32 минуты из жизни лейтенанта Брянцева

Сквозь сонную дрему полковник запаса Сергей Петрович Брянцев отчетливо различал доносившиеся с кухни голоса. После вчерашнего утомительного ученого совета было приятно прилечь в предобеденный час на голубой жестковатый диванчик в любимом спортивном костюме и, подложив под голову подушку, предаться короткому отдыху. Голоса дочери и жены не мешали его покою. Глубоко вдыхая сухой воздух жарко натопленной комнаты, пропитанный запахом библиотечных стеллажей, покрытого лаком паркета и пролитых на него духов, перебирая свои разрозненные мысли, он даже прислушивался к их разговору. Дочь только что возвратилась из Киева и, полная оживления, повествовала о своей поездке.

– Ты знаешь, мамочка, там в гостиницах, как и во всех других городах, таблички с короткой стандартной надписью: «Свободных мест нет». Пришлось у Лидки Платоновой заночевать. Мы с ней сто лет как не виделись. А она, знаешь, какая упрямая – ни за что не хотела отпустить на поиски коммунального жилья. Они с мужем три года за границей пробыли и совсем недавно возвратились. Барахла уйма, хоть комиссионный магазин открывай. Но Лидка такая добрая: все раздаривает. Мне даже сертификатов бесполосых дала и никакой компенсации не захотела за это принять. Даже разобиделась: «Мы с тобою шесть лет за одной партой просидели, а ты от меня на какие-то заграничные тряпки взять их не хочешь!»

– И правильно рассудила, – степенно одобрила жена Брянцева свою дочь. – В наше время дружба самый дорогой капитал.

– А почему в наше? – засмеялась дочь. – По-моему, начиная со времен Александра Невского, а то и Македонского… словом, мотнулись мы в тамошнюю «Березку», и я пополнила свой гардероб. Вот видишь, какой джинсовый костюмчик для твоей внученьки купила. В десять лет ребенок весьма привлекательно будет в нем выглядеть. Не правда ли, премиленький костюмчик?

– Очень современный наряд, – одобрила Ольга Филипповна. – И практичный какой. А как пошит. Умеют же совершенствовать моду на западе.

– А это как тебе нравится? – прервала дочь.

– Восхитительная кофточка! И расцветка изумительная. Для кого же она предназначена? Ларке великовата, самой тебе слишком узка.

– Тебе, моя мамочка, – засмеялась дочь.

– Мне? Да разве я влезу.

– Вот чудачка. Она такая же безразмерная, как и эластичные чулки. – Дочь умела дарить, испытывая при этом неподдельную радость, и Брянцев, не открывая глаз, добродушно подумал: «Ишь ты, вся в меня».

Из кухни донесся звук поцелуя, которым растроганная мамаша наградила дочь. Потом женщины заговорили о каких-то удивительных колготках, о парижском галстуке и серебряных запонках, предназначенных Сергею Петровичу. Дочь примеряла модное вечернее платье, а мать одобрительно советовала:

– Если вот тут подшить, а вот тут укоротить, будешь блистать на любом балу.

«Вот ведь балаболки, – беззлобно подумал Брянцев. – Очевидно, так и не дадут уснуть. А мне ведь к вечеру отчет об ученом совете предстоит закончить».

– Да, мамочка! А какой я тебе с папой еще подарок сделала? – доносилось из кухни. – В Киеве выпускается сногсшибательный торт. Так и называется: «Киевский». Если бы ты видела, какие за ним дикие очереди выстраиваются. А я целых два привезла. Вам и на нашу семейку. И опять Лидке спасибо, с черного хода сумела взять. Ну и пробивная же девка. А до замужества такой тихоней была. Ты ведь ее помнишь, мамочка? Такая голубоглазая с хрупкими плечиками и вечным белым бантом в жиденьких волосенках. Мы все ее Джульеттой звали.

– Да что-то вроде бы и припоминаю, – неуверенно поддакнула Ольга Филипповна.

А дочь опять заговорила о промтоварных магазинах и стала с шуршанием разворачивать очередной сверток, демонстрируя еще одну обнову.

– Это я тебе платье из кримплена даю. Неправда ли, какая яркая расцветка. Говорят, теперь кримплен выходит из моды, а я люблю. Практичный материал. Смотрится хорошо и не мнется. Примерь.

Брянцев сердито вздохнул, но на кухне на этот вздох никак не прореагировали. «Черт побери! – ругнулся он мысленно. – Да что там она, целый комиссионный магазин привезла, что ли? Неужто не о чем больше поговорить? А ведь какие в Киеве театры, памятники старины, библиотеки, архитектура! Ну хоть бы о Днепре слово. Нельзя же об одной „Березке“ да кримплене два часа травить. Сама-то литературу в пятых классах преподает, хорошей учительницей считается. А тут!»

– Постой, мама! – вскричала в это мгновение дочь. – Тебе не кажется, что если внизу этот шовчик распустить, платье будет сидеть лучше? Дай мне сантиметр и ножницы. Где они?

