Браконьерщина

© Кожухов И.А., 2025

© ООО «Издательство „Вече“», оформление, 2025

* * *

* * *

Над спокойной, до блеска, водой раздался страшный крик:

«Ю-ро-о-к…» Эхо растянуло звук, метнуло его в спящий остров и, приглушив, погнало дальше. В камышах проснулась тёмная щука, отдыхающая в тине после вечерней охоты. Она недовольно шевельнула плавниками, возвращая тело в удобное положение, прокачала жабрами застоявшуюся воду и снова застыла.

– Ю-ро-о-к… – надорванный голос, захлебнувшись, закашлялся, послышались беспорядочные хлопки, словно кто-то пытался плыть или же отчаянно старался удержаться на поверхности. Со стороны крика в камыш пришли мелкие волны, и сухая трава зашумела громко и неуёмно. В темноте уже не кашляли, а лишь хлюпали заполненными водой ртами, пытаясь поймать ещё глоток воздуха. Вдруг снова, с последним усилием, но совершенно обречённо:

– Су-у-ка-а, – и почти сразу тишина.

Недовольная щука развернулась, стрелой прошла сквозь густые водоросли и в полуметре до дна засквозила от мелкого берега в свою любимую спокойную яму.

Туда же, только с поверхности, опускались два тела в рваных тяжёлых одеждах и болотных сапогах…

* * *

…Я слушал свою жену. Вчера была пятница, мы с пацанами посидели после работы полчаса, и в принципе всё было хорошо. Но она думала по-другому – почти бегала по квартире и сквозь слёзы кричала:

– У всех жизнь, радость какая-то, новые вещи, в квартире чистота. Мы же словно в тюрьме, живём в этой темноте, ремонта никакого, денег нисколько, пьёшь постоянно…

– Я пью? Да ты пьющих не видела. А денег лишь столько получаю, так воровать, прости, не могу, не научен…

– А вот и зря, учись. Или ещё куда устраивайся, крутись. Больше не могу терпеть, всё впритык, одеть нечего. Ладно я. А ребёнок вон в чужом, за кем-то донашивает. Давай думай, если ничего не изменится – разводимся! Лучше одной тянуть, чем так жить. Ты же к мамке возвращайся, мамка и накормит, и напоит. – Она, схватив сумку, выскочила, громко хлопнув дверью.

Тишина зазвенела в ушах…

…Год назад мы, продав дом в деревне, приехали жить в город. С квартирой повезло – на деньги от продажи дома купили двухкомнатную! Правда, первый этаж и дом старый, и ещё много всего, но жена радовалась: наконец вырвались из того болота, что называлось родной деревней. Там же, в этом родном болоте, остались старые родители, друзья и та жизнь, к которой привык, прикипел всей своей натурой. В эту, другую, жизнь втянуться не мог. Устроился на работу, но не умел, а потом и не любил то, что делал. Вечерами, словно волк в клетке, метался по квартире, гулял с сыном в маленьком, заставленном мусорными баками дворе и мучился, видя за редкими тополями вместо тянущихся до горизонта разорванных штормами островов серые пятиэтажки.

Постоянная погоня за пресловутой удачей, конечно, почти не оставляла времени на осмысление происходящего, а претензии жены звучали всё злее и чаще, причём список их становился всё длиннее… Оказывается, у её подруг «мужья умные, хваткие, ловкие и предприимчивые». И жизненные перспективы за такими мужиками – радужные!

А я? И я всё чаще стал задумываться, кто же действительно я, для своей жены и вообще…

Словно опомнившись, скидал в видавшую виды сумку какие-то шмотки и поехал на автовокзал. Для меня всегда решение проблемы начиналось с посещения дома. И сейчас только там я надеялся найти выход.

* * *

Валерка, размахивая руками, кружил по комнатам, я, наоборот, в полудрёме сидел в промятой яме старого дивана.

– Ты смотри, если ещё умеешь в нужную сторону смотреть. В стране все понятия по швам трещат. Ещё месяц-два, и вообще власти не будет. Я это позвоночником чувствую.

