Ворары

1. Пролог

Каждый из нас должен встретить своего заветного льва. Не того, что сидит в клетке, и не так, когда рядом ружье товарища, а впереди отчаянный пес. Это должен быть лев в диком поле, и ты должен стоять в одиночку против него. Так сообщает легенда.

Своего льва я впервые увидел в отражении воды. Я смотрел на него чужими глазами, чувствовал волю хищника и покой силы. Точно соучастник природной жизни понимал его беспокойство, тревоги, ощущал усталость и боль. Я слышал квокот африканской ночи и ненапасные завывания гиен. Но не они несли льву растревоженность. В сумерках он заметил на другом берегу озера чужаков. Они так же сбивались в стаю, поддерживали друг друга, вместе охотились и убивали.

Лев опасался, но не был напуган. Он верил, что нет никого сильнее, а значит, чужаки не знают про прайд, иначе подошли бы ближе и напали или, напротив, поскорее ушли. Теперь важно было не выдать себя, не дать обнаружить. А еще предупредить своих. Чтобы в верный час все разрешилось.

2. Львы пришли

История моего льва началась с беды. Ненастье тенью легло на деревню в заброшенных, непроходимых краях Танганьики. Жестокая сила забирала места, охотилась, убивала: слабых для насыщения, отважных для защиты. Львы не устраивали резню, лишь прекращали жизнь там, где наводил порядки многие годы африканский крааль1.

И человек понял, человек уступил. Племя оставило и дом, и надежды.

«Бвана, мсаада! Симба! Ндеге симба! Кифо, кифо!»2 – просили о помощи выжившие.

И им помогли. Нет, тогда никто не отправился истреблять львов. Масаям3 нужны были скот и деньги. И они получили их.

Говорят, многие племена плутуют и доверять им не стоит. Масаи – отважные воины – верят, что некогда бог дождя Энгаи завещал весь скот на земле именно им. А те, кто теперь владеют животными, должны были прежде украсть их у масаев. Отсюда конфликты и требования. И не всегда слово свидетеля – верно.

Жуткие истории порой приносит к нам из диких земель. Вот в одном далеком краале отец кладет непризнанного младенца у входа в коровник, чтобы следом загнать внутрь стадо, ожидая разрешения судьбы новорожденного. Спасшегося отец признает своим, затоптанного – оставляет гиенам… В другом, рассказывают проводники, – не брезгуют человечиной. Недавно вернувшийся из глубоких саванн охотник причитал, что товарища его за сильный храп, беспокоящий духов, забили ночью длинными охотничьими панга4, затем разложили руки под прямым углом к телу и с чавкающим звуком отсекли по плечи, следом отделив и нижние конечности, и голову… Через несколько дней охотника отпустили домой, накормив в дорогу теплой похлебкой с противно сладким мясом. Отказываться от угощения он побоялся, запомнив навсегда законы африканского гостеприимства.

Может охотник выдумал эту историю, решив завладеть добычей товарища?.. Может и не было никаких масайских львов?.. Непрост и неясен порой человек. Но меня все держали рассказы о зачарованных тварях, а потом появились и невозможные сны, где я львом парил над бессильными жертвами.

С каждым днем грубый мир все сильнее увлекал меня. Мне казалось, стоящий человек живет ради чего-то большего, а не просто для сна в обычной, каждодневной кровати. «Жить – не значит проспать!» – говорил мне отец, увозя семью в Африку в начале двадцатого века из сибирской тайги. Матери он обещал непроторенные возможности. Теперь же я думаю, он бежал в устремлении к жизни иной. Может, и я отправился в путь за львами от тоски неизмен, от бессилия рук, пустоты дней привычных дней.

3. Русский охотник

Впервые я увидел свет африканского дня в пять лет. Шепот зелени, стрекот птиц, дыхание хищников – ошеломили меня. Полновластной была жизнь существ. И если в русской тайге я ужасался простору рек, громадам лесов, несокрушимости скал, то здесь я восхищался союзу живых созданий, позволявших и человеку быть рядом.

Со временем я изучил повадки зверей, стал различать их следы, легко находил верную сторону для скрада5, разобрался, в какую пору хищники свирепеют и что укрощает их нрав. Умения эти привили мне привычку подолгу и в одиночестве пребывать в саванне. А после того, как я истребил леопардов, зарезавших сотни людей, имя мое стало самым звонким и грозным в округе, а власти предложили работу по отстрелу зверей, оказавшихся вне закона.

