Начни новую жизнь

1

Неожиданно и нетерпеливо, почти как в детстве, кто-то за окном прокричал моё имя. И голос этот, впорхнувший в приоткрытую форточку и легко раздвинувший габардиновую щель неплотно зашторенного окна, – голос негромкий, но настойчивый, зависший на мгновенье невидимым беспокойным мотыльком как будто у самого уха, – был мне знаком и был желанным как никогда, но я не смог его припомнить. Я не успел даже подумать об этом, потому что радостно проснулся и сразу же обнаружил, что и видение, так поразившее меня во сне своей теплотой и светом, тоже ускользнуло из памяти, оставив лишь ощущение тоскливого сожаления. Почти идеальный мир растворился вдруг, не оставив ни малейшего следа, как и некой надежды, мелькнувшей в сознании как тот мотылёк и растаявшей в сонной утренней тишине. И всё же ещё некоторое время я обречённо бродил по зыбкой песчаной ряби в поисках чудного оазиса – жажда мучила меня, – как вдруг открыл глаза и в ту же минуту треском взлетающей петарды и слабой головной болью день вчерашний разверзся передо мной необычно выпуклой живой картиной, вернее её самой нестираемой частью.

Мы с женой возвращались из кафе, было темно, в воздухе плавал тонкий сладковато-пряный аромат июньской ночи. Мы шли вдоль набережной по пустынному тротуару и обсуждали наши планы. Накануне меня уволили с работы… Нет, стоп, не так! Совсем не так! Я легко затёр всплывшую картинку и глянул на часы – стрелки показывали ровно девять… Совещание только началось… и я незаметно присел в светлом просторном кабинете шефа, со всем вниманием слушая его негромкую, но проникновенную речь. В конце она была как гром среди ясного неба. Не хотелось и вспоминать. Всё было плохо. Хуже не бывает. И было это, когда день только начинался и за окном шумели деревья своей серебристой листвой и радостно, даже чересчур, суетились птицы – наверно, воробьи, – потому что пришло летнее солнцестояние и отовсюду ослепительно ярко сияло солнце. И ночь была всего-то часа три, не более.

Выходя из кабинета, я напоследок бесстрастно отметил казённое блекловато-вычурное “барокко” – пластиковую псевдолепнину потолка. Но, конечно, не от этого так пусто и безлико и в самой приёмной, где меня знакомили с приказом, – но и там дальше… и потом много дальше, чем даже в гулком неожиданно сузившемся коридоре на выход.

Пусто было и в сквере, где шумели тополя, птиц не было слышно, наверно они куда-то попрятались, завидев издали хмурую физиономию. Странное было состояние. Я медленно плыл по извилистой дорожке с качающимися по бокам старыми тополями. Казалось будто осязаемо-неотвратимое и как будто независимое от меня остросюжетное действо, возможно и касавшееся меня самым непосредственным образом лишь в каком-нибудь (на это я ещё смел надеяться) параллельном мире, захватило меня в свой непредсказуемый водоворот, особо не спрашивая моего желания, и я точно мелкий статист безропотно и беспрекословно подчинился этому неожиданно откуда-то взявшемуся напору, не имея ни малейшей возможности уклониться от него, остаться незамеченным, или как-то необыкновенно взбрыкнувшись, хотя бы незначительно, на миг повлиять на его ход и разворачивающиеся события. Невыносимо было чувствовать такое своё бессилие, и так досадно было на самого себя – не передать. Но это было вчера.

А сегодня – сейчас, в эту самую минуту, когда я ещё лежу в постели, пытаясь укрыться от всех и от всего белоснежным покрывалом лёгкой ностальгии по времени и событиям, которые уже отошли и, все более отдаляясь, навсегда разбредаются в млечно-сумеречной дымке слабыми радужно тлеющими огоньками вчерашних надежд и угасающих впечатлений. Или незначительно, но так же навсегда со вздохом укладываются на ближнюю полку, в никогда не запирающейся кладовке – моей памяти, – и которые мне как бы жаль. Вот именно в это самое – живое, вздрагивающее и вопросительно уставившееся на меня и одновременно удивительно томительное, закаменевшее мгновенье на душе всё явственней и острее проявляется такое чувство, точно я проспал что-то значительное и важное, отчего (мне так почему-то ощущалось) небо в окне поначалу такое ослепительно-чистое, как после бури, местами на поверку оказалось сплошь засижено мухами. Воображение встрепенулось было, но всё-таки я попридержал его. Не было особого желания его питать. Не хотелось и касаться всего вчерашнего, пенять на что-то, потому как говорит моя жена: «Не мы сами себя причина, но сами себе результат…» Это она так намекает, что во всём виноват я сам. Наверно, что-то из библии вычитала или из мыльной оперы звон. Сейчас ведь модно ввернуть что-нибудь из «телемылодрам». Хотя, вчера-то других намёков вроде бы и не звучало.