Он подскочил к столу, налил в рюмки, немедля запрокинув голову, выпил и опять, сорвавшись на ход, продолжал:

– А власти нет – кого бояться? Мы сами себе хозяева будем, понял? Главное, сразу своё определим и всем покажем, кто не поверит – докажем. Конечно, нужно будет с кем-то лбами постучаться, с кем-то рюмку выпить. – Он взял бутылку и, для чего-то внимательно осмотрев этикетку, долил себе.

– Без этого нельзя, никак нельзя.

Теперь, подвинув стул, сел и, покачиваясь на ножках, убедительно закончил:

– Сети есть, потом надо будет докупить, прямо побольше. Лодка какая-никакая на первое время – тоже. К тому же скоро зима, лёд, немного проще. Главное, скажи, согласен – нет? А то, поди, сжился с пыльной городской ленью, руками шевелить не хочешь… Что?

– Согласен, согласен… – Я подтянулся к рюмке, и, чокнувшись, мы выпили за начало новой – незнакомо-рисковой, но заманчивой перспективы!..

Назавтра по телевизору показывали огромные танки, ползущие, словно по достоверно выстроенному городскому полигону, но по Москве. Толпы людей рвущимися волнами перетекали через площади, разбивались о стены домов и заполняли дороги, топя своими телами машины. А когда кадр выхватил большой Дом правительства с вывернутыми, дымящимися глазницами окон, мне стало понятно, что власть, которой Валерка давал два месяца, кончилась…

В России началось другое, непонятное и страшное от непонимания этого время. Но только такую мелочь – жизнь, как ни крути, всё равно никто не отменил…

* * *

6 октября мы первый раз, вернее я, Валерка этим жил, выставили сети…

Вообще сеть – это невысокий, обычно от полутора до трёх метров кусок дели, насаженный на шнур с поплавками вверху и грузами внизу. Дель же – это вязанное промышленным способом высокое сетевое полотно, от которого уже рыбаки сами отрезают куски на сети желаемой высоты. Но на больши́е глубины стандартные сети ставить невыгодно, ведь рыба, меняя высоту прохода, «перепрыгивает» через сеть. Поэтому для глубины стали готовить сети в полную высоту дели – по шесть, а иногда и по двенадцать метров. Эта хитрость позволяет, не увеличивая длину ставки, даже для отчёта по законной рыбалке с разрешением, облавливать в разы большие объёмы водной территории… Поэтому у нас сеть – это рыбацкая снасть до трёх, а дель – то же самое, но высотой до двенадцати метров.

Ставка раньше, в семидесятые годы, считалась двадцать пять метров длиной. Сейчас короче ста метров сетей нет, значит, обычно ставка зимой – это двести метров сетей, по сто с двух сторон от майны. Парадокс, но летом можешь вязать хоть пять сетей, хоть десять – в разговоре это «ставка».

– Я парочку ставок кинул, по километру… На больше времени не хватает, работать же ещё надо.

…Болтаясь на его «утлом судёнышке», растянули, по три метра высотой, триста метров длины сетей.

– Если ты везучий – завтра стрельнёт! Я эти сети в прошлом году насаживал и всё лето осени ждал. Думаю, судака черпанём. Ячея – на полста пять, леска двадцать два – паутинка! – Валерка, залезая по локоть в воду, выбрасывал из больших хозяйственных ванн сложенные там аккуратно сети. Я, как умел (неуклюже), оттягивался по ветру, придерживая лодку вёслами, не давая ей разогнаться и закрутиться. Сухая высокая сеть сразу не тонула, а вытягивалась ровной лохматой полосой, пугая меня длиной. Если бы я знал, что уже очень скоро выставить триста метров сетей будет детской шуткой, развлечением…

Выкинув из последней ванны, Валерка привязал на длинную верёвку груз и, оттянувшись, бросил его за борт на несколько метров.

– Ловись, рыбка, большая и ещё больше. – Он дурашливо поплевал в разные стороны, составил ванны одна в другую, завёл мотор и, не торопясь и рисуясь передо мной уверенностью, закурив, включил скорость.

На берегу, пока вытаскивали лодку, объяснял:

– Вода холодная и сети высокие – хорошо. На проверку пойдём через сутки, часов в пять вечера. Завтра приходи, наберём следующие, на замену. Чтобы после снятия работающих простоя не было. Сменку в другом месте поставим, а как немного стемнеет, мы тогда эти, сегодняшние, снимем. Вот и получится, что прогулов у нас не будет, понял, студент?!

