Они замолчали и некоторое время сидели, плотно прижавшись друг к дружке. Было тихо-тихо. Так тихо, что собственный пульс казался Игнату неправдоподобно громким, будто кто-то лупил в барабаны внутри головы.

Званка первой нарушила молчание:

– А может, и нету ничего?

– То есть как? – переспросил Игнат. – Нави нету?

– Ничего нету, – повторила Званка.

Она убрала руку. Привыкший к темноте Игнат видел, как ее силуэт выпрямился.

«А как же взрыв?» – хотел спросить он и не спросил.

Угловатый Званкин силуэт качнулся в сторону. Послышался грохот посуды, как если бы кто-то с размаху влетел в кухонный шкаф.

– Осторожно! – вскрикнул Игнат.

Званка что-то сердито прошипела. Снова послышался звук сдвигаемого стекла.

– Тьма – хоть глаз коли. Что тут у вас за банки? Варенье?

– Варенье, – убитым голосом подтвердил Игнат. – Разбила?

– Не…

Силуэт качнулся обратно. Шаги стали осторожными, выверенными.

– Ты как хочешь, а я пошла наверх, – подала голос Званка, и под ее ногой скрипнула ступенька.

Игнат подался вперед и ухватился рукой за край деревянной лестницы:

– Баба Стеша велела сидеть тут!

– Сиди, сиди, – отозвалась Званка. Ступеньки продолжали поскрипывать в такт ее осторожным шагам.

– А как же навь? – страшное слово упало во тьму, как камень в разинутый зев колодца.

– Вот и посмотрим, какая такая навь.

Голос Званки звучал теперь от низкого подвального потолка. Кажется, она достигла верхней ступени. Протяжно заскрипели несмазанные петли – это Званка пыталась приподнять тяжелую крышку погреба.

– Да помоги же, дуралей! – зашипела она на мальчика.

Игнат не обиделся на дуралея. Бесшабашная храбрость подруги восхищала его. Кроме того, его губы помнили прикосновение к влажным губам Званки, и при одном воспоминании об этом сердце обволакивала приятная истома. Осторожно переступая со ступеньки на ступеньку, Игнат добрался до верха. Вдвоем они принялись толкать деревянную крышку, и старые петли поддались. В глаза тотчас брызнул свет – всего лишь сумрак затененной комнаты, но после кромешной темноты подвала и он показался нестерпимо ярким.

«А если баба Стеша рядом? – запоздало подумал Игнат. – Велела ведь сидеть и не высовываться. Увидит – такого ремня всыплет…»

Он не успел дофантазировать положенные ему наказания, как бревенчатые стены избы заходили ходуном. Снаружи слышался нарастающий рев и треск, от окна полыхнуло, и сквозь рамы начал просачиваться тошнотворный запах гари.

Проворная Званка первой метнулась к окну. Выглянула в самый краешек стекла, но сейчас же отпрянула.

– Ох! – сказала она и повторила: – Ох…

Игнат следом залез на скамейку и тоже глянул.

Первым, что бросилась в глаза, было пламя.

Оно полыхало вполнеба, окрашивая деревенские крыши пурпурным глянцем. Игнату казалось, что даже от стекла исходит жар плавильной печи, таким близким и ощутимым был разбушевавшийся огонь. Над алым полотнищем стлался дым – густой и жирный, как кисель. И Игнат услышал, как где-то далеко, за этой ревущей огненной стихией, мучительно и страшно замычали коровы.

У плетня, кажущегося угольно-черным, словно собранным из обгоревших веток, спиной к избе стояла бабка Стеша. Ее жидкие волосы, всегда аккуратно собранные в пучок, беспорядочно развевались по ветру. Ветер трепал и подол цветастой юбки, измазанной чем-то маслянистым. А прямо перед бабкой стояли они…

Внутренности Игната скрутило в тугой узел. Какое-то саднящее чувство – предчувствие беды – заскреблось кошачьими коготками.

