Глава 1
Зима тысяча девятьсот двадцать первого года выдалась ранней. Снег накрыл Урал еще в середине ноября, затянув землю плотным саваном. В Пермской губернии, без того не славившейся мягким климатом, уже стояли крепкие ночные морозы. Пока не те, трескучие, февральские, что вымораживают душу и превращают дыхание в ледяную пыль, но холод пробирался под кожу, заставляя сжимать зубы до хруста. Снежинки, падая на кожух ствола «Льюиса», не таяли, а ложились пушистым инеем, будто пулемет сам кутался в белый мех, спасаясь от холода.
– Не курить, – прошипел Осипов, не отрывая взгляда от темных силуэтов домов на горизонте, от труб которых тянулись к звездам струи дыма.
Комиссар лежал за поваленным тополем, ствол которого почти сгнил, превратившись в не самый надежный барьер от пуль. Лучшей защитой была скрытность. Скрытность, нарушить которую могла единственная спичка, единственный огонек от зажженной папиросы. Потому шелест бумаги заставил мужчину насторожиться.
– Да не курю я, Григорий Иванович, не курю, – донесся шепот Вольского, такой тихий, что его едва не заглушил ветер. – Книжонку тут читаю… ох, презанятная, доложу я вам, вещица…
Комиссар даже не повернулся. Иван Захарович, учитель в прошлой жизни, был человеком некурящим. В этом отношении ему можно было верить. Нет, не верить. Осипов никому не верил, а интеллигенции после Петроградского дела – особенно, но Вольскому он доверял в тех пределах, в которых успел познакомиться со слабостями преподавателя. И курение к числу тех слабостей не относилось.
– Послушайте, Григорий Иванович, что тут товарищ Маркс пишет…
– Тишина, – цыкнул командир.
Григорий замер. Ветер стих на мгновение, и в этой хрупкой и недолгой тишине он явственно различил скрип снега. Кто-то приближался со стороны деревни. Приближался скрытно – иначе на белом полотне заснеженного поля чекисты давно приметили б гостя даже в молочном марке ночи. И приближался целенаправленно, точно зная, где затаился отряд.
Комиссар медленно провел ладонью по кобуре, нащупал холодный металл «Маузера» и потянул пистолет на себя. Гущин тоже что-то услышал – ствол пулемета, дрогнул, сбросив с себя пушистое покрывало.
– Ты не пальни сдуру, – тихо произнес Осипов. – Может, это Корж возвращается.
– Не извольте беспокоиться, – заверил Лавр. – Сдуру палить не буду. Если палить – то только по делу, как постановил Совет рабочих и солдатских депутатов в семнадцатом…
Командир поморщился. Вроде, люди все – проверенные, надежные, идейные, насколько это возможно в войне всех против всех. Только слишком уж болтливые, любят поумничать. Но, как сказал товарищ Ленин, приходится делать революцию с теми, кто есть.
Скрип снега повторился. Теперь ближе. Григорий снял курок с предохранительного взвода, но даже такой тихий щелчок прозвучал неестественно громко. Гущин зубами стянул рукавицу, дабы было сподручнее давить на гашетку.
– Не стреляйте, корешки, – раздался сдавленный, хрипловатый шепот из темноты. – Свои!
Из сугроба вынырнула голова Степана.
– Тьфу, шельма, – выругался Лавр, разжимая пальцы на рукоятке «Льюиса». – Чего пужаешь зазря?
Поняв, что его опознали и опасность более не грозит, Корж вылез из снега, отряхнулся – быстро, ловко, по-собачьи, и, поднимая за собой белую пыль, придерживая за приклад висящую на плече винтовку, бодро зашагал к засаде.
– Докладывай, – буркнул командир.
– Докладаю, гражданин комиссар…
– По форме, – процедил сквозь зубы Григорий, поднимаясь на ноги и отряхивая от снега тулуп.
Корж, фыркнув, встал рядом, неуверенно переминаясь с ноги на ногу, как на допросе.
– А, так это… я и докладаю, товарищ комиссар: банды в деревне нема!
– С чего ты взял?
– Так то ежу понятно, граж… товарищ комиссар! Была б банда – были б кони, а раз коней нема – то и банды нема!
– Согласен, – кивнул Осипов.
