Господа хорошие

– За что? – спросил Николай.

– За тебя.

– Нет, за тебя, – не согласился Коля.

– За нас.

– С удовольствием. За нас.

Они чокнулись, выпили, и Любовь Андреевна страстно поцеловала Николай Николаевича.

– Ну, не смогла сдержаться, – скорчив смешную рожицу, призналась девушка.

С этого вечера началась их дружба, а в Ивановке стали готовится к свадьбе.

На планерках барин старался не показывать, о чем знают во всех четырех Ивановках. Коллеги Николай Николаевича, как могли, сдерживали порыв припасть к руке будущего зятя хозяина. Домашняя прислуга перестраивала спальню девушки в спальню молодоженов.

– Женихаются, – обсуждали птичницы актуальную тему.

– Когда я со своим дружила, – вспоминала Ольга, бригадирша птичниц цеха племрепродуктор первого порядка. – Мы две недели от моих родителей прятались, боялись, что папка зашибет. Помню, хахаль мой лезет мне под юбку, а я его не пущаю, а самой так хочется, аж зубы сводит. Но порядочная девушка, того, должна только после сватовства давать.

– Что того, что того? Тоже мне нашлась, – интеллигентно возражала ей рядовая птичница, не соблюдая субординацию.

– Ты-то свого сразу в кусты потащила.

– Так это на Купалу было, кого ждать, когда подвернулся? Да и нравился он мне.

– А у нас чинно все было. Он к папаше сватов заслал, а сам под окном подслушивал. Папка с мамкой уже знали. У нас в Нижней Ивановке разве скроешь чо! В тот же вечер помню, целовались на лавочке, мимо проходит парторг Илья Ильич и кричит: Каво бесстыдники делается? А мой ему отвечает: Не сикати, Ильич, все теперя по закону. Тогда извинился Илья и поздравил нас с помолвкой. Эх, – глубоко вздохнула Ольга и, закачавши головой, запела:

– Без меня тебе, любимый мой,

Земля мала, как остров,

Без меня тебе, любимый мой,

Лететь с одним крылом.

Ты ищи себя, любимый мой,

Хоть это так не просто, – и не сбивая голоса, крикнула, – пошли, бабы, до конца смены еще два часа!

Более всего старалась не подавать нервного виду барыня Галина Федоровна. Она, встречая Николая, улыбалась и успокаивала его и себя:

– Все будет прекрасно, все утрясется, пройдет суета и жизнь наладится. Будете жить поживать, добра наживать.

– Да куда им, – вставляла свои пять копеек бабушка Александра Сергеевна. Люба сама поехала к ней в избу у темного леса, чтобы рассказать о том, что она влюбилась.

Александра Сергеевна, хоть и была в преклонном возрасте, но не утеряла здравомыслия, выслушала внучку и спросила.

– А он тебя любит?

– Куда ему деваться, ба, – ответила Люба и выпила компоту из дикой жимолости.

Баба Шура в косынке, в стеганой поддевке, в галошах, надетых летом на меховые чуни, выглядела как старушка-знахарка из русской сказки. Говорила она складно и умела слушать. Кроме ключницы и денщика у нее на хуторе никого не было. Денщик Савелий носил за ней по лесу рюкзак, и порой выбивался из сил, стараясь, поспевая за шустрой старушкой.

Лукерья, старшая дочка бывшей сиделки, давно была переведена барыней в ключницы, так как сиделок в хозяйской усадьбе пока не требовалось. В лес она не ходила, отнекиваясь:

– Дом сторожить надо. Нечего по лесу шастать.

Савелий с ней спорил, что никто не посмеет зайти.

– Да что ты говоришь, – возмущалась Лукерья.

– Пошли с нами, – не унимался Савелий. – В лесу-то безопаснее. А то тут гуси-лебеди налетят и украдут нашу красавицу. Правду говорю, Александра Сергеевна?

Баба Шура отвлекалась от своих дел и успокаивала спорщиков.

– Брось ее донимать. Пусть дома сидит, на печи греется. Тебе со мной в лесу хлопотно, ты еще бабу тянешь. Ох, мужик он и есть мужик. Сиди ровно, держи сито, – приказывала Александра Сергеевна.

Она не могла жить без дела и все время разбирала травы, ягоды, грибы. Сушила их и складывала в полотняные мешочки. Баба Шура любил лес и внучку Любашу. Она часто забирала ее к себе и рассказывала сказки о хитрой лисичке, дуре белочке и невезучем сером волке.