«Беги, – шептало оно. – Прячься…»

Но Игнат не побежал, а только стиснул мокрыми пальцами край подоконника и продолжал смотреть. Он никогда раньше не видел их, только слышал сказки да обрывки баек от других, видевших. Но сразу понял, кто стоит по ту сторону плетня.

Навьи.

Их было четверо. Один впереди, трое чуть поодаль. Не люди, только тени. Угловатые, вымазанные пеплом и сажей, грязно-серые, будто сказочные жуки-мертвеглавцы. Их неподвижность была искусственной, неживой.

«Пугала, – подумал Игнат. – Сбежавшие огородные пугала с соседского участка».

Бабка Стеша вздымала сухие старческие руки, и они напряженно подрагивали. Ветер вздымал подол юбки, оголяя ноги в аккуратно заштопанных чулках. Тени молчали, и бушующая стихия разворачивала за их спинами огненные крылья.

– Игнаш!

За рукав настойчиво дернули.

Игнат моргнул, опустил взгляд. Лицо Званки было испуганным, глаза широко распахнуты.

– Игнаш, не смотри! Сам же говорил, если долго на них глядеть, то увидят и заберут…

Мальчик отпрянул от окна.

– Стало быть, веришь теперь?

Званка закивала. Голубая заколка-бабочка съехала с челки, и девочка вернула ее на место побелевшими пальцами.

– Верю, верю. Да и как не верить? Черные совсем, неживые…

– О чем с ними баба Стеша говорит?

– Не знаю. – Званка покачала головой. – Но бабка твоя ведунья. Что-то да придумает…

Они помолчали, вслушиваясь в треск и рев пламени снаружи.

– Может, вернемся в подпол? – шепотом предложил Игнат.

На этот раз Званка не стала спорить. Кивнула, принялась слезать с лавки. В это же время за окном полыхнуло новым заревом. Изба задрожала, будто сказочный богатырь ударил по ней многопудовой палицей. В животе разом похолодело. Игнат не удержался и глянул в окно. Вслед за ним глянула и Званка.

У плетня не было больше ни бабки, ни темных, вросших в землю существ. Зато теперь горел другой край деревни. Веретенообразный жгут из пламени и дыма вырастал совсем близко от Игнатовой избы. И Званка закричала – высоко, громко:

– Мамка! Папка!

Потому что горел ее собственный дом.

Она скатилась с лавки кубарем, метнулась в сени.

– Не ходи! – крикнул Игнат вслед. – Там же…

«…навьи».

Ворвавшийся ветер проглотил окончание фразы и принес с собой запахи гари и дыма. И еще чего-то приторно-сладкого, неуловимо знакомого, как могло пахнуть из банки со старым, засахарившимся вареньем.

«Откуда бы взяться этакой сладости?» – подумал Игнат.

И понял: это Званка распахнула дверь…

4

Игнат не знал толком, как добрался до дома. Все, что он помнил, – это как очнулся на могиле Званки Добуш. Мертвящий холод продирал до костей, а перед глазами еще полыхало багряное зарево. Игнату казалось, что оранжевые язычки пламени занялись и по краям фарфоровой фотографии. Глазурь тотчас треснула, и юное, немного печальное лицо девочки раскололось.

Игнат моргнул несколько раз, пытаясь отогнать морок. Но огонь разгорался все жарче, все быстрее разбегались ломкие морщины трещин. Лицо Званки перекосило, нижняя его часть начала оползать, как подтаявший воск. Губы искривились, разошлись, приоткрыв зияющую рану рта, словно она хотела сказать что-то, докричаться до Игната с темной стороны, куда ее утащила навь.

Вот тогда Игнат и побежал прочь.

Он не оглядывался, чтобы не увидеть, как Званкино лицо кривится и дергается от смертной муки. И зажимал ладонями уши, чтоб не слышать хрипящий, разрывающий барабанные перепонки вой.