Может быть, я действительно упустил что-то, потерял бдительность и расслабился, как… Резкий телефонный зуммер бесцеремонно поднял с кровати в самый ответственный момент: я уж было собрался начать свой Великий поход самобичевания. Жена – радость моя – отменила этот поход легко и непринуждённо, – ей именно сейчас и непременно по телефону не терпелось заслушать мой утренний отчёт, точно в славной конторке с ласковым названием «ателье Ласточка», где она уже второй год с завидным увлечением постигала кутюр, случился непредвиденный спад производственных показателей и я, понятное дело, был главный виновник и ответчик этого.

– Да-да, конечно, мой строгий повелитель, я давно уже встал, даже постель прибрал, как ты и велела, – начал было я преданным фальцетом. – Сейчас непременно займусь вышиванием, или скрою что-нибудь весёленькое…

Но она не приняла игриво-шутливого тона. Ей, очевидно, хотелось настоящего селекторного совещания. Моя внезапная отставка всё ещё занимала её и будоражила гораздо больше, чем я мог себе представить. А я-то думал, что она уже почти пережила этот катаклизм и как-то успокоилась, ведь вечернее кафе и прогулка по ночной набережной как будто развлекло её. К тому же сквозь сон я, кажется, слышал, как она, уходя на свою работу, вполне оптимистично вполголоса напевала что-то под слабые мурлыкающие звуки радио, доносившиеся с кухни.

А что до меня, то я как будто уже обрёл своё равновесие. Да и буря-то утихла, и пыль осела, остались лишь щепки да необитаемый остров, на который, оказывается, так легко можно дозвониться. Но вышивание пришлось опустить. Выставка живых цветов – вот что отвлечёт её по-настоящему. Как я мог забыть это изысканное шоу, заманивающее в свои благоухающие сети почти половину города. Так и есть – она не была готова к такому тонкому ходу и, наверно, поэтому осталась довольна моими рассуждениями и примерному поведению, чему и я радовался недолго. Чмокнув меня в небритую щеку, она опустила трубку, добавив, что придёт к обеду, а может, и пораньше.

Пораньше?! Что значит «пораньше»?! Мне почему-то стало немного неуютно в постели, которую я как бы примерно прибрал. Кажется, она не хочет посвящать меня в свои планы. С чего бы это? Я ведь за два года, что мы вместе, кажется, всегда готов под них подстроиться. Даже сегодня…

А так хотелось хоть немного отлежаться на пустынном острове, зарывшись в тёплый песок как вертлявый варан, или уединиться в зарослях, так сказать, собраться с мыслями после всех вчерашних испытаний, а точнее – нежданного коварного удара судьбы.

С восторгом я отключил бы и телефон. Но лишиться надёжной связи с внешним миром – так рискованно. И вряд ли это спасёт. Скорее она хотела узнать моё настроение, а может быть – просто удостовериться, что ещё жив. Перебор, конечно, но как звучит! И про вышивание звучит неплохо, мол, чем же теперь мне ещё можно заняться!.. А всё-таки я мастак вставить какое-нибудь словцо вроде бы как к месту, хотя вряд ли ко времени. Впрочем, и про словцо-то я не зря вспомнил – самый раз не торопясь выйти из зарослей тростника и среди щепок в песке разыскать свою записную книжицу и не спеша полистать её, а может, и отметиться в ней, тем более что это, пожалуй, сегодня единственный способ обуздать разыгравшееся воображение. С некоторого времени я чту этот пухленький склерозник и нежно дружу с ним. Нравится он мне своей покладистостью и напоминает скромное обаяние то ли хронографа, то ли дневника натуралиста. Наверняка здесь лишь то, что только меня и занимает. И про себя я найду здесь немало, если знать, как читать и что. И адреса, и телефоны тоже есть, но это скорее для маскировки от любопытных аборигенов. Всё равно ничего не поймут, только удивляться чему-то будут.