Я ещё мало что понимал, но желание заработать заглушало и неуверенность, и страх, и где-то даже совесть. Сегодня я стал официально браконьером.

Ночью не спалось. Я вышел из дома, стараясь не разбудить родителей, которые всегда к осени «сходились» в одной комнате. Здесь любящий тепло батя самолично сделал небольшую печь, и морозными зимними ночами, а иногда и осенью они с матерью наслаждались её добрыми, уютными песнями.

Сюда же мать каждую осень перетаскивала фотографии моих старших сестры и брата. Для каждой рамки был свой гвоздь, и они, загнанные в стену давно, торчали недалеко друг от друга, почти потерявшие форму, толсто забеленные. Фото сестры, уехавшей за военным мужем двадцать лет назад, висело слева над печатным ковром с оленем, а брата, подавшегося за большой деньгой на север двенадцать лет тому, справа. В кухне оставались ещё фото детей сестры, но их домой не переносили, потому что ни разу воочию ребятишек не видели и, наверное, не чувствовали тяги. При мне родители о старших вспоминали очень редко, чаще именно тогда, когда от кого-то из них приходили письма. Я сам сестру помнил совсем смутно, брата – чётче. Но только потому, что уже семнадцатилетним парнем он учил меня, салагу, жить по-«пацански». При этом брат, как взрослый закурив папиросу, обычно «Север» или «Прибой», убеждал меня, что курить нельзя и если вдруг «засекёт» – набьёт морду. Я ему верил, и курить действительно не научился. Хотя иногда «за компанию» закуриваю, но лишь для того, чтобы ещё раз убедиться, как это гадко! Вообще, мы ждали их в гости постоянно, хотя об этом вслух не разговаривали, суеверно боясь сглазить.

…На улице после дневного ветра установилась полнейшая тишина. Перейдя от двора через дорогу, остановился на взгорье. Метрах в двухстах внизу, словно тусклое старое зеркало, на боку лежало водохранилище. От самого берега его пересекала жёлтая дорожка отражения луны и вдалеке, перескочив через полоску острова, сливалась с самой луной. Я залюбовался знакомым с детства хрупким покоем, совсем не наигранным, не придуманным, первобытно восторженным и волнующим. Две энергии – воды и земли – образовали здесь шаткий баланс, готовый в любой момент склониться на одну из сторон.

И вдруг откуда-то с непросматриваемой стороны воды страшный, явно предсмертный глухой крик: «Ю-ро-о-к», а затем эхом по берегам: «ок-ок-ок». Дрожь пошла по телу, и я, не понимая, что это, приподнялся на носочках и, уставившись в темноту, снова услышал: «ссу-к-а-а-а»…

Пытаясь понять, что это, побежал, слепо попадая ногами в ямы, а упав, с неожиданным облегчением прижался к земле прислушиваясь. Кругом было тихо и холодно. Может, показалось?

* * *

Деревня наша образовалась в 1953 году, когда на пути великой сибирской реки встала плотина ГЭС. Мои родители перебрались сюда в начале шестидесятых, откуда-то из-под Краснодара, с двумя детьми: помощницей, уже сформировавшейся девчонкой и грудным мальчишкой. С помощью совхоза они, сами строители, с такой же семьёй переселенцев построили добротный двухквартирный дом, где в правой половине от моря и поселились! Я появился вскоре после новоселья, в новой, рубленной опять же отцом, бане, на шлифованном матерью и сестрой осиновом полоке. А поскольку второй в моей жизни стихией, по пониманию, после земли была вода – всё, что происходило на ней и с ней, было для меня близко и понятно.

Сначала, после заполнения водохранилища, островов как таковых не было, а была огромная часть суши, замершая от нашей деревни через километровый образованный канал. Но сильные западные ветры, сдружившись с водой и получив возможность беспрепятственно разгоняться с фарватера, стали безжалостно рвать появившиеся на пути препятствия. Отпущенная человеком стихия, неудержимая и неконтролируемая, взялась за дело!

