Колдун по завещанию

ПРЕДИСЛОВИЕ

С детства я была очарована сказками. Но в отличие от многих, кто с замиранием сердца следил за подвигами царевичей и добрых молодцев, мое сердце всегда принадлежало другим героям – тем, кого принято называть отрицательными. Бабе-Яге, Лешему, Кикиморе… Мне всегда казалось, что в их историях скрыта какая-то недосказанность, что их «злодейство» – это лишь грубая маска, за которой прячется обида, одиночество или просто инаковость, которую не смог принять мир.

Я до слез переживала и «болела» за них и втайне всегда находя им оправдание. А что, если Баба-Яга такая вредная, потому что у нее от одиночества кости ломит? А если Леший ворчит и сбивает путников с тропы, потому что ему просто не с кем словом перемолвиться? Так, сама того не заметив, я начала видеть доброе и человечное там, где его, казалось бы, нет и в помине.

Возможно, именно это детское чувство и легло в основу этой книги. Здесь вы не найдете классических злодеев. Здесь каждый, даже самый, казалось бы, неприглядный персонаж – будь то бабка с бородавкой, вредная тётка Матрёна или бесёнок, томящийся экзистенциальной тоской, – на поверку оказывается существом с добрым сердцем, просто немного заблудившимся, непонятым или идущим к своему счастью окольными путями. Все они в итоге – положительные. Потому что я верю, что доброта и способность к искреннему смеху над самим собой живут в каждом, нужно лишь разглядеть их под слоем наносных условностей, страхов и деревенских предрассудков.

Эта книга – моя попытка создать мир, где чудеса и абсурд идут рука об руку, а главное волшебство заключается не в заклинаниях, а в доброте, дружбе и умении посмеяться над собой. Мир, в котором даже у самой неприкаянной души есть шанс обрести свой дом и свою любовь.

И пусть эта история началась для меня много лет назад с тихого голоса моего деда, который, как и главный герой этой книги, умел находить волшебство в самых простых вещах. Однажды он написал для своей маленькой дочки – моей мамы – вот это простое стихотворение. Оно стало первой любимой сказкой в моей жизни и, по сути, духовным началом всей этой истории.

К.И. Федоров

КАК ВСЕ НАЧИНАЛОСЬ

Скрипнула дверь, распахнулась, и в убогие сумерки горницы ворвался ослепительный столб света, а в нём – округлый женский силуэт. Без стука и приглашения на пороге возникла невысокая девушка с лицом полной луны и большими глазами-вишнями. Одета она была вызывающе по-городскому: легкомысленные розовые джинсы, белоснежные кроссовки и простую футболку.

Уставилась на неё хозяйка – особа преклонных лет с лицом, которое смело можно было бы назвать боевым. Вид имела лихой, разбойничий, а подбородок её венчала главная стратегическая высота – неприглядная, мохнатая бородавка.

Седая грива волос, не признававшая над собой ни власти гребней, ни указок здравого смысла, была сбита в невообразимую причёску, смахивающую на воронье гнездо после урагана. Большой же, гордый бабкин нос и вовсе вёл самостоятельную жизнь: поминутно морщился, вздрагивал и безостановочно поводил ноздрями, будто вынюхивая в воздухе не столько запахи, сколько чужие грехи и свежесобранные сплетни.

– Ты не нашинская, – отрубила бабка, изрекая факт чрезвычайной, по её разумению, важности.

Девушка попятилась, судорожно шаря за спиной рукой в поисках спасительной дверной ручки.

– Не деревенская, – смягчила удар старуха, будто давая понять, что пришелица – не проказа, а так, лёгкая, бытовая чесотка.

– Я, пожалуй, пойду? – пролепетала кареглазая.

– А ну стой! – цыкнула на неё бабка так, что у Ники внутри всё перевернулось. – Ты, значит, дверь ко мне, особую, нашла? – в её глазах вспыхнул неподдельный, почти профессиональный интерес.

Девушка неуверенно кивнула и тут же ужаснулась содеянному:

– Да, дверь… Я, наверное, не в ту дверь зашла… Не по адресу… Я пойду?