В этот раз люди уступили: человек ушел, не требовал решительных жестов. Но я все равно снарядил поход. Предстояла охота на свирепых львов-мародеров. Говорят, люди делятся на охотников и остальных. Я точно знал про себя. И был рад, что иду к опасности не за премией, а рядом не будет безудачливых новичков и нерасторопных солдат, способных спугнуть или случайно подстрелить кого-то из спутников. К тому же мне все виделся лев во снах, пробуждение в мороке в его теле каждый раз обещало мне непременную скорую встречу и в жизни.

Сборы подготовились скоро. Старший проводник, я называл его «Мзи»6, а иногда просто «Вождь», настаивал на задержке в несколько дней. В город должны были приехать мананки, местные девушки, из ближних селений. Воины искали встречи с ними, но мы отправились в путь, не теряя времени. И уже к вечеру первого дня находились в тридцати километрах от гарнизонного Мванзу – крохотного городка на южном берегу Виктории, жизнь в котором в те дни была простой и бессмысленной. Но когда всего через несколько лет в окрестностях обнаружили золото, в город со всех сторон слетелись старатели, зараженные безумным блеском металла. И круто поменялась тогда жизнь в округе.

4. Отправление в путь

Край нашего назначения был совсем не заселен. Лишь несколько деревень по пути, возможно давно покинутых. Вода в тех местах была не хороша для людей, а вся округа стенала от цеце и других кровососов. Спасшиеся масаи, уверяли, что их крааль помещается в центре пораженной зоны, внутри широкого, давно потухшего кратера, где лежит бескрайний зеленый луг, окруженный заносистыми отвесными стенами, которые ни больные насекомые, ни дикие звери не в силах преодолеть. Все там создано для тихой, приютной жизни в союзе с природой. Вода – незамутненно-чистая, ветер дует с одной стороны, и охотник легко добывает пищу, избегая обнаружения. Потому львы и расплодились там. Вот только обычного льва масай бьет копьем с детства. А эти, заговоренные, вырезавшие самых отчаянных в деревне воинов, точно вырвались из иных мест, сумев преодолеть земной тверди разломы.

Ни один из выживших не соглашался проводить нас. В Африке никогда не отказываются от случая обогатиться, но не в этот раз. К тому же масаи уже получили выплаты на новый крааль, а страх перед жестокой силой был безмерен. Уцелевшие причитали, что львы сперва редко резали скот, следом таскали из деревни детей и женщин, проникая в полные спящих хижины, и тихо, беспробудно для отцов и сыновей убивали самых уязвимых. Они охотились не только в сумерках и ночью, но и днем выжидали у воды, а еще никогда не возвращались к оставленной добыче, а потому не попадали в ловушки и засады, устроенные охотниками. Воины называли их неуязвимыми, бесплотными «Рохо»7, потому что ни один лист не колыхался при появлении хищников, а трава будто замирала в повиновении. Смертным не дано победить духов, и масаи оставили крааль.

Без проводников мы лишь примерно представляли расположение кратера. Сначала мы шли на грузовиках в сторону равнин Серенгети по сносной асфальтированной дороге, вдоль густых кустарников и невысоких акаций. Затем растительность обмелела, и мы показались в краю жгуче-желтых саванн, с одиноко разбросанными баобабами и редким кустарником. Здесь нам встречались бездны копытных, безразлично перекрывавших нам дорогу, бродивших недалеко от нее до тех самых пор, пока из-под навеса приостановившегося грузовика не раздавались выстрелы. Тогда ведомые страхом стада устремлялись прочь, и лишь несколько антилоп, сбивая шаг, падали наземь, пополняя наши запасы.

На шестой день пути деревья стали попадаться чаще, и, наконец, по бездорожью мы въехали в густой лес. Вынужденные остановки теперь случались без конца. Приходилось ждать пока воины уберут с проезда бревно или срубят заградившее проезд дерево. Когда нам встречались неодолимые заросли, отряд нанятых Вождем банту8 споро расчищал дорогу длинными панга, чьи лезвия спустя годы в эпоху войн шестидесятых годов найдут особое применение в рытье могил и в убийствах. В конце концов, нам пришлось оставить грузовики. Отряд собрал необходимый припас, носильщики упаковали баулы, и мы отправились в путь пешком.