Только оказавшись дома и закрыв за собой дверь, Игнат вспомнил клочки тех нескольких минут жизни.

Назад его довез дядька Касьян, смиренно поджидавший парня возле кладбища и немало удивленный Игнатовой прыти. Он же поделился с парнем дровами и оставил обживать избу. Дальнейшие события как-то сами собой смялись в бесформенный бумажный ком. Может, от излишнего потрясения, а может, от едкого дыма, наполнившего избу при долгом розжиге печи, но в ту ночь Игнат не мог заснуть. Он крутился на старой бабкиной постели, чувствуя разрастающийся жар в груди. Дышать было трудно, сознание туманилось и плыло, но не давало провалиться в спасительный сон. Промучившись на постели до утра, Игнат, разбитый и обессилевший, поплелся к соседскому дому.

Дверь ему открыла полная немолодая женщина и ахнула, всплеснула руками.

– Господи святый! Да неужто это Игнат Лесень вернулся? Да как вырос! Натуральный жених! Что ж ты на пороге стоишь? Входи, входи…

Она отступила от двери, пропуская паренька в дом. Игнат, однако, не спешил входить и стоял на пороге, низко опустив голову.

– Мне бы молока немного, теть Рада?

Вместе со словами из его рта вышли свистящие хрипы. Дородная Рада закивала согласно, засуетилась.

– Конечно, сыночек. Нешто молока пожалею? Мы ведь с твоей бабкой Стешкой век вековали, тебя еще вот таким помню, – она выставила пухлый мизинец. – Ах ты ж, святый боже! Да ты входи!

– Спасибо, тетя Рада, я тут подожду. Нездоровится мне…

Игнат привалился плечом к двери и прикрыл глаза. Реальность расползалась клочьями тумана – неживого, белесого, что наползает под утро на деревенское кладбище. И парень не сразу почувствовал, как на лоб легли мясистые и потные ладони.

– Да ты горишь весь! – ахнула тетка Рада. – Жаром так и пышешь!

– Простыл на ветру, поди, – едва слышно прошептал Игнат.

А потом не стало ничего. Мрак, идущий по следу от самого приюта, настиг его и лег на плечи тяжелой медвежьей шубой. Кажется, его довели до дома. Кажется, уложили в кровать и что-то насильно вливали в изъеденное палящим зноем горло. Прошедшие события переплелись в сознании Игната. И он уже не мог сказать, где заканчивается сон и начинается явь.

Вот тогда к нему и пришла мертвая Званка.

Сначала в дверь легонько заскреблись. Будто загулявшая кошка просилась обратно, в тепло и негу хозяйского дома. Игнат хотел открыть глаза, но не мог, слабость намертво пригвоздила его к постели. Но в горячечном бреду чудилось, что рядом раздаются мягкие, шаркающие шаги бабки Стеши. Как обычно, она с кряхтением пройдет в сени, неспешно отодвинет проржавевшую щеколду и скажет ласково:

– Ну, иди, иди домой, Муся. Иди, вот я тебе молочка налью…

И губы Игната шевельнулись, эхом повторяя за бабкой:

– Иди домой, Муся…

Но вместо слов вырвались только надсадные хрипы. В горле было горячо и сухо, легкие превращались в раскаленную от зноя пустыню. Тогда шаги возобновились снова.

Так мог идти очень старый или очень больной человек – шаркая и подволакивая ноги. Старый дощатый пол отзывался на каждый шаг легким поскрипыванием.

«Вот я тебе молочка налью…»

Игнату представилось, как в глиняную миску льется парное молоко. Легкий, журчащий звук. И запах свежести, скошенного луга, сырой земли…

Игнат вздохнул, закашлялся. Запах земли стал отчетливее, к нему почему-то примешивался другой – удушающий, гнилой запах разложения. Разве так пахнет молоко?

Он сделал над собой усилие и открыл глаза.