– А вот мимо деревни Леха-Варнак прошел, или изнутри был – кто ж его знает? Распоряжениев таких не было – с местными разговоры разговаривать. Так что я ужом везде прополз, каждую щель разведал, да обратно драпанул, доложить, как говорится, товарищам все по форме.
– Чернов!
– Ась?
– Свистай Малого.
– Есть!
Федор в черном бушлате, крайне демаскирующим матроса в зимнем лесу, приподнялся на локтях и, засунув два пальца в рот, огласил окрестности длинным, залихватским свистом с переливами.
– Теперь-то курить можно? – поинтересовался Гущин, успев достать серебряный портсигар с самокрутками.
– Курите, – коротко ответил комиссар.
Он и сам затянулся папиросой, пряча огонек в ладонь. Малой не заставил долго ждать. Чекисты еще не успели докурить, а из прилеска выехал Шелестов – самый юный член отряда, ведя за собой остальных лошадей. Никто, включая самого Яшку, не знал его точного возраста, на вид – едва больше шестнадцати, хотя боец и утверждал, будто помнил само Кровавое воскресенье, что вызывало сомнения еще и потому, что он постоянно терял шомпол от трехлинейки, забывая, куда положил инструмент две минуты назад.
Сборы не были долгими. Чекисты отряхнулись от снега, проверили оружие – привычными, отработанными движениями. Гущин затушил окурок, оставив черный след на стволе березы. Корж, шмыгая красным носом, закинул винтовку на плечо, а Вольский, подышав на стекла пенсне, обтер его о рукав и бережно спрятал в карман. Осипов бросил последний взгляд на опушку, хранящую следы засады, и махнул рукой:
– По коням, башибузуки.
Дорога до деревни заняла меньше часа, но казалась бесконечной. Лошади фыркали, проваливаясь в снегу, скрипела замерзшая кожа упряжи. Отряд двигался в напряженном молчании. Даже обычно болтливый Чернов притих, вглядываясь в предрассветную мглу. Зима здесь была не просто временем года – она была соучастницей, стершей память о тех, кто прошел этой дорогой ранее, скрывшей следы банды Лехи-Варнака белым покрывалом.
Деревня встретила путников тишиной и пустотой.
Часть изб покосилась, оставшись без хозяйского ухода, часть изгородей успели разобрать на дрова. Дым шел из труб не больше, чем двух десятков домов, наиболее целых, но никто не торопился выходить, встречать бойцов, никто даже не выглянул в окошко. В деревне царило безмолвие, даже собаки не лаяли. Здесь уже научились бояться любого стука в дверь.
Комиссар подошел к пожарному рельсу, висевшему на скрипучей перекладине возле колодца, привычным жестом протянул руку, но, не найдя ни молотка, ни еще чего подобного – лишь обрывок веревки – достал шомпол и ударил по металлу. Резкий, пронзительный звон разорвал мертвую тишину, отдаваясь эхом в пустых переулках и далеко разносясь в морозном воздухе.
Селяне начали выползать из изб. Сперва – осторожно, украдкой выглядывая из сеней, после – поняв, что скрываться бесполезно, выходили на улицу. В основном – бабы да старики, несколько детских лиц. Люди кутались в рваные зипуны и тулупы, изъеденные молью платки. Даже у детей глаз были пусты – без надежды, без веры. Такие бывают у загнанных зверей, у подранков, окруженных охотниками.
Командир медленно достал папиросу, прикурил от спички и опустился на обледенелый сруб колодца. Дерево скрипнуло под его тяжестью. Остальные члены отряда сгоняли селян на площадь. Не грубо, но настойчиво, легонько подталкивая прикладами в спины замешкавшихся.
– Подходи, честной народ! Начальство говорить будет! – покрикивал Корж.
Люди шли медленно, опасаясь, что за этим собранием последует нечто худшее, чем все, произошедшее ранее. Шли крайне неохотно, но все рано шли. Поточу что привыкли идти, куда зовут. Старуха в черном, похожая на ворону, перекрестилась, шепча под нос не то молитву, не то проклятья. Молодая баба, обнявшая худую девочку, всхлипнула, но тут же закусила губу, чтобы не показать слабость.
– Старший кто? – спросил Григорий, окинув толпу тяжелым взглядом.
Ответом было молчание. Даже ветер стих, будто затаив дыхание, только дымок от папиросы командира вился в воздухе, напоминая, что время идет несмотря ни на что.