Кра́я кратера мы достигли в конце одного из трудных, бесконечных дней, когда чувства мои проявляли уже не лучшие качества. Я боролся с унынием, не давая себе повернуть назад, и к тому времени уже перестал отмечать события в дневнике. Хотя ведение записей мне всегда представлялось необходимым, чтобы те, что будут после меня могли найти ответы, получить сведения, узнать меня настоящего. Как и я когда-то узнал отца, прочитав после смерти его походный дневник. Дождался и любви его, и признания, увидев несколько последних строк…

В то утро мы спустились в глубокую долину, а затем целый день поднимались вверх, и чем выше забирались, тем плотнее разрастались деревья. В конце концов, дикий лес стал еще более густым и непроходим. Мы уже не шли, а продирались, порой карабкаясь на четвереньках через сплетения шершавых лиан, колючих кустарников и шипастых веток. В какой-то момент заросли стали редеть, и мы оказались на краю кратера. Перед нами в серебре луны стояла необъятная равнина – горло вулкана, рокотавшего когда-то испепеляющей лавой. В глубину кратер утопал не менее чем на полкилометра, а диаметр его был настолько большим, что глазам удавалось охватить лишь его пропадающие в облаках боковые дуги. Ближе к центру кратера отражалось луной широкое озеро. Где-то там, рядом с ним, и располагался покинутый масаями крааль, и бродили наши львы-людоеды.

5. Спуск в кратер

Мы заночевали на границе кратера. Спуститься сразу, выйдя из леса, мы не смогли – слишком отвесной была стена. Рано утром отряд двинулся вдоль обрыва и вскоре разыскал пригодную тропу – в меру пологую и просторную для движения с тяжелой поклажей. Петляя по серпантину, мы достигли дна кратера. У подножия паслись зебры и гну. Они неохотно расступались, пропуская нас, не убегали прочь и совсем не боялись человека – здесь давно не видели его следов, не слышали эха выстрелов.

Мы углубились в сторону озера и скоро оказались в краю выгоревшей травы. Пожар, такой привычный для засушливой Африки, совсем не страшен для животных, но для насекомых и черепах – губителен. Огонь крадется медленно по земле, звери в силах его обойти, а вот насекомые спасаются, устремляясь прочь от раскатов пламени. Большая их часть сгорает, так и не сумев уйти, или становится добычей – на трапезу к огненной границе отовсюду слетаются птицы. Страдают от пожара и крючковатые баобабы, способные противостоять жару, – опаленные исполины гибнут от набега слонов. Измученные жаждой животные разбивают мощные стволы в труху, добираясь до запасенной влаги, выкорчевывают деревья с корнями, облегчая расправу младшим своим соплеменникам.

Солнце отмерило полдень, а еще через три часа наступил самый раскаленный, удушливый африканский час. В пути нам стали попадаться слепни – значит, где-то рядом стояла вода и укрылся оставленный масаями крааль. И действительно отряд вскоре набрел на деревню.

Небольшие, плотно поставленные на ярко-красной земле хижины могли уместить полсотни мужчин, женщин и детей. Дома, сложенные из жердей, покрытые сухой травой, навозом и шкурами, окружали загон для скота в самом центре селения. У входа в крааль стоял баобаб, священное дерево племени, дающее и воду в дни засухи, и крепкую кору, и тень для моления. Но любой ужаснулся бы опустошительным и жестоким делам, которые творились прежде под его кронами.

В широкий, необъятный ствол баобаба были вбиты ржавые крюки и штыри. На них при помощи проволоки крепились красные, облепленные мухами лоскуты и полоски мяса. Они, точно белье, болтались на ветру, изукрасив ствол и траву под деревом ссохшимися багряными истечениями. Ветви дерева безобразили черепа и грудные клетки животных. А рядом над потухшим костром на длинных жердях висели прокопченные куски мяса. Вокруг разбросаны были кости и не до конца обработанные туши антилоп. Свежеванные шкуры зебр были разложены на земле мездрой наружу, их растянули, прибив колышками с разных сторон, не давая съежиться на солнце. Внезапный ветер донес до нас жуткий злосмрадный запах, и только мухи освирепело жужжали, распаляясь над добычей.