Комната была наполнена туманом. Стены качались и таяли, будто сотканные из паутинных нитей. И все предметы вокруг – облупившаяся печь, платяной шкаф и стол – дрожали и расплывались во мгле. Но тем отчетливее из этого колышущегося марева выступала надломленная фигура Званки.

Игнат сразу узнал ее и понял, что она всегда ждала его. Она всегда была здесь – молчаливая, неподвижная, как те неподвижные тени у плетня. Мертвая. Кукла, которой позабавились навьи, сломали и выбросили за ненадобностью.

Только теперь кто-то завел эту куклу снова.

Званка была облачена в белый погребальный наряд – длинную, до пола льняную рубаху. Ткань, уже подернутая тлением, по краям темнела и рассыпалась. Косы – эти солнечные, пышные косы Званки – лежали на худых плечах, будто мертвые змеи. В них были вплетены бутоны искусственных роз.

Званка шагнула. Ее острые ключицы, выступающие в широкий вырез рубахи, заходили ходуном. До Игната долетел еле слышимый звук ломающегося хвороста.

Покойница шагнула еще. Шаг получился скользящим, неровным. Тело мотнуло в сторону, и Игнат с ужасом увидел, как верхняя часть Званки сместилась вперед с протяжным мокрым хрустом. По ткани погребальной рубахи начали расплываться темные пятна.

«Я сплю, – подумал Игнат. – Сплю и вижу плохой сон».

Он хотел открыть рот, позвать кого-то на помощь, но язык прилип к высохшему нёбу. Мертвая девушка стояла в ногах. Провисшая рубаха лежала на ее груди изломанными складками. Вывернутые из суставов руки свисали, будто усохшие ветки. Потом лицо покойницы стало кривиться и мелко подергиваться. Губы приоткрылись, между ними прорезалась косая щель.

– М-м… – протяжно застонала мертвячка.

На Игната дохнуло смрадом болотной тины и прелой земли. От страха показалось, что он сам омертвел, а душа отделилась и теперь едва крепится к телу на каких-то невидимых тончайших нитях.

– М-м… – снова выдохнула Званка. Черная щель рта округлилась. С посиневших губ выплеснулась густая и темная жижа.

– М-м… м-мер… тва…

Ее рот был забит землей и грязью. Слова давались с трудом, но Игнат уже понял, что хотела сказать ему Званка.

«Мертвая» – вот что силилась произнести она.

От мучительных усилий губы покойницы исказились, и рот стал похож на округлую дыру колодца.

– В… в-во… – с новым выдохом на покрывало упало что-то извивающееся, белое.

«Черви», – понял Игнат, и желудок спазматически сжался.

Тем временем Званка мелко задрожала, послышались сухие щелчки крошащихся костей. Верхняя сломанная часть стала крениться, соскальзывать с гниющего остова, как соскальзывает подтаявший снежный шар с фигуры снеговика. Вот тогда Игнат нашел в себе силы и закричал.

Он кричал долго, надрывно, срывая и без того сорванное болезнью горло. Кричал на одной ноте и извивался на постели, чувствуя прикосновение окостенелых рук.

– Ну, тихо, тихо, тихо! – голос был мужским, басовитым, знакомым.

– На вот, Игнасик. Выпей, сынок, – другой голос прозвучал ближе, реальнее.

Игнат заморгал, мокрой ладонью вытер лицо раз, другой. Комната выступила из липкого тумана, приобрела очертания. И не было больше шатающейся фигуры мертвой Званки, а были только встревоженные лица дяди Касьяна и соседки Рады. И еще одно – незнакомое лицо молодой женщины. Она ловко выдернула из-под руки Игната градусник, проверила температуру.

– Гораздо лучше. Отменяй вызов, дядь Касьян!

– Вот и хорошо, – загудел Касьян, поднимаясь. – Дороги-то все замело, теперь не то что на моей развалюхе, на черте не доедешь!