– Пока по-хорошему спрашиваю, – повторил Осипов. – Кто старший?
Наконец, вперед выступил древний старик с лицом, изрезанным морщинами, в шапке, развязанные уши которой стояли торчком, как заячьи уши, придавая ему вид одновременно и жалкий, и упрямый.
– Господин офицер…
– Товарищ комиссар, – поправил чекист.
– Ага… так я и говорю, господин комиссар: нельзя нас грабить!
– Чего? – брови чекиста поползли вверх.
Степан, расхаживающий по краю толпы, постукивая пальцами по прикладу – не ради угрозы, а напоминая о порядке, замер, ожидая приказа.
– Грабили уже нас. И красные, и белые, и зеленые. Потом – снова красные…
– Чего-чего? – насупился уголовник. – Ты на что это сейчас намякнул, козья морда? На что намякнул, контра? Что сейчас не наш черед?
– Да нечего у нас больше грабить! – неожиданно резко крикнул старик, сорвав с головы шапку и бросив ее под ноги. – Вот те крест, мил человек. Все, что было, уже ограбили!
Толпа недовольно зароптала, поддерживая оратора.
–Верно бает, – добавил женский голос. – Неча больше у нас брать!
– Тише, дядя Игнат, успокойся, – поднял руку командир.
– Ась? – дед, размазав по щекам проступившие слезы, всмотрелся в лицо Григория. – Гришка? Попов сын! Ты, что ль?!
– Было дело. Но теперь я – комиссар Пермского ГубЧК, товарищ Мельников.
– Хорошо это, – вздохнул староста. – Хорошо, что батька твой не дожил…
– Как? – вздрогнул командир. – Как не дожил?
– Так схоронили его… еще в девятьсот первом. Вот как ты из дома убег – той же осенью и схоронили.
Григорий сжал папиросу так, что на снег посыпалась табачная крошка, и на мгновение склонил голову, пряча лицо за тенью папахи, но через секунду совладал с собой и взгляд чекиста приобрел тот же стальной холод, что и ранее.
– Скажи, дядя Игнат. Банда Варнака здесь не проходила?
– Был твой Леха, был, – проговорил дед, пожевав губы. – С приятелями. Не знаю, банда то была, али нет, но люди – добрые, душевные, грабить никого не стали…
– И маме монетку подарили, – прорезал морозный воздух тонкий голосок.
Тощая девчонка, закутанная, как капуста, во множество рваных платков, вынырнула из-за спины селянина. Женщина одернула ребенка, но слишком поздно. Слово – не воробей, сказанного не воротишь.
– Интересненько, – оживился Корж, потирая руки. – За какие такие заслуги дяди тетям монетки сыплют? Ась?
– Да брешет она, брешет, – замахал руками староста. – Кого вы слушаете? Леха был – в этом спору нет. Переночевал, да ушел восвояси. Чего ему тут, с нами, старыми да малыми, делать?
– Куда ушел? – поинтересовался Осипов.
– Тудой и ушел, – дядя Игнат махнул рукой на восток. – За Камень.
– За кудой-кудой? – переспросил Степан, передразнивая.
– За Камень, – пояснил за селянина Вольский, поправляя пенсне. – Здесь так Уральский хребет называют.
– Нам бы тоже переночевать, – произнес Григорий, подышав в сложенные ладони. – И проводника бы…
– Переночевать – это пожалуйста, – проскрипел старик, обводя рукой деревню. – Пустых изб – вон сколько, любую выбирай, какая на тебя глянет. А что касаемо проводника… где ж я тебе его раздобуду-то, проводника-то? Одни бабы да старики остались! Да и нешто тебе проводник так нужен? Сам же тут вырос, все места окрест знать должен! Дорога за Камень тут одна: Висельной тропой, через Горелый лес, а как на Гнилое болото выйдешь – здесь и до Камня рукой подать…
– Хорошенькие тут у вас места, – фыркнул Корж, нервно поежившись. – Висельная тропа, Гнилое болото… а есть что-нибудь повеселее… какой-нибудь Веселый ручей?
– Веселый ручей – это совсем в другую сторону. Ох, не надобно вам туда идтить, – добавил дядя Игнат, понизив голос до шепота. – Плохое там место, гиблое…
– Лучше бы проводника, – повторил просьбу комиссар.