Долго ли, коротко ли, но пришло время свадьбы. В сельмаг завезли модной одежды; индийские джинсы, польские батики, итальянские туфли. Два грузовика с прицепами привезли шампанское. Весь плановый отдел «Красного Ивановца» последнюю неделю носился в мыле, занимаясь заготовкой всего необходимого.

Как всегда, шахтеры из Нижней Ивановки пообещали не выходить из забоя и перевыполнить дневную норму на 200 процентов, за себя и за того парня Николая. Начальник механизированной технической станции, лично мыл машину молодых и натирал ее для блеска специальной американской мастикой. Директор клуба предложил хору выучить песню Романтикэ Музыка – Анатолий Кирияк, слова – Григорий Виеру. Исполняется на молдавском языке:

Рыулвуинтормие драгу мий

Дар май мултадорокюл ла кулуй,

Ну те супэра ту юбитулмеу

Кэрэмынаша кум амфостмереу.

Романтикэ-мь-е тристеця ши инима,

Романтикэ-кэрунтеця ши лакрима,

Романтикэсингуря, сау ку драгост я

Романтикэ вой рэмыня.

В назначенный час на крыльцо барского дома вышла невеста в розовом платье с открытыми плечами. Фату несли три рыжих мальчика и три девочки первоклассницы в белых венках и с крылышками, как у амурчиков.

В церкви в строгом костюме, в сером брачном смокинге английского покроя с ноги на ногу переминался жених, его поддерживали бодрые парни из числа передовиков производства и комсомольского актива. Дорога к храму была усыпана лепестками цветов абрикоса, народ в праздничных одеждах выстроился вдоль дороги и при приближении автомобиля старался попасть букетом в невесту. Она ловила цветы и улыбалась.

Водитель Вася ехал так величественно, как будто вез галактическое сокровище. Ивановский помещик Андрей Георгиевич в бархатном сюртуке по старинному фасону ввел дочь в церковь. После церемонии венчания, выходя из храма, молодые провалились в такое оглушительное Ура, что оно могло поднять из могил весь ивановский народ, начиная с 16 века.

В этот раз столы поставили на лугу. Воздушные шары поднимали транспаранты: «Совет да любовь», «Если хочешь быть счастливым – будь». Напитки лились рекой, столы ломились от горы праздничных блюд, играла музыка. Ивановские дети радовались радостнее и веселились веселее, чем на новогоднем утреннике.

Николай Николаевич не скрывал счастья, но старался держать лицо. Люба в этот день позволяла народу любить себя до кончиков волос, и народ налюбовался вволю. Он восхищался ею, и готов был на любой поступок ради любимой барышни Любашеньки. Галина Федоровна после долгих приготовлений, на протяжении которых она все держала под контролем, расслабилась и выпила немного лишнего. Ей стало так хорошо, что она была готова станцевать Цыганочку, но ноги не послушались, и она осталась сидеть рядом с мужем. А барин каждые полчаса выходил из-за стола и обнимал народ. Любой в этот день мог подойти к нему и обнять батюшку Андрея Георгиевича.

Баба Шура, что-то шепнула внучке и незаметно подсыпала ей в шампанское порошка. Старший егерь Степан Степанович заметил, но решил, что старуха не посмеет отравить внучку прямо за свадебным столом. И он был прав, Александра Сергеевна приготовила успокоительное снадобье, что бы ее любимая внучка выдержала самый счастливый день и не упала от любви, обрушившейся на нее.

Любины обнаженные плечи вынесли бремя всенародной Ивановской любви, молодых отпустили на закате, а сами продолжили. Никого не разгоняли до самого утра. На второй день всех опохмеляли и кормили завтраком. К вечеру барин объявил дополнительный выходной, и люди потянулись отдыхать.

В барском доме началась новая эпоха. В Ивановке что-то неуловимо изменилось в лучшую строну. Пошла белая полоса. Молодые провели неделю в палатке на берегу пруда, а потом неделю в санатории-профилактории. Николай носил любимую на руках, и она отвечала ему лаской, обнимала, целовала, позволяла себе и мужу такое, чего не видела в эротических фильмах, попутно доставленных в их заповедник с грузами из западного Берлина.

После ласк Коля любил выйти на воздух. Люба накидывала на себя одеяло и шла к мужу, обнявшись, они стояли и вдыхали чистый воздух Ивановки.

– Что же будет? – спросила Люба.