Его грузная медвежья фигура, пошатываясь, двинулась к выходу. В губы Игнату снова ткнулся край глиняной кружки.

– Выпей, сынок, чай с липой при воспалении хорошо, – приговаривала Рада. – Вот и доктор подтвердит.

– Подтверждаю, – с улыбкой произнесла девушка.

Теперь Игнат видел, что она не намного старше его. Девушка улыбалась, но серые глаза оставались сосредоточенными, серьезными. Взглядом она словно ощупывала Игната, проверяя – действительно ли опасность миновала?

Игнат послушно отхлебнул ароматного напитка, закашлялся.

– А что со мной было-то? – прохрипел он.

– Воспаление подхватил, – ответила девушка. – Если бы сегодня не оправился, повезли бы в город, в больницу.

– Скажи спасибо нашей Марьяне, – закивала тетя Рада, а ее двойной подбородок заколыхался. – Вот уж Господь лекаря послал, дай ей Бог здоровья!

Она перекрестилась сама, перекрестила девушку, потом Игната и вздохнула. Парень отвел взгляд: колыхание дородного тела тетки Рады вызвали в памяти трясущуюся, осыпающуюся фигуру мертвячки.

– Да и соседям спасибо надо сказать, – отозвалась Марьяна. – Хорошие тут люди, добрые. Тетя Рада все ночи с тобой сидела. Компрессы да уколы ставить помогала.

– Спасибо вам, – послушно прошептал Игнат. – И долго ли я в беспамятстве провел?

– Две ночи считай, – ответила Рада. – Бредил, горемыка. Говорил что-то во сне.

Она протянула руку и погладила паренька по спутанным кудрям. От ее прикосновения внутри Игната все сжалось, похолодело. Показалось, что в комнате снова пахнуло сыростью погреба. Но очертания предметов больше не расплывались в тумане, и покойница не подошла к его постели, чтобы шепнуть то, ради чего восстала из могилы.

– А… что я говорил, теть Рада? – спросил Игнат, и голос его оборвался.

Та пожала плечами, ответила беспечно:

– Нехорошее что-то. Да что хорошего в болезни-то придет? Позади это теперь.

– А все же, что именно? – Игнат поднял пытливые глаза, и ответ заставил его внутренне содрогнуться:

– Что-то про воду. Ты повторял: «Мертвая вода».

5

Игнат шел на поправку удивительно быстро: спасибо от природы крепкому организму и своевременной помощи фельдшера Марьяны Одинец. Парень безропотно принимал назначенные ему лекарства, делал компрессы и нахваливал бульоны тетки Рады, которые та исправно поставляла «бедному сиротке».

Несколько ночей после явления мертвой Званки Игнат спал плохо: вскакивал на любые шорохи, будь то шелест шин по скрипучему снегу, или треск угля в печи, или мышиная возня под полом, и прислушивался, тревожно вглядывался в темноту. Пробовал спать при свечах, но вскоре отказался и от этой затеи: любая тень в колеблющемся свете вырастала до потолка, шевелилась, вызывая в памяти то надломанную фигуру мертвячки, то неподвижные тени у плетня из далекого прошлого. Но вскоре призраки перестали беспокоить Игната, и он принялся потихоньку приводить в порядок дом.

– А парень ты рукастый, – одобрительно гудел Касьян, помогая налаживать электрическую проводку, пока Игнат ловко выпиливал стропила для крыши. – Где таким премудростям выучился? Неужто в приюте?

– В приюте, – соглашался Игнат. – Нас всех кого плотницкому, кого сапожному, кого токарному ремеслу обучали.

– Ну, молодец! Я всегда говорил твоей бабке, что толк из тебя выйдет! Зря только дурачком называли.

– Воспитательница Пелагея меня тоже дуралеем звала, – добродушно улыбался Игнат. – Наивный, говорила, и в сказки веришь.