– Забыл! – хлопнул в ладоши Мельников. – Забыл, как мальцом тут бегал! Эх, Гриня… людским языком тебе сказываю: нет у меня… – тут он осекся, будто вспомнив что-то. – Хотя… знаешь, что Гриня… ступай-ка ты к бирюку. Может, он поможет?
– Что еще за бирюк такой выискался?
– Да-да, – быстро-быстро закивал уголовник. – Кто таков? Какой масти? В смысле – кто по политическим убеждениям, я имею в виду.
– Бирюк – он и есть бирюк, – пожал плечами селянин. – Как звать-величать – не знаю, мне то без надобности. Поселился он на старой мельнице, что возле запруды, почитай уж годков пять назад. Но, ежели и он откажется – больше помочь вам некому.
– И на том спасибо, – коротко поблагодарил командир.
Для ночлега выбрали самый крепкий на вид дом, стоящий на отшибе, возле леса. Изба встретила путников запахом мерзлой земли и печной золы. Стены, некогда плотно проконопаченные, теперь дышали сквозняками, а в углах шевелились тени, будто прячась от незваных гостей.
Григорий, первым переступивший порог, сапогом отшвырнул в сторону обломок разбитого горшка – напоминание о том, что недавно здесь жили люди.
– Ну и хоромы, – процедил Корж, скинув с плеча винтовку. – Теплее, чем в снегу, да только на волосок.
Вскоре в горницу вошли Малой с Лавром, распрягавшие коней. Гущин, усевшись на скамью, с наслаждением вытянул ноги, а Яшка, переполненный кипучей энергией молодости, принялся копаться в мусоре, надеясь найти хоть что-то полезное.
– Эх, – вздохнул Чернов, щупая закопченные кирпичи – холодные, как могильные камни. – В Казани хоть банька была…
– И бабы, – поддакнул вор.
– Вот тебе занятие вместо баб: найди дров, – распорядился комиссар.
– А чего опять я-то? – возмутился Степан. – Почему, чуть что – всегда Корж? Разведка – я, дрова – снова я! Не, братцы, мы так не договаривались! Я не ломовая лошадь, чтобы на мне всю Революцию тащить!
– У вашего брата – это в крови, все тащить, – усмехнулся Гущин.
– Что? Что ты сейчас сказал? Ты на что намякнул, контра? – взъелся уголовник.
– Я схожу, – вызвался матрос, разряжая обстановку.
Командир равнодушно махнул рукой. Ему было все равно, кто принесет дрова, лишь бы заткнуть эту ледяную пасть, скалящую зубы во всех четырех углах.
– Так-то, – хмыкнул мгновенно успокоившийся Корж. – По декрету Совнаркома – равенство и братство!
Федор вышел в сени, через минуту снаружи послышался треск ломаемых досок – видимо, бывший балтиец разбирал полуразвалившийся сарай.
– Григорий Иванович… – учитель, сняв пенсне, задумчиво протер стекла. – А вы правда тут выросли?
Осипов не ответил. Он стоял у окна, вглядываясь в темноту, где угадывались очертания покосившихся изб. Ветер шевелил обнаженные ветви берез, и казалось, будто вся деревня шепчет, проклиная и постылую войну, и постылое время.
Комиссар обернулся только когда услышал грохот дров за спиной. Матрос вернулся с охапкой досок и сгрузил их у печи.
Огонь занялся не сразу. Замерзшее дерево дымило, потрескивало, нехотя подчиняясь диктатуре пролетариата. Но постепенно жар разошелся, языки пламени заплясали в печи, освещая угрюмые, уставшие лица чекистов.
Каждый занимался своим делом. Гущин, закусив самокрутку, смазывал пулемет. Чернов хрустел сухарем. Корж чистил ножом ногти. Вольский достал «Капитал», но не открыл – просто держал книгу в руках, словно ища в ней тепло. Яшка сидел на корточках перед печью, глядя на танец пламени.
– Всем спать, – приказал Осипов, поднимая с пола свой вещмешок.
– А ты?..
– Скоро вернусь.
Комиссар вышел в морозную ночь, и холод сразу впился зубами в лицо. Лунный свет, пробиваясь сквозь редкие облака, рисовал длинные тени. Проваливаясь в рыхлый снег с хрустящим звуком, чекист шел в центр деревни, где находился дом дяди Игната.