Первые годы каждую весну, пытаясь не допустить подтопления тающими в горах Алтая снегами, страхуясь, на ГЭС сбрасывали большой уровень воды. Мы, совсем салаги, перебравшись на «старую сторону» кто как мог, но обычно со старшими братьями, бегали по огромным, открывшимся, как в сказке, полям. Было очень интересно лазать по вынырнувшим из воды длинным деревенским улицам, состоявшим сейчас лишь из добротных каменных и кирпичных фундаментов, набирать в карманы разные вымытые отливом безделушки, часто находя даже старинные монеты. Нам было весело и радостно, потому были непонятны многие, приходящие сюда после нас, взрослые. Они большей частью плакали, заходя в обозначенные квадраты домов, всё время крестились, у кого-то вслух просили прощения…

Но больше всего, особенно в первые годы, пока перемещающееся от течений дно совсем не замыло его, собиралось людей на оставленном воде кладбище. Погост изначально находился в старом сосновом бору на взгорье, в километре от самой деревни, растянувшейся ниже по краю леса. Огромные сосны между могилами были спилены, и тяжёлые низкие пни держались из последних сил за родину, воткнув корни глубоко в землю. Между этими пнями чётко просматривались квадраты могил, оставленные на этом кладбище, а значит, совсем старые. И ещё были нетронутыми могилы, погребённые в которых на тот момент не имели родственников в деревне. Но старухи и деды, перевезённые к кладбищу с разрешения председателя на лодках, ориентировались тут, как у себя во дворе, досконально помня всех!

Старая Степанида Никитична ходила среди могил и, тыкая высокой, словно архиерейский посох, клюкой в очередной квадратный силуэт, нараспев говорила.

– Ульян Гниловский, с начала двадцатого лежит, в бане угорел, молодой совсем, здоровый… Павло Овчаров, издали к нашей деревне прибился. Только жить начал, власть дом строить разрешила, так на заготовке брёвен для дома в бору сосной и задавило, один был, долго придавленный маялся, губы от боли пообгрыз… а может, и мыши – два дня лежал, пока спохватились…

Она с сомнением останавливалась и, достав из кармана кусок сладкого позавчерашнего пирога, крошила его на могилу известного лишь ей Павла, на секунды задержавшись в том времени. Мы стояли тихо и ждали продолжения, заворожённые складностью рассказа, почти не веря, что речь идёт о настоящей, только давно прошедшей жизни. И что под этим квадратом человек, который ходил по той же земле, что теперь и мы, который так же играл в войнушку, воровал ранетки у жадины-пасечника и был для «порядку» порот лёгким тряпочным ремнём дома батей – он был! По крайней мере, так вещает об этом самая старая в деревне. А как там на самом деле, кто знает?..

…Вечером нас за несколько ходок перевозили на родную сторону, и мы помогали старухам «доползать» по липнувшему к ногам суглинку дна водохранилища до твёрдого берега. Потом моментально убегали в открытую «всем народам», без единого ещё забора деревню, скидывая с себя грустный груз прошлого. Жизнь впереди!..

…Через какое-то время вода всё же разорвала лохматую лесами горбатую сушу, словно первобытную Пандею мировой Океан, на несколько кусков. Разделение новообразованной земли на части по незащищённым лесами логам произошло быстро, буквально за несколько осенних ветреных сезонов. А вот в борьбе с заросшими буйной растительностью островами стихия замешкалась, позволив какое-то время поприсутствовать на них человеку. И человек, возомнив себя хозяином положения, кинулся доказывать свою самостоятельность…

Сначала на самый большой по площади остров стали завозить скот на летний выгон. Это было удобно, ведь окружённые водой животные были словно в загоне. Но в первую же осень, при перевозке домой, с груженой баржи сильной волной смыло тридцать коров. Спасти их не смогли, и почти всю зиму туши, вмёрзшие в лёд, выдалбливали и уволакивали в выгребные ямы. Затею бросили, «виновных» посадили, остров остался – «Коровий».