Следующие несколько недель ушли на то, чтобы законопатить щели и начерно перекрыть прохудившуюся крышу. Вместе с деревенскими мужиками Игнат ездил в лес запасаться древесиной. Дело продвигалось медленно, но верно, и все меньше времени оставалось на невеселые раздумья, и постепенно парень сдружился со многими жителями деревни. Правда, Игнатовых ровесников в Солони осталось мало. Трофим и Севка уехали искать лучшей жизни в большом городе, Степка по пьяни утонул в Жуженьском бучиле, а тело так и не нашли. Поговаривали, болотники забрали, да зачем нужен болотникам этот нахальный верзила? Еще трое из знакомой Игнату компании переженились, и у двоих уже народились дети. Но говорить с ними Игнату было не о чем, а потому он предпочитал общество более взрослых мужиков, таких, как Касьян, или хромой, подстреленный на охоте Матвей, или солоньский долгожитель Ермолка, который после полуштофа умел выдавать такие затейливые истории, что слушатели за животы от смеха хватались, а бабы сплевывали через плечо с непременной присказкой: «Тьфу! Седина в бороду – бес в ребро». У него-то, этого смешливого деда, замшелого, как лесной пень, и разомлевшего после очередного возлияния, Игнат и спросил однажды, а слышал ли тот про мертвую воду.

– Про мертвую, говоришь? – Дед положил артритные руки на самодельную клюку, прищурился. – Слышал, а как же. Нешто тебе бабка Стеша не рассказывала?

– Может, и рассказывала, – осторожно ответил Игнат. – Да сколько лет прошло.

Он присел на покосившуюся лавчонку. От натопленной печи исходило тепло, от деда веяло овчиной и брагой, и эти запахи успокаивали Игната. Это был понятный и знакомый мир, где нет места встающим из гроба покойникам.

– Да зачем тебе мертвая вода, когда есть огненная? – Дед Ермолка встряхнул початую бутыль с мутной жидкостью. – На вот, испей!

– Не пью я, деда, – отнекивался Игнат. – Ты мне все ж про мертвую расскажи.

Дед снова приложился к горлышку, крякнул, занюхал рукавом. Старческие глаза наполнились слезами.

– Хороша бражка, – проговорил он. – Значит, про мертвую…

Дед подбросил в печь несколько чурочек, покряхтел, присаживаясь снова.

– Есть такое поверье, – размеренно заговорил Ермола, – что в конце зимы с востока прилетает вещая птица. Крылья у нее соколиные, лапы совиные, а голова человечья. И так быстро она летит, что вслед за ней несется черная буря. Видел буреломы, те, что к западу от Жуженьского бучила находятся?

Игнат кивнул. Туда в далеком детстве бегал он со Званкой за голубикой. Да только не доходил до бурелома – страшно было брести между высохшими остовами сосен, утопая по самую щиколотку в вязкой жиже. А впереди, насколько хватало глаз, простирались искореженные, изломанные, нагроможденные друг на друга деревья. Их сваленные в кучу стволы образовывали высокую стену, словно она была выстроена не природой, а руками человека. Словно оберегала людей от чего-то таинственного… но не уберегла от нави.

– Разве это не после войны осталось? – спросил Игнат.

– Может, и после войны, – согласился дед. – Я, когда пацаненком был, бегал туда в поисках штыков, солдатских касок да военной техники. Но не всегда находил.

– Так ведь все, что после войны осталось, чистильщики убрали да всю грязь вывезли, – заметил Игнат. В интернате по истории у него была крепкая четверка.

– Чистильщиков я и сам видел, – не стал спорить дед Ермола. Он снова прервался на полуслове, откупорил бутыль, сделал глоток. По комнате разлился стойкий сивушный аромат. – Видел, – продолжил Ермола. – Приходили в серых скафандрах, в шлемах. Все измеряли что-то да по лесам шастали, уже сколько лет наши Южноудельные земли в божеский вид приводили. Только не дошли они до бурелома. Даже до бучила не дошли.