Старая избенка покосилась, словно от усталости. Только дымок из трубы говорил, что жизнь здесь еще теплится.
Мужчина поступал костяшками пальцев в потемневшее от времени дерево.
– Это кто? – донесся изнутри настороженный старческий голос.
– Открой, дядя Игнат. Это я, Гриня.
За дверью зашаркали валенки, звякнула железная щеколда. Мельников стоял на пороге, прикрывая лампой лицо, чтобы свет не был в глаза.
– Пустишь?
Староста молча отступил в сторону.
Жилище было крохотным, но опрятным. На столе – чистая скатерть с вышитыми петухами, в красном углу – иконы, прикрытые рушниками. В печи потрескивали дрова, наполняя комнату теплом и уютом.
– Садись, – пробормотал дядя Игнат, указывая на лавку.
– Я ненадолго.
Комиссар бросил вещмешок на стол, растянул путы. Одна за другой на скатерть легли банка тушенки с американской маркировкой, завернутый в тряпицу шмат сала, несколько ржаных сухарей.
– Немного, но… чем богат.
– Гриня… – всхлипнул старик, часто-часто заморгав. – Сынок! Знал бы батька, какого человека вырастил! Дай тебе Бог здоровья…
– Бога – нет, – процедил комиссар, разворачиваясь к выходу.
– Гриня! – старик вцепился в рукав тонкими, сухими пальцами. – Постой, Гриня!
– Что еще?
– Не ходи за Лехой, Гриня, не ходи!
– Это наше с ним дело! – резко оборвал командир.
– Да не в том дело, что дело ваше. Чай, выросли уже, сами разберетесь, только…
– Только – что?..
– Невидаль там завелась, – прошептал Мельников, понизив голос. – Никому от нее спасу нет!
– Что еще за невидаль такая?
– Откель я знаю? На то она и невидаль, что никто ее не видывал! Но силища в ней страшная! Не совладать с ней!
Поморщившись, Григорий высвободился из хватки дяди Игната. Снова со своими мещанскими предрассудками и помещичьими пережитками. Живут тут, в глуши, и не знают, что Советская власть отменила не только попов, но и нечистую силу.
Вернувшись на место привала, чекист отметил, что кого-то не хватает. Пересчитав головы, он убедился – отсутствует Степан.
– Эй, – комиссар тряхнул за плечо Гущина. – Где Корж?
– Я за ним следить не нанимался, – сонно пробормотал пулеметчик. – Видать, до ветра вышел. Где ему еще быть?
Погладив дерево кобуры, Осипов устроился на свободной скамье. Если к утру не вернется – придется расстрелять. Оно и к лучшему. Давно руки чесались…
Глава 2
Утро не торопилось. Солнце, неохотно выполняя свою рутинную обязанность, медленно выползало из-за зубчатой кромки леса, окрашивая восточный край неба в багряные тона, а затем столь же неохотно двинулось по небу, стыдливо прячась за плотными облаками. Оно не грело – лишь бросало на снег бледные, дрожащие блики, от которых становилось еще холоднее.
Комиссар проснулся первым. Он еще некоторое время лежал с открытыми глазами, слушая, как скребется мышь под дощатым полом, как деревья за стеной потрескивают от мороза. Потом резко сел, ощутив, как хрустнули позвонки, и потянулся, разминая затекшие мышцы. Печь давно потухла, и в избе вновь поселился ледяной холод.
Чернов, почуяв движение, еще не открыв глаза, положил ладонь на рукоять «Нагана» и нащупал курок. Привычное движение – щелчок, едва слышный в ледяной тишине, но его хватило, чтобы Гущин встрепенулся и резко сел на лавке.
– Флотский! – окрикнул Лавр, оглядевшись. – Ты чего людев зазря пужаешь?
Подняв свалившийся тулуп, служивший одеялом, старый солдат встряхнул его и принялся одеваться.
– Чертова яма, – недовольно пробубнил Корж, переворачиваясь на другой бок. – Спал бы еще, да спал!
Из угла донесся протяжный зевок. Учитель, морщась, полез в карман, достал пенсне, запотевшее от дыхания, протер стекла шарфом.
– С добрым утром, опричники, – сухо произнес Григорий.