В другой стороне от деревни клочок новообразованной суши облюбовали военные начальники! За несколько лет силами солдат там был построен мини-военный городок, похожий больше на курорт, со всеми условиями отдыха для начальства… Но, словно по трагической закономерности, из четырёх «служивших» там солдат-срочников трое утонули. Они, устав от безделья, кинули жребий и, одного оставив на «службе», пошли на лодке в октябре в деревню на танцы. И их так же, как раньше коров, через несколько дней шторма, утонувших, отдирали от настылых стеклянным льдом заберегов. Не разбираясь, кто виноват, базу срочно бросили, солдат списали как «погибших при исполнении»… Остров остался – «Солдатский».

«Могильный» – получил название из-за старого кладбища, появляющегося каждую весну на его левой, подветренной, стороне.

«Чаиный» – из-за обилия гнёзд чаек, почему-то облюбовавших именно этот небольшой, спрятанный в высоких камышах, островок.

«Комариный» – понятно почему, хотя комаров на всех островах – тучи.

Есть тут даже свой «Шанхай», и, как на знаменитом побратиме, здесь всегда шумно от многочисленных отдыхающих. Но поскольку нет постоянных многолетних баз, на этом клочке суши – непрекращающийся бардак!

Всего восемь достойных островов и ещё несколько клочков, которые сегодня зовутся так, а завтра – по-другому.

Пойма же – это отгороженная от фарватера островами часть водной поверхности до деревни, с вынужденно отсутствующим здесь течением. Постепенно пойма увеличивается из-за смыва берега и частично островов.

* * *

Валерка с вечера заклеил проткнутый где-то сапог и сейчас испытывал качество работы, макая его, надев на руку, в ведро с водой. Работа была важная, ведь если летом мокрые ноги не так страшно, осенью – некомфортно и чревато простудой. Сейчас результат его устроил, и он, показав мне большим пальцем – «отлично», ошарашил новостью.

– Вчера Юрка Смородин с Серёгой Ордынским пропали. Брат Юркин прибегал, просит помочь поискать. Он сам по берегу на велосипеде, мы с тобой по островам проскочим, а…

Я перебил его.

– Я ночью вышел на берег и слева, откуда-то из-под «Коровьего», крик слышал. Знаешь, такой жуткий, будто последний. Только эхо прошло, ещё раз короче и вроде конец?

– Вот это, наверное, они и были. Валька говорил: пьяные намылились порыбачить, деньжат сбить халявных. Видать, дорыбачились.

Мы быстро собрались и через час уже обходили на тихом ходе мотора отмели и камышовые поля, раскинувшиеся вокруг каждого из восьми островов нашей поймы. На самом западном от деревни вышли на необжитую стоянку. Но, кроме свежего костровища и мусора, ничего не было. Такую же нашли, когда уже возвращались домой, на «Могильном». Вот здесь были спрятаны готовые к установке сети, мешки и куски палатки, на которых перебирали рыбу.

– Это их стоянка. – Валерка уверенно обводил рукой. – Они взяли половину сетей и потянули по косе к берегу. Знали, что в это время здесь судак крутится. Только вот что дальше и где лодка – она же не могла утонуть.

Но, пройдя от острова до линии предполагаемой установки сетей, мы ничего не увидели.

– Давай на берег. – Валерка сам был на румпеле. – Ещё сети накидывать, нам выставляться в любом случае надо.

Новую ставку мы протянули так, что её конец был примерно у начала ставки работающей. Манёвр, контролируемый Валеркой, удался, и уже через несколько минут он, довольный, подтягивал отработавшую сеть к борту. Стало уже достаточно темно, но вблизи, а я правил вёслами, всё было хорошо видно. Сначала показалось, что рыбы немного, и «главный» засомневался:

– Слышь, может, давай пройдём по ней, рыбу повытаскиваем, а сеть оставим. Что-то, по-моему, мало…

Но, поднимая сети, мы поняли, что рыба есть, только ближе ко дну. Поэтому, протянувшись до конца, подняли груз и начали собирать дель вместе с рыбой в ванны. Судака было много! Тускло-блестящие, длинными, тяжёлыми брусками они падали в ванну, глухо начинали биться, но вскоре затихали, задавленные такими же следующими. Трёх ванн не хватило, и мы продолжали выбирать сеть уже просто в лодку. Я смотрел на выныривающих из воды рыбин, глухо стучащих о дно и борта́, но не мог избавиться от мысли, что жду со страхом, как сеть поднимет из воды Юрка́ или Серёгу. И, словно угадав мои мысли, прерывающимся от усталости голосом заговорил и Валерка:

– Тихая осень нонче… А течения здесь, в пойме, нет. Поэтому их никуда отсюда не утянет, если, конечно, шторма не будет. А всплыть не успеют, скорее всего. Вода уже холодная и ещё больше остывает. Время к зиме всё же.