Масаи ушли. А их место, похоже, заняли браконьеры, но и им второпях случилось покинуть крааль. Повсюду валялись в беспорядке механизмы для охоты, бессчетные колючие петли из проволоки – их часто ставят внутри фальшивой, преграждающей путь к водоему изгороди из веток. Такую преграду животное, кочуя к источнику, не перепрыгивает, а старается обойти, двигаясь в поисках лазейки, в нее-то и закрепляется петля, привязанная к растущему рядом дереву. Свирепая смерть поджидает угодившее в ловушку животное – жертва погибает, бессмысленно сражаясь за жизнь, от удушья или потери крови, а тело затем рвется на части высшими существами в пищевой цепи. Сперва животное терзают люди, оставляя большую часть мяса гиенам и грифам. Но даже хищники не в силах справиться с таким обильным урожаем, и брошенные туши гниют, напоминая миру о конечности жизни.

Мы зашли в одну из хижин. У входа лежали связки подготовленных к охоте стрел, на ржавых крюках висели грубой резьбы луки и остро отточенные для ошкуривания ножи. Вдоль стен размещались спальные места, а на них шкуры и какие-то тряпки. На справленном из пней столе в черепе животного хранился кураре. В эту вязкую жидкость охотники окунали наконечники стрел, каждый со своим рисунком, дабы различать хозяина добычи. Стрелы бесшумно бьют, скрывают нечестный промысел, а еще сохраняют трофеи. Дельцам нет дела до мяса, а потому добывают лишь шкуры, рубят хвосты, чтобы сделать веер от мух или иной пустяк, и вырезают бивни у слонов и рога у носорогов…

Мы обошли все хижины. В деревне разместилось не менее пятнадцати человек. Но они пропали – не отправились на охоту, нет, и не решили сменить стоянку. Лагерь претерпел нападение. Повсюду ярко-красная земля была окрашена темными пятнами, смятое оружие корячилось у разрушенных оград. Нигде не было ни единого тела, и я долго не мог отыскать следы хищников-марадеров, точно они и впрямь не ступали по земле, а парили в воздухе. Единственный четырехпалый отпечаток я отыскал в увлажненной пыли позади одной из хижин. Никогда следов таких крупных кошек я не видел – даже расставив в стороны пальцы на руке, я не сумел дотянуться до краев очертаний лапы этого людоеда. Эти львы должны были превышать размеры самых крупных своих сородичей не меньше, чем вдвое, и вполне могли пожрать людей целиком. Охотники заблуждаются, полагая, что хищники не потребляют головы, руки и ноги. Когда никто не тревожит стаю, людоеды способны употребить все без остатка, вылизывая даже пропитанную кровью одежду…

6. Ворары

Оставаться в деревне мы не решились и уже в сумерках шли по ветру вдоль берега мимо редко разбросанных, низкорослых акаций в поисках безопасного места, близкого к озеру, с укрытием от солнца, но в то же время пустынного, с высохшей низкой травой, куда не придут пастись гну, а за ними и хищники.

Природа следов в деревне казалась необъяснимой. Может, чрезвычайно крупная особь или помесь, всегда превосходящая в размерах родителей. Но скорее это были те самые, чудовищные львы из охотничьих ручательств о попадавшихся находках, мертвых созданиях с головами, которые ни один человек не в силах оторвать от земли, с истлевшими шкурами, способными прижать любого самого крепкого здоровяка к земле, если он решится набросить шкуру на плечи. Теперь я верил в эти истории – наши львы превышали любые самые невероятные движения воображения.

Я думал о неизбывной встрече и приготовлял себя к охоте. Разные способы для убийства мародеров использовались мною прежде. Сейчас бы я не назвал их честными и милосердными. Я оставлял западни в капканах и самострелах, мог завлекать не только козой, но и телами погибших, недоеденных людей, скрывая в плоти капсулы с ядом, чтобы ослабить хищника, а затем пристрелить. Так или иначе, я всегда побеждал…

Внезапный оглушающий рев взбудоражил ночь. Львиный рык – из самых громких в природе. Услышанный человеком на расстоянии он способен причинить боль, а зазвучавший в предельной близости, – может лопнуть перепонки, порвать легкие или даже причинить смерть.