– Чего ж в нем доброго? – поморщился уголовник. – Печь остыла, дров нема… хотя бы кипяточку…
– Некогда, – равнодушно ответил комиссар. – На сборы – десять минут.
Федор, наконец открыв глаза, поднес «Наган» к уху и медленно провернул барабан. Металл звенел четко, без фальши – все семь патронов на месте.
– Как музыка! – расплылся в улыбке матрос.
Представитель интеллигенции уже бережно укладывал свой «Капитал» в вещмешок. Степан, громко чавкая и звеня ложкой о жесть, с аппетитом лопал холодную тушенку прямо из банки.
– Товарищ Корж, – нахмурился Вольский. – Вы слышали о культуре приема пищи?
– А то ж, – бодро кивнул уголовник, вылизав ложку. – В Одесском кичмане один фраер рассказывал. Из политических… правда, до конца рассказать не успел, покамест вывели его до стенки, да плюхнули свинца прямо в лоб. Культурно так плюхнули, даже не разбрызгалось!
– Видать, еще при старой власти было, – заметил Лавр, набивая самокрутками серебряный портсигар. – Сейчас так культурно не плюхают…
Малой все еще спал, свернувшись калачиком у печи, уткнувшись лицом в рукав. Его дыхание было ровным, почти детским, и настолько безмятежным, что командир долго не решался побеспокоить Яшку.
Но и время не терпело.
– Подъем, Шелестов, – комиссар легонько ткнул парня сапогом.
Юноша вздрогнул, мгновенно распахнув глаза, и тут же вскочил, хватаясь за трехлинейку.
– Я не спал! – буркнул он, краснея.
– А то мы не видели! – усмехнулся Гущин. – Просто лежал и храпел для пущей конспирации!
Лошадей седлали молча, изредка перебрасываясь коротким фразами. Воздух стоял неподвижно, вонзаясь в кожу морозным ножом. Деревня вокруг словно вымерла – ни голосов, ни лая собак, только скрип снега под ногами да редкий стук притороченной поклажи. Если б не дым из труб и следы у колодца – можно было б подумать, что жители давно покинули поселение.
– Ну, корешки, в путь? – Корж, затянув подпругу, оглянулся на соратников.
– Извините, Степан, но не «корешки», а «товарищи», – поправил уголовника Иван Захарович.
– А как по мне – хоть горшком величай, только в печь не ставь, – подмигнул уголовник.
– Ты бы хоть запомнил, как людев-то зовут, – проворчал Лавр, приноравливая «Льюис» к седлу. – А то «корешки», «братва», «фраера»…
– А смысл? – дернул плечами вор. – Потом других запоминать…
Старый солдат неодобрительно покачал головой и зажал зубами самокрутку.
Григорий, уже сидя в седле, бросил взгляд на родную деревню. Никто не вышел проводить чекистов. Ни старики, ни дети – даже любопытные глазницы окон темнели пустотой. Дядя Игнат – и тот не вышел попрощаться. Только ветер шевелил жухлые стебли бурьяна, торчащие из снега, да вороны, черными пятнами сидящие на заборах, наблюдали за отрядом с немым равнодушием.
– По коням, – коротко скомандовал комиссар.
Лошади тронулись, выдыхая клубы пара, медленно пробираясь по заснеженной дороге. Деревня оставалась позади, словно отступая в прошлое, растворяясь в белой мгле.
– Гостеприимный же народец, – проворчал Степан, оборачиваясь в седле. – Ни хлеба-соли, ни теплого словца… хоть бы бабешка какая платочком махнула!
– А чего им нас провожать? – пожал плечами учитель.
– Мы же за них сражаемся! – возмутился Корж, резко дернув поводья, отчего его гнедой жеребец вздыбился. – За их светлое будущее!
– Только им поведать забыли, – заметил Гущин. – Да и нужно им это будущее, когда каждый день живут, как последний?
Дорога к мельнице уводила в чащу. Лес стоял стеной – вековые ели, закутанные в шубы, березы с обледеневшими ветвями, похожими на закоченевшие пальцы. Тропа сужалась с каждым шагом, пока не превратилась в едва заметную прореху промеж деревьев. Воздух здесь был гуще, пах смолой и прелью, а тишина настолько плотной, что слышалось, как падают снежинки.