Он с пугающей будничностью, с явным знанием дела говорил о погибших. Во мне это вызывало протест, хотя, скорее всего, дело обстояло именно так.

Валерка вдруг приостановился и, подработав сетевое полотно, резко закинул в лодку здоровую, килограммов на восемь – десять, щуку, с радостью в голосе отметив: «И такие бывают», монотонно продолжал объяснять.

– Летом гораздо быстрее это происходит, в тёплой воде. Если они всё же там, – он указал рукой в воду, – поднимет их уже под лёд, в который они встынут до тепла. А весной всё вмороженное в лёд первым вытаивает. Только лишь бы сильно не опоздать: ворон, сорок и всякую дичь, которым в радость сладкая человечина, никто не отменял! Хотя ещё, возможно, родные тралы вызовут, те ползают, бывает, поднимают…

Наконец сеть закончилась. В лодке шевелилась, била хвостами, шлёпала жабрами огромная гора рыбы.

– Килограммов двести на вскидку, двести пятьдесят… Вот тебе и начало положено. Везёт тебе, студент!

Он развалил гору рыбы по лодке, убрав крен одной стороны, подкачав бензин, запустил мотор и, неторопливо закурив, включил скорость.

В этот первый для меня раз, мы взяли двести килограммов судака! Сдав его на следующий день и получив за одну рыбалку денег, как за месяц работы на «хозяина», я теперь уже точно решил – моё!

Назавтра Валерка прибежал с утра и, пока я собирался, объяснял мне и сидевшему на кухне бате:

– Родня Серёги вызвала тралы. Он, оказывается, на них работал, начальство пошло навстречу. Нам надо кровь из носа сети снять. Они всю пойму тралить будут…

Часа за два сняв сети, мы ушли на остров и, выбирая рыбу, наблюдали, как довольно большие катера, нами называемые «сотки», распустив трал, медленно, «дорожками» ползали по пойме. На пятом проходе катера, застопорившись, сошлись и подтянули баркас. Не вытерпев, мы, отложив работу, причалили к катерам. Рыбаки, не удивляясь и не отгоняя нас, громко объясняли ситуацию:

– Не могло их за два дня при такой тишине далеко унести. Они или в камышах, где нырнули, либо, наоборот, в какой ямке узкой лежат. Трал мог выше пройти…

Рыбаки в баркасе собрали по ящикам попутную рыбу, и тралы, разойдясь, продолжили свою вынужденную трагическую рыбалку. На следующий день тралы ни с чем ушли…

В этом памятном, сломавшем хребет Союзу году, морозы пришли рано. В последних числах октября пойму за ночь затянуло стеклом. Нетерпеливые мужики, «на риск», через день повыползав на мелководье, «на крепость» кололи лёд лёгкими пешнями, и уже первого ноября самые лихие пробовали зимние снасти. Мы же, приготовив сети и прочие приспособления для их установки под лёд, пока ждали.

Брат утонувшего Юрки беспрерывно бродил недалеко от берега, просматривая через тонкий ещё лёд неуютное дно. Иногда подходил к рыбакам, торопливо закуривал и говорил, будто извинялся:

– Ищу его, а он, можа, где бухает. Их же с Серёгой покой не брал, когда «синьки» наедались. Вот и тот раз могли вместо рыбалки где-нибудь на пьянку залечь. Ведь если вместе утонули, где тогда они – всю пойму до льда протралили вдоль и поперёк.

Было видно, что он сам не верил в то, о чём говорил, но слова давали, пусть эфемерную, мизерную, но надежду. Докурив, парень, согнувшись надо льдом, уходил, а мужики почему-то виновато молчали.