– У отца в комнате поищи. Там кожаная коробочка должна стоять на тумбочке.

– Может, не надо, – неуверенно обмолвилась дочь. – Он же отдыхает.

– Да что ты, Еленка, ему уже и вставать пора, – весело возразила Ольга Филипповна и вдруг спросила: – Позволь, а где же в Киеве твоя Лида живет, в каком районе?

– Недалеко от остановки «Дача Пуща-Водица».

– Как же, знаю, – оживилась мать и после небольшой паузы прибавила: – Ну ладно, тащи сюда кожаную коробочку, что-нибудь придумаем.

Услышав упоминание о даче Пуща-Водица, Брянцев заволновался. Он вспомнил позднюю осень сорок третьего года, фронтовые дороги, усеянные опавшими листьями, и тот памятный вылет перед освобождением Киева, Вспомнил – и ему вдруг страшно захотелось, чтобы дочь сейчас обязательно узнала об этом боевом вылете. Еленка задерживалась на кухне, и, воспользовавшись этим, он быстро Встал, протопал в своих красных домашней вязки шерстяных носках к письменному столу, достал из ящика пожелтевшую от времени фронтовую летную книжку, на обложке которой даже фамилия его и та почти выцвела, только слово «лейтенант» смотрелось еще отчетливо. Дверь распахнулась, и дочь в нарядной кофточке с яркими тюльпанами на груди прошмыгнула в его кабинет. Ее короткая апельсиновая прическа встряхнулась от резкого движения. Брянцев неторопливо перелистывал летную книжку.

– Слышь, дочка, ты тут про дачу Пуща-Водица матери говорила. А я ведь ее перед взятием Киева третьего ноября в сорок третьем году штурмовать летал. Тридцать две минуты пробыл над целью на своем горбатом ИЛе. Да-а! Это не фунт изюма, а целый фунт лиха был, если разобраться. Погляди-ка, Еленка, вот тут и запись есть. – Еленка, – он до сих пор называл ее, как маленькую, Еленкой, – торопливым взглядом скользнула по выцветшим строчкам, выведенным в свое время рукою полкового писаря, и тусклой печати, удостоверяющей правильность записи, задержалась с коробкой в руках у бивана, на который Брянцев успел уже снова опуститься, и, наклонившись, чмокнула с рассеянной улыбкой его в щеку.

– Молодец, папочка! – а потом вихрем выметнулась в коридор, и ее оживленный голос снова раздался на кухне:

– Теперь мы справимся с этим произведением искусства, и платье будет сидеть на тебе идеально, мамочка.

«Ну, вот, – обиженно вздохнул про себя Брянцев, – и никакого к тебе интереса. Даже запись о боевом вылете не прочла». И от этого невнимания дочери он вдруг почувствовал себя безнадежно обкраденным. А из кухни до его слуха снова доносились веселые женские голоса. И вдруг голос Ольги Филипповны как-то изменился и погрустнел, когда она спросила:

– Послушай, Еленка, а какие у тебя в жизни идеалы?

– Идеалы! – расхохоталась дочь. – Зачем так торжественно, мамочка! Неужели ты думаешь, их у меня нет? Дружная семья, любящий муж, будущее моей толстушки Ларочки.

– А еще?

– Еще? – совсем уже повеселела Еленка. – Купить машину и дачу, поменять двухкомнатную квартиру на трехкомнатную и, по возможности, не на кооперативную.

– Ну, а о труде-то ты думаешь? О своем самом главном призвании в жизни?

– Ой, мама, и откуда в тебе такая наивность пробудилась? Разве в свое рабочее время, на школьных уроках, я не убеждаю своих милых пятиклашек, что труд создал человека. Или этого мало? А у тебя какие идеалы были в двадцать девять лет?

– Шла война, и у меня идеал был только один: сделать все, чтобы она поскорее окончилась.

– Фу, как ты торжественно, мама. Сегодня же не девятое мая, да и войны столько лет всем на радость нет уже.

– А если бы была? – жестко спросила Ольга Филипповна, но Еленка, не задумываясь, ответила:

– Если бы была война, я и сама не знаю, как бы себя повела. Может быть, совершила что-нибудь этакое героическое. А что? Или не так? А сейчас три моих кита это то, о чем уже говорила: машина, дача, квартира из трех комнат. Или об этом запретно мне и думать, мамочка? Ведь я все это от своих трудовых сбережений, а не на выручку от каких-то спекуляций хочу иметь. Или не так?

– Так-то оно так, – уклончиво вздохнула Ольга Филипповна, а Брянцев в эту минуту удрученно подумал: «А ведь и у дочки своя правота в рассуждениях – и это правота времени. Не могут они, молодые, жить так, как мы в военные годы. Сыновья и дочери хотят жить лучше. Сухое словцо „реализация“, но ведь они хотят реализовать все то, что мы, отцы, за них отдали. И ночи, что мы недосыпали, и кровь, что за них пролили».