С диким необъяснимым восторгом я узнал своего льва. Его яростный, закипающий рев так часто звучал прежде в моих снах. Он начинался с недолгих глубоких раскатов, а заканчивался всегда одним, самым сильным и широким рыком. Звук вмиг захватывал меня и неодолимой дрожью расходился по телу, не отпуская до тех пор, пока просторы саванны не укрывали его.

Мой лев вторгся во владения масаев и теперь его прайд приговорен по закону людской справедливости. Я остановил отряд и вместе с Вождем в полуприседе двинулся к краю озера.

Лев стоял на другом берегу. Во сне он не казался мне таким громадным, но теперь я увидел, каких потрясающих воображение он был размеров. Высотой с маленького слона, с необычайно длинным телом, с чудовищной темногривой головой и заметными черными кисточками, с мощными, стволоподобными лапами, которыми так легко втаптывать жертву в землю, лишая воли сопротивляться. Мой лев превышал любых известных мне хищников, и даже мосбахские львы, убийцы шерстистых мамонтов, казались рядом с ним лишь крупными кошками.

Восхищение мое было невыносимо. Точно жажда оно распаляло меня. Величайшая охота на земле предназначалась именно мне, а вид необоримого хищника будил внутри что-то жестокое, животное, до поры дремавшее. Вот она – безмерная жизнь, сверхмера наслаждения. Отец любил говорить, что лучше доказать жизни, что ты смертен, чем пресытиться ею, отдаляя неизбежный конец.

Нам снова повезло. Ветер в кратере дул на восток. А мы находились с подветренной стороны, и львы не могли учуять нас. А вокруг все так было знакомо: и эти отблески луны в воде, и широкогривые акации на берегу, и далекая полоса горизонта. Это были те самые места из моего сна, и в памяти проявились моменты привидевшейся мне здесь расправы.

7. Гибель крааля

Мой лев был голоден, но не спешил нападать. Огни костров, привычно пугавшие хищников, обильно разложенные на входе в крааль и вокруг деревенской изгороди, совсем не тревожили теперь его и львиц прайда, показавшихся позади из теней. Львицы щурили глаза, тянули совершенные спины, обнажали, зевая, клыки, и чистили чудовищными лапами пасти, изукрашенные кровью. Человеческой кровью. Масаи, собравшие самых крепких и отважных в племени мужчин, ранее напали на логово хищников – немногие сумели уйти, а те, что спаслись, теперь лежали изувеченные у входа в деревню, слушая причитания женщин. Запах истекающей крови держался в воздухе, и нетерпение львов распалялось, чтобы сорваться, выплеснуться на беспомощных и уязвимых охотников, не способных более мешать расправам, защищать слабых.

И вот одна из львиц беспокойно закружила перед прайдом. Грива ее топорщилась, ноздри с храпом глотали воздух. Рывком она перелетела костры и, ухватив за ступню раненного, стонущего воина, поволочила его по земле мимо огней в темноту ночи. Там, в обреченности, лицо охотника вмиг показалось разодранным и утихшим, а львица стала соскабливать еще живую плоть шершавым языком с его головы. Лапы ее чудовищные проломили грудную клетку воина. А со всех сторон к добыче уже подходили львицы, чтобы растаскивать охотника по ночной пыли на сочащиеся, теплые куски.

Мкивангу, жена погибшего, миг назад оплакивавшая мужа у костра, криками боролась с его расправой, а когда в кровожадных зевах заметались руки ее любимого, ноги сильные и неутомимые, бросилась прочь, прижимая к груди младенца, укрытого в шкуру от ужасов гибели, не способного видеть в плену объятий неживого уже отца, но чувствовавшего всем нутром бездны страха в ожесточенном биении сердца матери, в жа́ре кожи ее нестерпимом, в раздирающей дрожи тела ее…

И бежала мать в моем сне льву навстречу, а внутри тела хищника пребывал я, пропуская жестокий мир чувствами сквозь себя. Неизбежное бездное преградило вдруг убегающей матери спасение и устремилось мимо костров и хижин к обезумевшим для убиения. Мать споткнулась, замешкалась, различив неизменное. Повалилась на землю. А дитя на руках от падения затряслось, заплакало. Мать судорожно стала отрывать младенца от себя, попыталась отбросить, отставить подальше ребенка от наступающей смерти. Но младенец плакал, захлебывался, ужасался, а крики и страх его, распалявшие воздух, лишь ожесточили льва. Он беспощадно, протяжно зарычал и прибил ребенка лапой. Следом прихватил онемевшую мать за голову и отгрыз ее в мгновение от тела.