– Будет новое время, все перевернется, партия развалится.

– Ты знаешь, что делать?

– Готовимся, – успокоил он жену.

В апреле выступил Горбачев и объявил перестройку, а у Любы Красновой родился мальчик. Всем Ивановским выдали премию, народ с энтузиазмом высказал благодарность, в барском доме хорошенько отметили и назвали ребенка Юрой. Не было долгих споров, не листали святцы или орфографический словарь со списком имен, решили, что Юра, это почти Георгий – как прадед.

Родила Люба легко, но беременность проходила непросто. Ей было тяжело думать о будущем, она впадала в состояние мутного видения, во сне ей приходили картины пожаров и бомбежки. Хорошо помогали настойки бабы Шуры и ванны из парного молока. Но Юра получился славным мальчиком, дед Андрей Георгиевич в нем души не чаял, баловал и тискал, как маленькую собачонку.

Бабушка Галина Федоровна, выговаривала мужу:

– Замучил внука, оставь его, пусть мультики посмотрит.

На что он серьезно отвечал ей:

– Мультики не убегут, а дед и помереть может.

Веселый детский смех, и суета вокруг малыша, наполняли дом. Казалось, что перемены где-то далеко за темным лесом, за горами и за морем. Страна металась в агонии, а в заповеднике смотрели телевизор и удивлялись, какой предусмотрительный Николай Николаевич, все знал, все предвидел. Ивановские не просто приняли его как члена хозяйской семьи, а стали уважать. Мужики при встрече, ломали шапку и спешили пожать руку.

Люба не лезла в дела мужа и отца, но знала, что все идет очень хорошо. Юра рос, пошел, заговорил. Первое слово было мама, второе – деда, а потом он сказал, что-то похожее на баба или папа. Нянька Юля читала мальчику сказки, водила гулять, вытирала сопли. Настало время, и мальчику купили школьный костюмчик. Николай решил, что будет хорошо, если ребенок пойдет в общую школу, и у него не будет привилегий. Все посчитали, что это в духе времени.

Независимо от строгости заповедника, в Ивановках внимательно следили за событиями и понимали, что надо приспосабливаться. Николай и Андрей Георгиевич предприняли большие усилия и перевели Ивановку на полную автономность.

По случаю очередной компании, приватизировали соседние с темным лесом болота. Разведали недра и поставили нефтяную вышку. Сократив посевные площади, перестроив механические мастерские, и некоторые традиционные производства, направили высвободившиеся души в другие сферы деятельности. Значительно увеличили службу охраны, егерям выдали автоматы и новые вездеходы. Трудодней по норме в «Красном Ивановце» стало меньше, а выплаты по ним больше. У народа появилось свободное время. Чтобы он не скучал, в каждой Ивановке построили новый спортивный зал с банным комплексом и массажным кабинетом. Люба бывала в этих спортзалах и удивлялась, как пошло это народу на пользу.

Юра рос общительным мальчиком и, окончив школу, потребовал отправить его в институт областного Новослободска. Он хотел изучать социологию. Тут и кончалась белая полоса.

Спускаясь с высокого крыльца господского дома, у Галины Федоровны закружилась голова. Ей стало дурно и с каждым днем становилось хуже. Местные доктора ничего не нашли, не было рака, и диабета. Конечно, в Ивановку привозили крупных специалистов из медицинских институтов, они старались помочь, но однажды вечером, сидя перед телевизором, Галина Федоровна задремала и не проснулась. Барыня не дожила до 63 лет несколько недель.

Похороны прошли скромно. Ивановки погрузились в траур. Эти похороны как будто накрыли заповедник мокрым войлоком, все почувствовали духоту. Бабы собирались в Красных уголках и тихонько плакали, мужики, помалкивая, курили в кулак. Андрей Георгиевич почернел. Он шел за гробом жены, волоча ноги, от его бодрой походки в стиле Петра Первого с картины Серова, ничего не осталось.

– Недолго ему, – глядя на барина и вытирая нос, сказал староста Захар Захарович. -Держись, барин.

Кого-то время лечит, а кого-то калечит. Скоропостижная смерть супруги не убила помещика Иванова, но он все чаше впадал в апатию. Единственное, что по-прежнему его радовало, это приезд внука, но Юра учился в областном центре и навещал родовую усадьбу не часто.