А с кухни тем временем доносилось:

– На отца ты не рассчитывай, Еленка. В осуществлении твоих идеалов он тебе подпоркой не будет.

– Я знаю, – вздохнула дочь. – Он и теперь живет идеалами Великой Отечественной войны. Вот бы мне его ордена и Золотую Звезду Героя, все бы достала.

– А раны в придачу не хочешь? – сухо уточнила Ольга Филипповна.

– Нет, это мне ни к чему, мамочка.

Брянцев грустно покачал головой, и ему вспомнился капонир фронтового аэродрома, расчехленный ИЛ-2, с которого тоненькая мотористка поспешно сбрасывала маскировочную сеть, зеленая ракета, призывающая к готовности номер один.

– Ты же смотри, возвращайся, – ласково сказала она.

– А если вернусь, полюбишь? – откликнулся он грубовато.

Она промолчала, и он повторил:

– Я же тебя спрашиваю, Оля.

– Вернешься – отвечу, – сказала она, не поднимая головы.

И вот теперь Брянцев думал о времени, когда ни у кого не было ни трех китов Еленкиной философии, ни ее самой, – все тот же сорок третий год и памятный вылет на штурмовку дачи Пуща-Водица, и тонкие кисти рук мотористки Оленьки, все в мелких веснушках.

Тогда перед нашим наступлением на Киев аэродромная сеть была приближена почти к самому берегу Днепра. Лететь до Киева было рукой подать. Семь минут – и ты за линией фронта. Брянцев повел свою шестерку на предельно низкой высоте и не успел заметить, как она пересекла всклокоченный осенний Днепр. Слева мелькнул небольшой островок, рухнувшие в воду ржавые фермы моста, желтые осыпи правого берега, и под широким крылом «Ильюшина» уже замелькали, искореженные огнем, геометрически четкие проспекты, улицы и переулки древнего Киева. И он, крестьянский парень, никогда не видавший на веку на своем больших городов, не удержался, крикнул ведомым, пораженный величием и красотой этих руин:

– Ребята, а какой город гитлерюга испоганил! Долбанем их за это!

Вблизи от дачи Пуща-Водица они настигли огромную колонну отступающих фашистов. На десять с лишним километров растянулись направлявшиеся в сторону Житомира танки, самоходки, автомашины с прицепами, в которых качались с красными от бессонницы глазами солдаты в зеленых шинелях.

По глубокому убеждению лейтенанта Брянцева боевой полет «Ильюшина» состоял из надтреснутого рева мотора, грозной вибрации его корпуса, черного диска от вращающегося винта и ярких огненных вспышек, вырывающихся из стволов во время атаки. Все это повторилось и в этом полете. Зенитки чертили косыми струями низкое небо перед стеклами пилотской кабины, а он спокойно передавал на близкое от цели КП полка: «Сейчас еще раз колонну накроем. В пух и прах разнесем».

Когда они отходили от цели, воздушные стрелки пересчитывали очаги пожаров на земле, – то, что летчики не могли увидеть из своих кабин. Потом, обойдя завесу зенитного огня, шестерка успешно вышла на свой аэродром. Зарулив на стоянку, Брянцев распахнул фонарь кабины, легко соскочил на землю и не сразу обратил внимание на подавленность однополчан, их встречавших. Он искал глазами мотористку Олю с осиной талией, перепоясанной ремнем, застегнутым на последнюю дырку, и, не найдя, пересохшим от напряжения голосом спросил:

– Ребята, а где же моя незаменимая мотористка Кротова? Оля где?

Подъехал открытый «виллис», из него выскочил командир полка, сухо сказал:

– Слушай, лейтенант Брянцев. Пока ты выполнял боевую задачу, шестерка «мессеров» прошлась на аэродроме по нашим стоянкам. Одним словом, моторист сержант Кротова на операционном столе. Залезай на заднее сиденье – отвезу.

Шесть осколков вытащили тогда из тощего тела фронтовой авиационной мотористки Оленьки Кротовой, но как просияло ее лицо, когда она увидела над собой затуманенные тревогой серые глаза лейтенанта Сергея Брянцева и услыхала его сдавленный шепот:

– Живучая ты, Олька! Сколько металла из тебя вытащили, а все улыбаешься, как майская роза. Ну теперь-то хоть скажешь, моя или нет?

– Твоя, – с безысходной радостью прошептала она.

Сейчас эта женщина, которой уже перевалило за полвека, погрузневшая, с лицом, покрытым морщинами, против которых бессилен был самый импортный сильнодействующий косметический крем, с хрипловатым от одышки голосом, но с такими же светлыми, чуть удивленными, как и прежде, глазами, гремела на кухне посудой, накрывая на стол, и успевала в то же самое время сообщить дочери свое мнение о каждой из ее покупок.

На этом воспоминания полковника запаса о тридцати двух минутах из его жизни закончились. Брянцев встал, ногами нашарил домашние войлочные туфли и раздумчиво произнес одну из немногих фраз, которую еще с войны знал в переводе с французского:

– Се ля ви! – А по-русски прибавил: – И она продолжается.