных сторон всей ватагой, так как от двух человек у него еще получалось отбиться, а вот от толпы… Однажды он попросил моей помощи, и вместе мы смогли отбиться от остальных. Другие мальчики не ожидали от меня такого поведения и восприняли все так, словно я хотел побить их, а не заступиться за друга. Так я стал мишенью школьных драчунов.

Драться с одним соперником мне зачастую даже нравилось. Я чувствовал спортивный интерес: кто же из нас победит? Я не преследовал цели наставить противнику синяков или причинить боль. А вот выстоять против трех и более человек, а также постоянно выслушивать их издевки и обзывательства, я уже не мог. Именно слова ранили меня больше, чем физическое воздействие. Я просто не мог постоянно агрессировать на своих обидчиков, когда те осыпали меня оскорблениями из разных уголков класса. Если после я желал выяснить у самого громкого обидчика, зачем он это сказал, и мне не отвечали, я предлагал подраться после уроков. Отказ от драки тогда приравнивался к трусости, поэтому, услышав мое предложение, и он, и все его друзья кричали в один голос, что ничего такого обидчик не говорил, и, если меня не устраивал ответ, они вытягивали из толпы какую-нибудь девочку и спрашивали, что она слышала. Напуганная, она, конечно, говорила, что ничего обидного не услышала, и мне ничего не оставалось, как покинуть класс.

С возрастом, по мере перехода из класса в класс, драки становились все менее регулярными и все более регламентированными. Появлялись правила, которые пытались не нарушать. В одной школе, самой первой, мы дрались до первой крови. Тот, у кого она проявлялась, считался побежденным. В другой, как в боксе, упавшему давали пять секунд, и если он не поднимался, то проигрывал схватку, поэтому, не желая драться, некоторые сразу ложились и лежали на земле, раскинув ноги и руки, будто морские звезды. Если правила не соблюдались, нарушителя без предупреждения запинывали все свидетели драки, а потом втыкали головой в сугроб. Это было сродни социальной смерти, и общаться с такими ребятами не рисковали даже изгои.