Но, кажется, пора искать перо и скрипеть им, пока чернила не иссохлись. Это опять к слову. Чаще, лишь только скрипну пёрышком – мысленно отпускаю его с попутным сквознячком, одновременно выпуская, как осьминог перед собой, вместе с голубоватым сигаретным дымком причудливые метаморфозы – последствия ли сна или моей фантазии? Припарковывать в сознании всплывающие картинки – почти любимое занятие. Достаточно лишь закрыть глаза или перевести взгляд на несуществующие пылинки и я, как в летнюю воду детства, ныряю в эти игры. Вот и сейчас я вспомнил и стал разглядывать в толстую мутноватую лупу день свой вчерашний. Зачем я за это взялся?! Как будто нет других объектов – например, уже почти осязаемое великолепие цветов на выставке, или – просто воскресный ланч с друзьями в бушменском соломенном бунгало с видом на вспененный океан. Вот опять что-то неуютно мне стало… к чему бы это?!

Я перевернулся на живот, чувствуя всей кожей горячий песок, достал чудом уцелевший карандаш и сделал вид, что задумался. А на самом деле стал смотреть кино – грустное такое, безысходно-тоскливое и явно затянутое. Надо было оживить его, добавить красок и неожиданной экспрессии, как в реальной жизни. В ней-то всегда найдётся что-нибудь яркое и необычное…

2

Так вот, мы с друзьями неторопливо шли вдоль набережной и веселились. Хотя для веселья особых причин не было, так как меня уволили с работы, с хорошей должности и мы весь вечер то ли праздновали, то ли оплакивали это событие в летнем кафе. Пиво и сушёная вобла были за нашим столом. А за соседним – молчаливая пара и шампанское. И, кажется, это был я с женой…

Да-да, именно так, я ничего не напутал. Жена что-то безнадёжно говорила мне о какой-то ещё не потерянной надежде, а я так же безнадёжно изображал внимание и даже полностью соглашался с ней, но сам, предаваясь воспоминаниям, посматривал в зал, а также на соседний стол, где гуляла компания. Там было легко и весело. Особенно выделялся тот, который был со светлыми длинными волосами. Он, на мой взгляд, был довольно худощав, но, как сейчас говорят, достаточно строен, чтобы носить крикливую одежду с суперобложек, и ростом он был выше среднего. Улыбка как будто не сходила с его загорелого лица, да и сам он был чем-то похож на меня. (Тут я явно польстил самому себе.) Кажется, и он изредка поглядывал на нас. И, наверно, именно поэтому чего-то определённо не хватало. Но не лёгкой струящейся музыки, которая была ненавязчивым фоном всего вокруг. Недоставало интриги. И она вошла, когда мы пригубили по третьему бокалу, вошла неожиданно и ярко: музыка усилилась, светильники вспыхнули своим мерцающим неоновым светом и сцена, что до некоторого времени была как бы в тени, стала плавно вращаться, показывая нас со всех сторон. И тут светловолосый вдруг подошёл к нашему столику и представился. Оказывается, мы как будто знакомы, даже друзья общие есть. К тому же он мой полный тёзка – Максим Александрович Сержнёв… Кто-то безудержно весело засмеялся в глубине зала и выронил вилку, но я не обернулся и не удивился этому, только жена, кажется, чуть поперхнулась, да мягкой мажорной музыки стало много больше.

И всё-таки чем-то не нравился мне такой расклад. Не нравился взятый темп, что ли. Отвлекало ощущение некой виртуальности происходящего и какого-то лёгкого недоумения.