Лошади шли гуськом, ступая след в след, будто боялись нарушить хрупкий порядок, установленный самой природой. Их дыхание клубилось в морозном воздухе, смешиваясь с паром, поднимающимся от разгоряченных тел.
Замыкал колонну Малой. Он сидел в седле, нахохлившись, как воробей, и то и дело оборачивался назад. Там, за спиной, между черных стволов уже терялась тропа, затягиваемая снегом, будто лес намеренно стирал следы, чтобы никто не нашел дороги обратно.
Копыта проваливались в наст с глухим хрустом, похожим на скрип зубов. Ветви вековых елей, согнувшиеся под тяжестью инея, нависали над путниками, как застывшие волны ледяного моря. Иногда с них осыпались хрупкие осколки, звеня, как разбитое стекло, и тогда кони вздрагивали, настораживая уши.
Странное дело – этот лес, пустынный и безлюдный, казался куда живее деревни, полной запуганных селян. Здесь хрустнула ветка, не выдержав веса снега. Где-то ухнул филин и его голос, низкий и печальный, разнесся этом между деревьев. А чуть дальше, за стеной елей, стучал дятел, выдавая мерный, дробный стук.
Природа не замечала людей. Она жила собственной жизнью, равнодушная к их войнам, к красным, белым, меньшевикам, эсерам, монархистам, анархистам, буржуям и пролетариям, чуждая сословий и классовой борьбы. Эти горы стояли здесь задолго до того, как первый капиталист начал угнетать первого рабочего. Этот лес помнил времена, когда человека вообще не было.
И когда все закончится, когда отгремит последний выстрел, лес так же будет шуметь ветвями, река все так же побежит подо льдом, а вороны все так же будут кружить над скалами, независимо от того, кто победит в этой войне. Всего лишь очередной войне людей в этой вечности.
Отряд вышел к мельнице, когда бледная тень солнца стояла в зените. Старая, почерневшая от времени и непогод постройка, стояла на берегу запруды, где река, скованная льдом, застыла в немом ожидании весны. Было видно, что строение не брошено на произвол судьбы: покосившуюся стену подпирали два свежих, желтых от недавней коры бревна, а от порога к полынье змеилась расчищенная тропка, указывая на то, что кто-то пользуется ею каждый день, чтобы набрать воды. Из кривой трубы тонкой струйкой тянулся дым, растворяясь в морозном воздухе.
Комиссар поднял руку, давая знак остановиться. Лошади, уставшие после трудного пути, охотно замерли. Новый хозяин мельницы, конечно, знал, что пожаловали гости – он не мог не услышать хруста снега, шумного дыхания лошадей и бряцанья стремян. Но, как и селяне, не торопился покидать тепло, чтобы встретить путников.
Григорий махнул Чернову. Матрос понял приказ без слов. Он соскользнул с седла, протянул винтовку Гущину, а сам, вооружившись «Наганом», бесшумно подошел к двери, прижал ухо к холодному дереву. Потом резко толкнул плечом. Петли, хоть и старые, но хорошо смазанные, отозвались едва слышным скрипом.
Перехватив поудобнее револьвер, Федор исчез в проеме, но уже через мгновение высунулся обратно.
– Айда, братцы, – крикнул он. – На море – штиль.
Остальные, спешившись, вошли в мельницу. Внутри пахло хлебом, дымом и сушеными чабрецом. Низкие потолки, закопченные балки, грубо сколоченный стол у печи. На столе – глиняная миска с вареной картошкой, краюха черного хлеба, аккуратно порезанная головка сыра. Рядом стоял жестяной чайник, от которого поднимался легкий пар.
На жердочке у окна умостился галчонок – черный, как головешка, с блестящими бусинками глаз. Он склонил голову набок, изучая незваных гостей, но не издал не звука.
За столом, спиной к двери, сидел хозяин. Широкие плечи, плотно сбитая фигура, длинные, до плеч, волосы цвета спелой ржи. Он не обернулся, даже не вздрогнул, лишь медленно положил деревянную ложку на край миски.
– О, картошечка, – обрадовался Корж, сверкнув желтыми зубами в ухмылке.
Не дожидаясь приглашения, он шумно отодвинул табурет и устроился за столом. Поплевав на ладони, уголовник обтер их об потрепанный тулуп и, не церемонясь, выхватил самую большую картофелину из миски хозяина.