– По адресу! – отмахнулась бабка, словно от назойливой мошки. – Раз пришла – значит, в самую точку. Чую я, дела у тебя сердешные, тяжкие. Бежишь ты от них, а они за тобой – топотом, да с таким азартом, что аж ко мне, в такую глушь, загнали. Только учти, приворотов я не делаю! Это против моих принципов и экологической сохранности!

– Ой, нет уж… Я не за этим, – смутилась девушка и густо покраснела, как маков цвет.

– Вот как, – почесала бабка свою стратегическую бородавку. – Как тебя зовут-величают, красавица?

– Ника.

– И имя не нашенское. Ну, да не ты выбирала. Однако, коли не за приворотом… Уж не за остудой ли ты, девонька? Неужто от любви своей отказаться возжелала?! – ахнула бабка, схватившись за сердце, будто Ника предложила ей добровольно отказаться от самогонки.

Ника посмотрела на старуху, и в ней будто что-то щёлкнуло. Все муки, от которых она бежала, накрыли её с новой, неимоверной силой. Она обмякла, ссутулилась и, словно таща на своих хрупких плечах все мировые проблемы, доплелась до стула.

– Садись, садись, девонька, – засуетилась бабка, которую внезапно и до самой глубины души тронули эти немые мучения. – Где ж мои манеры-то подевались? Испей-ка для начала водицы колодезной, прохладной.

Она налила из мутного зелёного графина. Ника выпила залпом, не глядя.

– Вода-то колодезная, она… натуральная, – будто оправдываясь, повела свою линию старуха. – Может, и тиной отдаёт слегка, но зато безо всякой вашей городской химии! Ну и… мало ли что в неё перелётные птахи нагадят. Всё же своеобразное минеральное обогащение… Вынь да пей… Ой, что-то не то я болтаю… Хорошая вода, короче говоря!

Бабка вновь наполнила стакан и протянула его Нике. В этот момент в звенящей тишине раздался настырный скрип – дверь приоткрылась, и в щели показался длинный, явно любопытный нос.

Старуха, не глядя, отмахнулась в ту сторону кривым мизинцем и буркнула что-то злое и бессвязное, вроде: «Чтоб ты добежала только до полпути, а после и двух рулонов не хватило!»

За дверью тут же раздался удивлённо-обиженный возглас, и послышались поспешно удаляющиеся шаги.

– Матрёна, – коротко пояснила бабка, и по тону её было ясно, что это исчерпывающее объяснение для всех мыслимых и немыслимых бед деревни.

А Ника, отпив ещё один стакан этой странной, но на удивление живительной влаги, и впрямь успокоилась. Напряжение отпустило её плечи, дыхание выровнялось. Она сидела на корявом стуле, будто нашла, наконец, то самое место, где можно просто быть.

– Остуда, девонька, дело дюже непростое, – озабоченно посмотрела на неё бабка. – Надежнее всего к берегине твоей обратиться будет.

– К кому?

– К Берегине, милая. В твоём-то роду, поди, была такая – бабка либо прабабка, что приколдовывала. Кто в те времена не колдовал, коли дело к тому шло? Чтобы корова лучше доилась, чтоб муж на лево не заглядывался, урожай чтобы не пропадал… По тебе самой видать, голубка, – сила в роду была. А ты либо не веришь, либо по глупости своей не знаешь, как ею пользоваться. Вот взять хоть твою остуду… Дело, с виду, страшное. Любовью жертвуешь, пусть и безответной. Полюбить уж больше никогда не сможешь, это так. Но ведь ты не просто так отдаёшь – ты взамен можешь попросить! Попроси ума ясного, прозорливости. Волю свою собственную обретёшь, выбирать будешь наконец-то сама, без оглядки. И не так уж она плоха, остуда-то. Сердце утихомирится, плоть мучить перестанет… Полегчает, одним словом. А с другой стороны… Коли ничего не делать, так со своей злосчастной любовью ты ровно свечка истаешь, покуда вовсе не сгинешь.