В деревне повсюду скалилась смерть. Фигуры людей привычные, безупречные, вмиг изламывались, надрывались, безобразились. Головы скрывались полностью в пастях зверей. Тела рассекались когтями, вываливая на багряную землю бьющееся, трепыхающееся, сокровенное. Стоны мольбы, боли хруст, ненапастное чавканье метались над деревней.

Но кому-то из племени довелось уйти. Войны, взглядом ополоумевшие, рвали кровавыми руками ограды, вгрызались, разрезая десны, в скрепляющие изгороди лианы, выпускали на свет женщин, детей, стариков, а следом и сами рвались в прорехи, навсегда оставляя крааль и отдавших себя за иных спасение соплеменников.

Львы не догоняли. Им хватало тех, что не успели уйти, были брошены, затоптаны, обездвижены. Насытившись, они уже забавлялись – таскали тела по пыли, прихватив за поясницу или за бок, отнимали добычу друг у друга, притворно в мнимом неудовольствии вздымаясь на задние лапы, так и не начиная драку, разразившись довольным ревом.

Кое-где еще слышался угасающий стон, кто-то полз полутелом к хижинам, но с восходом солнца утишилась в краале всякая жизнь. Львы ушли, отплатив, за попытку набега, чтобы скрыться во мраке пещеры от палящего зноя и недавних жестокий дел.

8. Невозможность битвы

Львы спутали планы. C такими громадинами моему поредевшему отряду никак было не справиться. Из восьмидесяти африканцев, отправившихся со мной в поход, двадцать шесть погибло в пути. Некоторых мы потеряли, добывая припасы, другие не осилили гнета дороги. Малярией страдал весь отряд, встречались нам и пылевые бури, и рушащиеся деревья, но чаще всего люди гибли от дурной болезни, разносимой цеце.

Это небольшое насекомое, не больше комнатной мухи, складывающее ножницами топорики-крылья, летающее стремительно с раздражающим жужжанием, которое непросто убить или прогнать, – стало настоящим проклятием для отряда. Я бессильно наблюдал за симптомами у своих людей. Болезнь доставала их в разное время, но приводила всегда к одному итогу: сперва появлялась резкая боль в затылке, затем начиналась лихорадка и набухали шейные железы, в конце разрушались функции мозга, и люто исхудавший бедолага в мучениях навсегда засыпал. Имеющиеся у нас лекарства не помогали. Я спасался через удачу, а еще закрывая тканью кожу во время переходов и заползая внутрь москитной сетки, подвешенной внутри палатки над моей походной койкой. Но масаи говорили правду – спустившись в кратер, мы позабыли о напасти и перестали хоронить людей.

Нам нужна была помощь. Для отлова и охоты требовалось как минимум вдвое больше людей. Но и оставлять часть отряда было бессмысленно – скопление бьющихся сердец привлекает внимание, бросает вызов опасности. А потому я решил, что эти измученные долгой дорогой, но бесстрашные африканцы должны отправиться обратно за подмогой. Я дам им карту, отмечу тропу и буду терпеливо ждать возвращения.

Всю ночь мы ставили лагерь под большими акациями. Рядом – пресная вода, и ветер дует нужным образом. Место было оторвано, скрыто от дикой жизни, а главное защищало от солнца разросшимися кронами деревьев. Мы окружили лагерь плотной фермой, колючим забором, препятствующим проходу животных, оставив открывающиеся проходы с разных сторон, и могли теперь, соблюдая осторожность, не опасаться проникновения.

Пройдя сквозь небольшую рощу акаций к берегу озера, я мог наблюдать за пещерой прайда. Логово хищников имело два входа, у ближнего к озеру, мрачного и широкого, лежал череп загнанного львами слона. Вход с противной стороны был неприметным и узким, через него прайд уходил на охоту в просторы африканской саванны, идеальной для убийства равнины, с высокой окрашенной летом в охру травой, редко разбросанными, оплетенными лианами кривыми деревьями, со стадами копытных, назначенных каждую ночь испытывать жизни пути, становиться добычей в заведенной цепи мироздания.