Я снова перевернулся на спину, лениво стряхнув с груди сверкающий беловатый песок. Чайки мирно качались на воде. Солнце припекало всё сильнее, и сил не было ему противостоять, да я и не старался. Хотелось одного – скорее закончить диалог с Максимом. Но он, как назло, надолго подсел к нам, предварительно заказав ещё бутылку вина, и что-то долго и оживлённо рассказывал, даже изображал кого-то в лицах и всё время пытался шутить. И мы смеялись и даже хохотали, особенно усердствовала жена. Да и я почти заглядывал ему в рот. Он был на редкость остроумным и галантным, и работа у него была такая же творческая. О ней он упомянул было, но затем на секунду смутившись, добавил, что недавно потерял её. На что я с сочувствием пожал ему руку, признавшись, что с сегодняшнего дня тоже в свободном полёте… И после этого, уже с чувством дружеского расположения, мы долго сидели в уютной полутьме в удобных креслах и под лёгкую эйфорию, кружившую нас, говорили как будто о важном, вернее всё больше говорили жена и наш знакомый, а я слегка кивал головой и рассеяно слушал их. Вино постепенно выказывало своё дружеское участие в беседе, и я уже почти преодолел некоторую опустошённость, хотя где-то на втором плане мои мысли ненавязчиво возвращались к главному событию дня. Сначала я отмахивался от них, как от назойливых дрозофил, отвлечённо слушал приглушенный голос жены, изредка обращая внимание на интонацию Макса – так я стал называть моего тёзку, – а потом, когда они замолчали, незаметно для себя стал предаваться воспоминаниям. В памяти с удивительной лёгкостью, путая всю хронологию, всплывали события недалёкого прошлого, в которых я пытался найти то ли оправдание, то ли утешение. Имело ли теперь это какое-то значение?! Странное дело, но я не без изумления вспомнил, что после института два с половиной года работал без каких бы то ни было отпусков, – и это казалось теперь жутко неоправданным жертвоприношением. И такое понятное и обидное слово – «Д у р а к» искрящимися бенгальскими огнями ярко высветилось передо мной на быстро потемневшем небе. Правда, тотчас все снова просветлело, точно набежавшие тучки сдуло ветром, и я отчётливо и явственно с искрой угасшего торжества в душе припомнил, как неожиданно для всех был назначен начальником довольно важного отдела. Друзья пророчили мне скорое дальнейшее продвижение по службе. Я и сам часто загадывал будущее и в мыслях живо представлял себя не иначе как в суетливой, но всегда желанной и притягательной столице. Ведь всё складывалось так хорошо и перспективно. Работа как будто не напрягала. Я в срок выполнял всё, что от меня требовал шеф, то же требовал от подчинённых, которым я казался энергичным и толковым руководителем, умеющим учитывать их интересы и ладить с начальством. Я и сам, в силу необходимости соответствовать своей должности, вольно или невольно, а скорее всячески способствовал созданию образа решительного и ответственного руководителя, не лишённого чувства справедливости и такта. Хотя сам себя я воспринимал несколько иронично и противоречиво, но не без лёгкого привкуса некоторой самоуверенности, а может быть и самообольщения. Где-то внутри всегда жила уверенность на явное проявление в нужное время моей исключительности, которая двигала меня по жизни и в трудную минуту всегда выручала.

Иногда червь сомнения посещал меня, и я с тоской думал о незначительности, даже ничтожности своих устремлений, что наверняка так и было; но писать картины или стихи я не умел, хотя и пробовал, да и если что-то приходило в голову, то ненасытный и неумолимый быт непринуждённо и естественно возвращал меня к более насущным проблемам.

Мою внутреннюю неуверенность, кажется, чувствовала и жена, когда говорила о неких неиспользуемых мной возможностях. Наверно она была права, но случалось, что слишком частое упоминание об этом или о какой-либо другой, непонятной для неё двойственности моей натуры стихийно подвигало нас к ссоре. И мы, обмениваясь репликами и всё более увлекаясь, без каких-либо особых причин, и совсем даже не стесняя себя в выборе неожиданно витиевато-красочных и обидных сравнений, изобретательно и беспощадно проверяли крепость наших семейных уз, которые, может быть, благодаря именно этим изысканиям и опытам, за два года совместной жизни не потеряли для нас своей сокровенной привлекательности.

Конечно, я не мог бы категорично утверждать, что те ссоры и размолвки, которые, всё-таки случались, безмерно закаляли нас, но любое проявление иронии или колкости в свой адрес со стороны жены я, мало-помалу набираясь житейской гибкости, старался воспринимать как особые знаки внимания, скорее означающие нетерпеливое приглашение к обсуждению какой-либо уже вполне назревшей проблемы, которых, надо признаться, всегда хватало. Вернее, они появлялись и возникали по своим неписаным законам и, как правило, всегда исподволь и по полной программе. Наверно потому, что просто приходило им время. Правда, для себя я открыл это тоже отнюдь не сразу.

Хотелось и далее, окунаясь в тёплую волну воспоминаний, блаженствовать на горячем песке, но что-то отвлекло меня. Кажется, голубь взмахнул с окна, не дождавшись угощения. Или то почудилось?

Я энергично потёр ладонями у висков (после вчерашнего тяжесть в голове всё ещё присутствовала, но странные бредовые фантасмагории от выпитого, временами несколько искажавшие сознание, уже не посещали). Попутно помассировав и мочки ушей, я, наконец-то, сел в кровати, скрестив по-турецки ноги и озираясь на безмолвное трюмо. «Ну, ну! безработный ты наш! Ну, вставай же! Взбодрись, начни новую жизнь!» – сказал я себе тихим неуверенным в себе голосом, и побрёл в ванную бриться – вот-вот должна была прийти жена…