Николай, отправляясь в город по делам, проведывал сына, давал ему деньги, оплачивал квартиру и прислугу. Дела все чаще требовали его присутствие в Новослободске. А в Ивановке все было по-прежнему, Андрей Георгиевич занял свое место на высоком крыльце барского дома и в погожие дни любил наблюдать с холма за Главной Ивановкой. После смерти жены в нем надломился стержень, и перед Рождеством 2007 года он сказал дочери:

– Не переживу следующий год. Ты, милая, знай и, если что, обращайся к Штирлицу. Он в курсе всех дел. Похороните меня тихо, без салюта и вороных тяжеловозов, запряженных в катафалк.

Дочь не стала, спорить, выпила порошку из корешков валерьянки, распорядилась, чтобы Максим Максимович не выпускал старика из виду, и стала жить дальше. Отец знал и не пережил. Еще плотнее накрыло Ивановку, еще тяжелее надавило на людей. Смерть дорогого барина ознаменовала окончательный конец эпохи, все ожидали дурных вестей.

Если их ждать, они обязательно придут. Сначала стали доходить слухи, что с Юрой случилось несчастье. Потом, стали шептаться, что у Николая есть вторая жизнь.

Люба советовалась с бабой Шурой.

– Что делать? – спрашивала она 90-летнюю старушку, в которой был клад житейской мудрости.

Александра Сергеевна высохла, но до сих пор ходила в лес, не так надолго и не так далеко, как раньше. Она, по-прежнему, жила в избе на краю леса, у нее поменялась ключница, старая Лукерья умерла, и Люба распорядилась, назначить к бабушке новую Лукерью из той же семьи. Так в Ивановке было заведено много веков назад. Если ты Степан, то и сын твой будет Степан, и не важно, сколько, у тебя детей. Всем надлежит называться Степанами, а в семье вы разбирайтесь сами. Если ты работаешь на ферме или в школе, то и дети твои пусть работают там же.

– Династии, самый верный способ передачи трудовых секретов и навыков, – говорил еще Георгий Михайлович Иванов.

Естественно, некоторых детей отправляли учиться в институты и техникум, деревне нужны специалисты, а врача или зоотехника надо выучить. Вот и ехала ивановская молодежь в город, но потом обязательно возвращались, не было дураков, все бросить ради жизни в городе. Да и страшно было. Никто не видел, но говорили, что много лет назад, еще при царе, некоторые ивановские оставались в городе, но потом быстро погибали при странных и невыясненных обстоятельствах.

Баба Шура, на вопрос внучки прошуршит у себя в чулане, добудет травки и настойки и скажет:

– Милая, завари и пей утром по сто грамм, а это на ночь по 15 капель. Смотри не перепутай. И выброси глупости из головы.

Как ни старалась Любовь Андреевна, но раздражающие мысли отпускали ее ненадолго. Ей не хотелось все потерять. После смерти отца, когда захлопнулась чугунная дверь родового склепа Ивановых, Люба вызвала нотариуса Отто Михайловича Исаева.

Этот добродушный человек давно появился в Ивановке. Приезжал он раз, два в год на 5 дней, жил в санатории-профилактории, любил охотиться на вальдшнепов, ходил с двустволкой по полям и садам. Ловил на речке пескарей и улыбался молодым вдовам.

В Ивановке, как в любой деревне, случались несчастья: то мужик в болоте на нефтепроводе простынет и умрет от воспаления легких, то в шахте надышится газом, и под свой трактор попадали. За несчастные случаи на производстве барин всегда платил щедро, не обижал горемычных. Но в жизни людям нужны не только деньги, поэтому обаяние нотариуса Исаева, по прозвищу Штирлиц, действовало на женщин как натуральное колдовство.

Отто Михайлович успокоил Любовь Андреевну, что в любом раскладе, при разводе или смерти мужа, она не останется без средств к существованию. Документы он ей не показал, но прощаясь, и целую руку признался:

– Пока я жив, вы в полном ажуре. Если, что понадобится, немедленно телеграфируйте.

– Благодарю, – ответила Любовь Андреевна.

Черная полоса в ее жизни все темнела и темнела. Скоро ушла бабушка. С хутора примчался денщик Савелий и сообщил.

– Не стал звонить, решил лично сообщить. Скончалась благодетельница.

По Ивановкам разнеслось весть: ведьма померла. И особо впечатлительные селянки стали бояться спасть в темноте, зажигали свечи, и перед сном читали «Отче наш».