Проповедуя эту странную смесь житейской мудрости и колдовского фатализма, бабка меж тем споро, с привычной ловкостью, развела под почерневшим котлом огонь. Тот вскоре закипел с таким угрожающим бульканьем, словно предвещал не варку зелья, а некий апокалиптический передел мира. Сама же старуха принялась кружить по избе, сыпля в бурлящую воду то пучки сушёных трав, от которых пахло летним лугом и забытыми обрядами, то корешки, хранившие в себе тёмную, подземную силу.

И тут, словно из самого воздуха, материализовался большой чёрный кот, важный, как президент академии. Возникнув из-за печки, он возложил к стопам хозяйки свою кровавую дань – свежепойманную мышь.

Бабка благосклонно улыбнулась этому подношению, подобрала трофей и с лёгкостью швырнула его в котёл.

– Вот же, Васька, умничка! – с одобрением изрекла она. – Настоящий Учёный Кот, не гнушается и чёрной работой помочь своей старухе. Что бы я без тебя, право, делала?

Пар над котлом, как по волшебству, изменил свой цвет на тревожный сиреневый и загустел до состояния жидкого киселя. Бабка внезапно понизила голос до конспиративного шёпота и скомандовала Нике:

– Гляди в оба, девонька! Сейчас начнётся!

И началось. В клубящихся фиолетовых волнах пара стал проступать образ. Сперва смутный, он быстро приобрёл черты строгой пожилой женщины, в чьём лице было нечто неуловимо родственное Нике. С той лишь разницей, что призрак был рослым, сухопарым и украшенным на всю правую щёку большим чёрным пятном, лежавшим, как печать некой тайны.

– Ты меня узнала? – спросило видение.

Ника оторопело смотрела на неё несколько секунд, а потом часто-часто заморгала:

– Ты – Берегиня? Ты – моя бабушка. Вернее, пра… пра…

– Не пракай. Времени у нас мало. Бабушкой зови. Я знаю всё. Слежу за тобой. Маешься ты, потому я тебя и позвала.

Ника попыталась что-то возразить, но дух прабабушки не был настроен спорить.

– Во сне он к тебе приходит. И сны твои такие сладкие, что готова ты не просыпаться никогда. А на яву каждый день без него тебе всё горше. Вот ты и решила остуду сделать. Дитя неразумное! Даже не представляешь, чем жертвуешь. Точно ли хочешь этого?

Из больших карих глаз Ники вдруг брызнули слёзы:

– Больно, бабушка.

– Тогда помогу, – согласилась Берегиня. – Но торопиться нам надо…

Бабка в углу, уже вовсю слезливо шмыгавшая носом, не вытерпела:

– Берегинюшка, так остуду ж на убывающую луну делают. А до неё две недели. Пожалуй, передумает ещё?

– Не мели, – отмахнулась Берегиня. – Не на луну, а на кровь. Утром у неё уже…

Ника помотала головой:

– Ещё не скоро вроде…

– Не спорь, дитя, – рассердилась Берегиня. – Пожалуй, сама всё сделаю. А то по незнанию делов натворишь. И помни только: сроку у тебя неделя. Я постараюсь дороги ваши развести. Но, если всё же встретитесь – не гляди ему в глаза, а то всё напрасно будет!

На этом напутствия кончились. Прабабушка Ники, будто набрав силу, стала расти, всё выше, до самого потолка, читая нараспев:

Марево рассеялось, а вместе с ним испарилась и бабушка-Берегиня, оставив после себя лишь лёгкое дуновение тайны. Ника очнулась и с изумлением обнаружила, что восседает за грубым деревянным столом, вид которого недвусмысленно намекал, что тесали его не столяр, а садист, находивший особое удовольствие в наказании не только провинившихся, но и бездушного дерева.