* * *

Не спрашивающий меня ни о чём отец наконец заговорил:

– Это значит, любовь прошла? Как, скажи, дальше собираешься жить? И пацан там остался, теперь совсем безотцовщина, так, что ли?

Меня самого мучил этот вопрос. Но сейчас отнекивался, налегая на денежную проблему. Отец, внимательно наблюдая за моими метаниями по кухне, слушал, задумчиво передвигая по столу пустой стакан. Когда я, истратив словарный запас, остановился, понимая, что ничего внятного не сказал, он подытожил:

– Значит, денег собьёшь и вернёшься? Ты думаешь, что рыбалкой проще заработать, чем другим делом? А я вот так не считаю. Но даже если пойдёт у вас, уверен, что тебя ждать будут дома? Я про бабу твою сейчас… Ведь, добрав одно, другое совсем потерять можешь…

Не дождавшись от меня ответа, он поднялся.

– К празднику быка надо резать. Я, конечно, и один могу, но раз уж ты тут, давай седьмого с утра быстро справим дело. А потом уж на сытый желудок занимайся этим своим, – он сморщился, вспоминая новое слово, – бизнесом?!

…С одной стороны, рыбачить зимой проще, чем летом. Определился с местом, замерил глубины – и крути по льду дыры, гони прогоны под удобный метраж между майнами. А там уж жди удачи, таскай сеть туда-сюда хоть раз в неделю, хоть два, хоть три… Попал на ход или угодил на косу, где нынче мелочь играет, – будешь с рыбой!..

Но рыбные места обычно знают все, кто более-менее «в теме». Поэтому заинтересованные – от старательных «червячников» с запасами мормыша, мотыля; отчаянных «металлистов», практикующих лов на железные блёсны и до именно хищников-браконьеров – крутятся всегда в одном, уловистом в этом году месте. И если удочники более терпимы друг к другу, втайне презрительно посмеиваясь над чужими привычками в рыбалке, браконьеры всегда в конфликте.

Не успели мы «приметиться», промерив удочкой с тяжёлой блесной глубины предполагаемых ставок, как от берега к нам двинулся человек. Метров за пятьсот Валерка узнал идущего.

– Серник Виталя прёт, раскрылатился. Второй год как на базе работает, а нос везде засунул – моё!

Через пять минут тот подлетел, раскрасневшийся от быстрой скользящей ходьбы по гладкому льду.

– Парни, вы что тут метите. – Он рывком расстегнул куртку, паря всем телом. – Знаете же, что тут моё место? Я какой год здесь с осени выставляюсь, по бумагам работаю! – Он остановился, окончательно снял и бросил на лёд куртку.

– Мы тоже. Тоже здесь ставим, видишь? И ещё здесь живём, всю жизнь. – Валерка опёрся на пешню. Я невольно подшагнул к нему, показывая, что мы действительно тоже тут ставим… и живём!

Серник некрасиво заулыбался, широко разводя руками, словно с одолжением, продолжал:

– Давайте без войны, мужики, с пониманием. Вы местные, и я тут существовать намерен. Только пока с техникой совсем плохо, далеко ходить не могу. Вправо полоску не закрывайте, метров пятьсот: завтра выйду прогоны готовить, дырки набуривать, договорились?

Теперь Валерка, перехватив инициативу и, словно он хозяин, снисходительно согласился:

– Договорились. Мы всё равно в пойме на время, пока большая вода не встанет. Потом снимемся, дальше уйдём…

– А вот и хорошо! Я тут поработаю, по-простому. Маленькая курочка по-мелкому клюёт. – Он, натянуто смеясь, погрозил пальцем: – Но весь двор удобряет!.. Хорошо, пацаны, что понимаем друг друга – оно ведь так, мутно всё в жизни сейчас. Сегодня вы местные, завтра мы… И кто, в конце концов… – Он, не договорив, поднял куртку и уверенно заскользил на валенках в сторону берега.

– Маленькая кура двор не удобряет, она его лишь загаживает. – Валерка, улыбнувшись, уверенно и быстро начал набуривать лунки.

* * *

Бык, почуяв свободу, резво заскакал от открытого мной сарая, игриво закидывая голову с привязанной к рогам длинной верёвкой. Всё бы ничего, но другой конец верёвки, по им же разработанному плану, держал батя!. Когда «разрабатывали» диспозицию, он как хозяин быка взял на себя две главные задачи, которые объяснял основательно, словно забыв, что ещё полтора года назад я сам держал скот.