А когда случилось то, что в корне изменило жизнь Любовь Андреевны, она уже была закаленной невзгодами женщиной среднего возраста. Анонимные источники доносили, что у Николая есть любовница. Мало ли что говорят злые языки за границей заповедника? Только однажды с КПП позвонили и доложили:

– Здравия желаю Любовь Андреевна, это старший егерь первой роты охраны Степан Степанович. Разрешите доложить.

– Говорите, – не выдавая удивление, разрешила она.

– На КПП задержали автомобиль. Женщины говорят, что к вам. Предоставила документы на имя Сары Николаевны Красновой.

– А ударение куда? – зачем-то уточнила Люба, хотя сразу все поняла.

– Ударяет на а. Что прикажите?

– Сопроводите ко мне.

– Слушаюсь, – и Степан дал отбой.

Таким образом, в дом попала Аня и Сара. Не бросать же несчастную женщину с ребенком в жестоком мире честолюбивых и безответственных мужчин!

Анна пришлась ко двору, она скоро вписалась в процесс и стала что-то вроде компаньонки при барыне. Она знала свое место и была благодарна. Подругами Люба и Аня не стали, но что-то роднило их души.

Анна Павловна влюбилась в Ивановку, она никогда раньше не видела настоящую корову, не ходила босиком по траве, не пила воду из колодца и даже не каталась с Петром Петровичем на тракторе. Анна вписалась в Ивановку, ей полюбились поля и луга. Она восхищалась садами, прудами, рекой и, как все нормальные люди, страшилась заходить в темный лес. Сидя в самом заброшенном углу парка с чашкой чая, она могла часами молчать и наблюдать за полетом пчелы.

Даже первые морозы не испугали ее. Когда река замерзла, когда дорогу перемело метелью, когда сугробы скрывали крестьянские избы до самого окна, когда школьники прокапывали тоннель от дороги до входа в здание, Аня надевала пуховик, обувала валенки и шла катиться на лыжах с горы Жопа. Зимой над Ивановкой стоял пар и хлебный дух. От пекарни пахло жареной корочкой, от школьной столовой малиновым киселем, в деревенской кулинарии жарили картошку, и посетитель, открывая дверь, выпускал ее дурманящий запах. Снег хрустел под ногами, с крыш свисали прозрачные сосульки и сверкали на солнце, отбрасывая искры в разные стороны. Свиристели ели рябину, синички клевали сало в кормушке у детского сада, а в елках вокруг памятника Георгию Михайловичу Иванову снегири свили гнезда.

Подростки на замершем пруду, рассекая лед, выписывали фигуры, пенсионеры в тулупах сидели у лунок под крутым берегом и караулили налима. Малыши катались с горки, бабы сплетничали у магазина промышленных товаров. Мужики, щелкая семечки, и спорили за Америку.

– Они в Мексиканском заливе обгадились по самое не хочу, – высказал свое веское мнение экономист Сергей Сергеевич.

– И чего, цены-то не выросли, ОПЕК не дал, – прижимая к груди батон и банку шпрот, не сдавался его оппонент, специалист из отдела кадров.

Когда, жонглируя лимонами, к ним подошел третий, он бесцеремонно прервал политическую дискуссию, и Сергей Сергеевич сказал:

– Китай свое не упустит! Айда, братцы, в парк на качели.

И трое мужчин, движимые мечтой о величии страны, направились по аллее в парк культуры и отдыха.

Ивановка все еще дышала полной грудью и внешне, казалось, незыблемой, как при дедушке и папе, но Любовь Андреевна знала, что недолго осталось ей надрываться.

Терапия Юры

– Извините, Юрий Николаевич, традиция, – сказал водитель, глянув в зеркало на мужчину средних лет, развалившегося на заднем сидении. Пассажир стучал по клавишам ультратонкого компьютера. Подняв глаза, он кивнул:

– Да, Вася.

Миневэн «Мерседес бенс» плавно остановился на обочине ухоженной дороги, ведущей от Павловского тракта к хозяйству «Красный Ивановец». Василий Васильевич вышел, обошел автомобиль, посмотрел в поле, и спрятался за машиной. Через минуту он вышел, вытирая руки влажной салфеткой, сел за руль, и черный автомобиль с затемненными окнами, почти не нарушая природной тишины, покатился в Ивановку.