Перед ней дымилась цветастая чашка, откуда тянуло густым, сладким духом мёда, мяты и ещё чего-то такого, от чего на глаза невольно наворачивались слёзы – пахло точь-в-точь как в детстве, у бабушки в деревне, где даже печенье имело привкус чуда. Воздух в горнице был густ, настоян на травах, вековой древесине и тёплом хлебе, и создавалось стойкое ощущение, что ты не дышишь, а сам медленно таешь, подобно комку сахара в стакане с дымящимся чаем.

Бабка только что закончила ритуал раздувания сапогом самовара – тот шипел и пыхтел, как разозлённый паровоз. Финальным аккордом она швырнула в его жаркую топку еловую шишку. Шишка тут же с радостным треском занялась, и принялась распространять по избе такой хвойно-смоляной дух, что казалось, вот-вот с потолка начнут свисать густые еловые ветви.

– Ну вот, – ободряюще крякнула старуха, плюхнувшись на лавку с грацией экскаватора, присевшего отдохнуть после сноса пятиэтажки. – Чайку попьём, дела обсудим. А меня, кстати, можешь величать бабушкой Яной. Ведьма я. Не пугайся, слово-то нынче опороченное, а суть его позабыли, как пароль от сберкнижки! Ведьма – это, милая моя, не про пакости, а совсем наоборот. Ведаю, значит. Травки, корешки, заговоры от сглазу на молоке… По мелочи, для души.

Она посмотрела на Нику своими живыми, хитрыми и на редкость молодыми глазами, в которых плясали такие весёлые искорки, будто она только вчера вернулась с самого разудалого шабаша и теперь не знала, куда девать нерастраченную энергию.

– Вы… Баба Яга? – вдруг, сама не зная зачем, выпалила Ника. Слова её повисли в воздухе тяжёлым, неловким облаком, и девушка мысленно похвалила себя за неукротимую фантазию и дипломатический такт.

Старушка не только не оскорбилась, но даже просияла. Она кокетливо поправила платочек на голове, приняв позу, достойную обложки журнала «Ведьмовской Vogue».

– Яна Григорьевна Абаба, – с лёгким придыханием поправила она, явно смакуя это имя, как гурман смакует старый коньяк. – А «Яга» – это, значит, абир… абрир… Словом, термин казённый! Для отчётности перед вышестоящими инстанциями, – она беспомощно пощёлкала в воздухе пальцами, будто ловя муху-термин.

– Аббревиатура, – машинально подсказала Ника, чувствуя, как почва под ногами окончательно превращается в воздушный суфле. Неужели… Та самая?

– Ага, она, родимая! – радостно закивала баба Яга, словно Ника только что ввела пароль от отвязавшегося Wi-Fi. – Скучно мне, девонька. Очень я тебе рада. Сижу тут одна, мыши да домовой – не собеседники. Один вечно ноет про сырость в фундаменте, другие – про скудный паёк. А ты, я погляжу, по дверям мастерица? Любую можешь открыть, чтобы уйти в… другое место? Не просто из прихожей в гостиную, а чтоб дух захватило, откинуло к чёрту на кулички, а потом вернуло обратно с попутным ветром и парой диковинных сувениров?

Ника озадаченно кивнула. В её жизни и впрямь встречались двери, ведущие откровенно не туда.

Старый амбар, за дверью которого оказывалась кофейня, где бариста был кот в фартуке и с татуировкой «LIVE FAST, DIE YOUNG»; чёрный ход из библиотеки, выводящий в парк юрского периода с табличкой «Динозавров не кормить, они уже на диете». В далеком прошлом она пережила немало приключений, связанных с дверями. Но как-то постепенно все забылось. А после она и вовсе списывала свои случайные «И теперь, глядя в эти ждущие глаза, она с лёгкой обречённостью, как человек, подписывающий договор с нечистой силой, спросила:

– Куда вам? На пляж? В Париж? Может, в спа-салон?

Баба Яга испуганно замахала руками, словно отгоняя рой назойливых мух размером с добермана.