– Как не дошли? – удивился Игнат. – А что же случилось?

– А кто их знает, – пожал плечами дед. – Может, приказ от командования получили. Может, решили, что нет тут никакой опасности. Только быстро они лагерь свернули да за один день убрались от здешних мест подальше.

Игнат удивленно покрутил головой. То, о чем рассказывал дед Ермола, шло вразрез с тем, о чем говорили на уроках истории в интернате.

Война, случившаяся больше века назад между Южноудельем и Объединенным Эгерским королевством, принесла с собой разруху и смерть. После ядерных бомбардировок на севере страны воцарилась зима, обрекая урожай на гибель, а все живое – на голод. Люди бежали на юг, отвоевывая территории, не зараженные радиацией, и заново отстраивая города. Потом наступило затишье. Эгерцы зализывали раны, южноудельцы вздохнули свободнее, и вскоре заново началось освоение севера, что принесло с собой надежду на возрождение и новую жизнь. По миру пошли специально обученные отряды чистильщиков, уничтожающие все, что могло угрожать человеку. Были проверены каждый кустик, каждый камешек по всей территории Южноудельных земель.

Так было написано в книжках.

– Не читал я книжек твоих, – отмахнулся дед. – Да и ты б поменьше голову всякой ерундой забивал. Слыхал ведь поговорку? Горе-то отсюда, – он постучал обломанным черным ногтем по выпуклому лбу, – от ума. Те, умные, тоже о себе много возомнили. А как с необъяснимым столкнулись – так сразу и дали деру. И не приходили больше на эти земли ни чистильщики, ни военные. Относительно спокойно жили…

Дед замолчал, но Игнат понял, что вертелось у него на языке: жили спокойно до явления нави.

– Так что же птица? – спросил Игнат.

– Да, птица, – дед закряхтел, удобнее устраиваясь на лавке. – Вот и получается, что пролетела она тут еще до нашего с тобой рождения. Пролетела – как языком лес подчистила. Остались одни голые сосны да бурелом по эту сторону. Говорят, и по другую такой же есть, а между ними будто дорога проложена – это место, где она правым крылом махнула. Да только я, сколько живу тут, никогда дальше бучила не ходил.

«И никто не ходил, – подумал Игнат. – Даже чистильщики назад повернули, вот что странно…»

А вслух спросил:

– Что ж это за дорога, деда?

– Да поговаривают, что не дорога это. А высохшее русло ручья. Ведь известно, где птица вещая, голова человечья, правым крылом по земле махнет – там живая вода потечет. А где махнет левым – там и потечет мертвая вода.

– Так если она здесь правым крылом махнула, то где ж тогда левым?

– А вот этого я тебе никогда не скажу, – ответил дед. – Потому что и сам не знаю. Птица эта хитрая, многие тайны ведает, которые знать людям не надобно. Может, не в наших землях это. А где-то дальше, к северо-западу. Может, даже в другой стране, за семью морями, на острове Буяне, на хрустальной горе. Прилетает туда птица на все лето и вьет гнездо, и по левое крыло от нее бьет мертвой воды ключ, а по правое – воды живой.

Снова воцарилось молчание. Игнат следил, как огонь пляшет в жерле печи, перекрашивая сосновые поленья в ровный угольно-черный цвет.

– Почему же русло пересохло? – первым нарушил молчание Игнат. – Если здесь вода живая текла, то она и должна была весь лес оживить, разве не так?

– Так, да не так, – ухмыльнулся в бороду дед Ермола. – Чтобы мертвый лес оживить, его сначала надо неживой водой сбрызнуть. От мертвой воды все раны срастаются, а все неупокоенные души покой находят. Тогда уже их оживлять можно. Только нет у нас мертвой воды, да и живой теперь нет. Забрали живую воду-то.

<1234...6>