В нескошенной траве в кювете скрипели кузнечики, воробьи прыгали по асфальту, склевывая лесных клопов, которых занесло из темного леса свежим западным ветром. В полях не было видно тракторов и машин, и, с другой стороны дороги, в лугах и садах не было людей. Давно закончилась пора борьбы с вредителями, когда школьники под руководством опытных специалистов выходили в сад, собирать противных волосатых гусениц бабочки-Боярышницы. Их складывали в пластиковые пакетики и отправляли на птицефабрику, на подкормку молодняку.

Это была прекрасная летняя пора, когда все посеяли, а убирать еще рано. Трава была ярко-зеленая, вода в реке уже теплая, а в прудах еще не зацвели водоросли. Птицы пели днем и ночью. Зайцы резвились на лужайках.

Юра все это не очень ценил, но понимал смысл слова «Родина». С любовью у него было напутано. Сидя в машине под кондиционером, он не отвлекался на красоты природы. Чего он не видел? Поля, луга, пруды, река, темный лес все было знакомо с детства. Он здесь родился и вырос, знал каждый колосок, поворот на реке, глубину в пруду, катался на велосипеде по этому саду, скакал на коне по тому лугу, ездил с отцом в поля. Мать позвала его приехать в Ивановку по важному делу. Он повиновался. Ему не хотелось опять все испортить.

Однажды он записал:

– Я много раз все испортил. Это у меня получалось само собой, не специально. Мне в голову не приходило, что все может пойти не так, как надо. Все хотят, чтобы было, как они придумали, а у меня получается, по-своему. Сорвать урок в школе, это было самое простое. Я не хотел, оно само получалось. Стоило мне спросить учителя, что он думает, и меня сразу хотели выгнать из класса. Но меня нельзя выгнать. Ай эм Краснов. Если все играли в прятки, я, не подумав, мог залезть к нам в амбар, и меня через полчаса искали всей деревней, но в амбар не заглядывали, потому что им было строго запрещено входить на усадьбу. Откуда я мог об этом знать, это мой дом, мой амбар и я там знаю каждый закуток. Я мог запросто испортить настроение. Мог испортить планы на день или на жизнь. Мать быстро поняла, что я не такой, как Ивановы. Сажая меня на трехколесный велосипед, она приговаривала.

– Покажи им, что ты Краснов.

– А как это, – спрашивал шестилетний мальчик с выгоревшим чубчиком и с веснушками на носу.

– Будь собой, малыш, – говорила она и подталкивала велосипед с горки.

Я летел вниз, забыв о тормозах и орал.

– Берегись, барин едет! – Так нянька Юлька страховала меня у подножья горы Жопа.

Отец приезжая из деловой поездки, привозил модные шмотки и музыку. Разбирая подарки, он говорил.

– Послушай, это самая новая запись.

Я врубал магнитофон, и меня колбасило от «Продиджи» или «ДДТ». Я выворачивал громкость на полную мощность, и соловьи в саду падали с веток. Маруся на кухне вынуждена была обернуть бокалы туалетной бумагой, боясь, что они расколются от такой музыки.

Юра Краснов был добрым и отзывчивым человеком 40 лет. Его очень редко называли Юрий Николаевич, чаще в свой адрес он слышал; Юрка, Юрик, Юрок, Юран и даже Жорик. Жизнь его была трудной, несмотря на золотую ложку во рту, с которой он родился.

– Юра, Юрочка, Юрасик, – шептала Наташа, водя пальцем вокруг его пупка. – Как же тебе повезло.

Кроме Наташи, у Юры были Лены, Тани, Марины, одним словом, вчерашние подружки; Иветта, Лизетта, Мюзетта, Жанетта, Жоржетта, Колетта, Полетта, Клоретта, Флоретта, Мариетта. Все они считали, что ему повезло. Юра не видел никакого везения, такой была его судьба. А то, что он делал со своей жизнью, никого не должно волновать. Но мать и отец не могли смириться. Его везучая жизнь привела к тому, что теперь он живет затворником. С ним всегда и везде надзиратель, и каждый день он записывает все, что помнит.

Доктор – крупный специалист, светила с мировым именем, нашел для Юры терапию. Он потребовал, чтобы пациент записывал, о чем думает и что с ним происходит в виде пьесы и монологов. После того как началось лечение, у Юры ничего необычного не происходит.

А раньше с ним творились чудовищные события. Превращения начались на первом курсе института, куда Юру зачислили без экзаменов, потому что он не захотел ехать в середине лета в Новослободск и париться там в жару. В это время в Ивановке он мог целыми днями гонять с девчонками на машине, купаться на речке, а вечером устраивать шашлыки с фейерверками.