– Когда выведу, он пройдётся по ограде, обдышится и наверняка – к тазу с комбикормом. Я быстро привяжу его к столбу и садану кувалдой по лбу. Вот как он на колени упадёт, оглоушенный, ты ему горло и перехватывай. Делов на две минуты.

Спорить и «переписывать» план не допускалось ни в каком пункте. Мне был вручён острый самодельный нож, похожий на маленькую саблю, и тряпичная перчатка, «чтобы не скользило».

Бык, раздражённый лаем пёсика Джека, закрытого на «всякий случай» в конуре, возбуждённый свободой и ослепший от света после тёмного сарая, совершенно не хотел любимого комбикорма. Будто танк, он уверенно пёр по огороду, волоча за собой упирающегося обеими ногами неинтересного ему сейчас хозяина. Протащив человека, заискивающе называющего его «Боря, Боря», вкруг по огороду, бык всё же наткнулся на таз с мукой и, забыв враз всё, встал над ним.

Батя быстро, без слабины, подмотнул верёвку на столб и схватил кувалду. Но, заранее не кормленное животное, жадно поглощая угощение, нетерпеливо перетаптывалось и, качаясь всем телом, мешало ему приметиться. Наконец отец, понимая, что затягивает дело, встряхнувшись, подкинул с плеча кувалду и, ловко подшагнув, с оттягом ударил быка за рога, в место, где затылок уходит в шею, как говорят мужики, в «лён». Животное, словно ему подрубили передние ноги, ткнувшись мордой в таз, завалилось набок, натянув шею. Я, подойдя с головы, легко, словно колбасу, от самого позвонка разрезал быку горло.

– Комарик укусил. – Батя ловко подставил таз с мукой под бьющую фонтаном кровь. – Курам вкусненького, они довольны будут…

Вдруг из будки вырвался Джек и кинулся к конвульсирующей туше. В эту секунду бык в агонии лягнул задними ногами, и пёс, получивший жесточайший удар, пролетев с визгом несколько метров, затих у бани. Батя, торопливо закурив окровавленными руками, заметно волнуясь, предположил, показывая на собаку:

– Жизнь прожил, а ума не накопил… Или случай-судьба так играет? – Он с явным сожалением трогал мягкое ещё тельце Джека. – Вот беда. Они ведь всю общую жизню здесь друг с другом воевали и, вишь, враз… Ты матери пока не говори, любит она его… любила.

Отец, уже решительно, перенёс пса за баню, прикрыл соломой и закончил:

– Хорош слюни пускать. Ускоряемся. Скоро мать за свежениной выйдет, а мы ещё не начинали…

Вечером на «свеженину» зашёл сосед. Он, игнорируя постоянно подогреваемую на газовой печи говядину, выпил две рюмки водки и, узнав, что я решил рыбачить, включился.

– Дело, конечно, прибыльное, но тяжёлое, мокрое и, – он, понизив голос, пригнувшись к столу, подытожил, убедительно ткнув сухим кулаком в ладонь, – опасное! Вода, она ошибок не прощает, слабых не терпит, жадных не любит. Всё, с чем раньше жил, радуясь, теперь сразу против, наоборот мешать будет. И не вздумай эту стихию под себя подстраивать: сам научись с ней, а лучше в ней, жить! Получится – повезло, не сумеешь, опять повезло – на земле уютней. Я вот воде не доверяю и ни в жисть не доверюсь…

Они с батей ещё выпили по рюмке, и сосед ушёл, так и не отведав стынущей свеженины!

* * *

Наконец решились выйти на фарватер.

– Рыбнадзоры тоже жилы не шибко на работе рвут и рисковать подавно не будут. – Валерка жарил картошку и объяснял планы на завтра. – Они летом по тёплой воде дни и ночи катались, рыбалили, удочников шугали. Кто скажет, что не работали?! Отгулов себе до нового года набрали… И хотя в декабре всё равно полезут, сейчас, думаю, бояться нечего: дома они баб ласкают, пиво хлебают, жирок копят!