– Эх, горяча-а, – воскликнул Степан, перекидывая клубень из руки в руку.
Галчонок на жердочке, будто осуждая, щелкнул клювом, но бирюк лишь откинулся назад на стуле, скрестив на груди мощные руки. Его лицо не выражало ничего – только в уголке глаза мелькнула едва заметная тень презрения, когда вор начал с причмокиванием облизывать пальцы, с которых стекало растопленное масло.
Яшка судорожно сглотнул слюну и дернул Григория за рукав, глядя на комиссара голодными, по-щенячьи умилительными глазами. Тот едва заметно кивнул и Малой рванул к столу, едва не опрокинув скамью по дороге. За ним, повинуясь неслышной команде, устремились остальные бойцы. Только Осипов остался стоять у порога, наблюдая за подчиненными с каким-то странным, почти отеческим теплом во взгляде.
– Вкуснотища! – пробубнил Корж с набитым ртом. – А еще есть?
Бирюк молча ткнул пальцем в сторону печи, где на углях парились еще два закопченных горшка.
Федор, подрагивая в предвкушении, поднял крышку одного из них и повел носом. В глазах бывалого балтийца, видавшего и бунты, и расстрелы, неожиданно заблестели слезы.
– Братцы… – хрипло выдохнул он. – Щи, братцы! Ей-Богу, щи!
Во втором горшке тоже оказалась картошка. Бойцы без стеснения хватали ее голыми руками, оставляя на столе жирные отпечатки. Даже Вольский, обычно такой чопорный, блаженно улыбался, работая челюстями, забывая стряхнуть хлебные крошки с усов.
– Вы, товарищ, извините, – произнес Иван Захарович, косясь на хозяина. – Вы каких убеждений будете? А то давайте к нам, нам такие люди во как нужны!
Голос его звучал неестественно сладко, как у заезжего агитатора.
– Ты чего молчишь, братец, – насупился Гущин, наливая щи в опустевшую миску. – Немой, что ли?
– Ага… ага… – затряс головой Корж, вытирая рукавом жирный подбородок. – Язык проглотил от радости, так сильно хочет своим добром со всем честным народом поделиться!
– Кулак он, – со злобой в голосе процедил Чернов, нервно постукивая сапогом по половицам. – Не видно, что ли? Жирует тут, мразь… к стенке его нужно!
Бирюк за все это время не проронил ни единого слова. И на его лице не дрогнул ни единый мускул. Мужик отрешенно, с полным равнодушием, наблюдал, как разграбляются его запасы провианта, и с тем же безразличием выслушивал угрозы, оставаясь в той же расслабленной позе, откинувшись на стуле и скрестив руки на груди.
Григорий хлопнул ладонью по плечу Степана, требуя уступить место и, тяжело опустился на освободившийся табурет.
– Я – комиссар ГубЧК Осипов, – представился он. – А тебя как звать?
В избе вдруг стало тихо. Даже галчонок замер, перестав чистить перья. Мужик медленно повернул голову.
– Мамка Егором нарекла, – произнес хозяин глубоким, утробным голосом.
– Вот что, Егор… – продолжил чекист, на всякий случай нащупав под столом кобуру с «Маузером». – Нам за Камень нужно.
– Идите, – пожал плечами бирюк.
– Нет, ты не понял, – вздохнул Григорий. – Нам нужен проводник.
– Ищите.
– Кроме тебя – некому. Поведешь?
– Нет, – едва заметно мотнул головой хозяин.
– Пойми… – медленно проговорил комиссар, подбирая нужные слова. – Очень надо. Мы заплатим.
– Нет, – повторил Егор.
– Ой, да чего ты с ним цацкаешься, гражданин начальник? – оскалился Корж, хватая винтовку. – Сейчас шлепну эту контру – вмиг покладистым станет!
Мужик равнодушно смотрел в наставленный на него ствол трехлинейки. Даже тени страха не мелькнуло в его глазах, лишь безразличие.
Не выдержав молчаливую дуэль, Степан передернул затвор. Звук металла прозвучал в воцарившейся тишине церковным набатом. Мушка уперлась прямо в грудь бирюка, чуть выше скрещенных рук. И только теперь – на какую-то долю секунды – на лице хозяина мелькнула хоть какая-то эмоция. Он усмехнулся, дернув уголком губ.