– Да что ты, родная! Ещё в этот срам, в купальник, наряди меня! Да я в таком-то виде только на Лысую гору являться могу, да и то по большим праздникам! Нет, другое мне надобно. Хочу повидать олуха одного… Внука, можно сказать, по магической линии. Дело у меня к нему важное, наследство всучить, домик энтот. Хороший он, с порядочным домовым, ипотекой и прочими атрибутами счастливой жизни. Обычный, деревенский. С огородом, где сорняки сами себя полют. Библиотека, опять же, с литературой на несгораемой бумаге… Без надзора-то эти молодые колдуны – сами знаете, вместо эликсира вечной молодости сварганят растворимый кофе и будут этим гордиться.

Она многозначительно подмигнула Нике, словно та была её личным ревизором от магического надзора.

– Так что, красавица, – бабка ободряюще шлёпнула ладонью по столу так, что чашки дружно подпрыгнули, сделали двойное сальто и приземлились ровно на свои места, – готова к маленькому приключению?

И тут же, не дожидаясь ответа, Яга стремительно вскочила и принялась рыться в старом сундуке, с грохотом отшвыривая в стороны помело, связки сушёных жаб и прочий магический скарб. Верный бабкин филин Илларион, до этого неприметно сидевший на потолочной балке, пошевелился и свесился вниз. Он, с плохо скрываемым ужасом наблюдал за происходящей кастинговой вакханалией.

– Нет, мантия – это не то! – ворчала она, швыряя под стол расшитый звёздами халат. – Слишком пафосно! Будто ты не завещание вручать, а на шабаш собираешься! А этот плащ?.. Нет, пахнет серой и дурными предзнаменованиями. А надо – чтобы пахло бюрократией и запекшейся кровью чиновничьих чернил!

Илларион испустил тихое, многострадальное «уху-у-у», что в переводе с филинского означало: «А нельзя ли просто накаркать плохую погоду и остаться дома?»

– Молчи и не пререкайся! Ты – пернатый стратегический резерв! Не так уж и часто я тебя гонцом отправляю, – отрезала Яга, наконец извлекая из недр сундука строгий черный лапсердак и ярко надраенные штиблеты. – Спорила я с этим старым Кощеем да с Лешим мохнатым, что… А вот и не скажу что… И на что… Тут что главное: есть у меня один на примете… Без памяти, без роду, без племени. Дурень и увалень… А ты, мой пернатый друг, энтого недотепу и сыщешь!

Она ткнула пальцем в груду одежды.

– Надел – и вперёд, втирать очки будущему внучку! Точнее, втирать завещание!

Процесс превращения был далёк от поэзии. Это было не плавное перетекание форм под аккомпанемент магических вихрей, а нечто среднее между переодеванием ёлки на Новый год и попыткой запихнуть возмущённого кота в кофеварку.

– Лапы… то есть, руки – в рукава! Не вырывайся! Хвост подбери, он под пиджаком пуговицы отстёгивает!

Илларион недовольно шипел, когда Яга натягивала на него брюки, и пытался клюнуть её, когда дело дошло до галстука.

Но самый трогательный и одновременно комичный момент настал, когда Баба-Яга водрузила ему на клюв пенсне. Филин замер. Две лупы огромного размера исказили его и без того не маленькие глаза до размеров блюдец. Он неуверенно покрутил головой, и пенсне съехало набок.

– Ничего, привыкнешь! – ободряюще хлопнула его по спине Яга, отчего Илларион чуть не слетел с табуретки.

– Главное – смотри сурово и говори мало. Твоё кредо теперь: «Здравствуйте, я нотариус. У меня для вас известие». И никаких «уху»! Ты теперь не птица, ты – олицетворение канцелярской мощи!

Она сунула ему в лапу-руку кожаную папку, сверкнувшую красным отливом.

– Вот твой щит и меч! И запомни, – тут Яга понизила голос до конспиративного шёпота, – если что-то пойдёт не так, просто начни медленно моргать и смотри в пространство с вселенским безразличием. Люди всегда боятся того, чего не понимают, а вид невозмутимого человека-совы понимания не прибавляет. Проверено!

Илларион, тяжко вздохнув, посмотрел на своё отражение в самоваре. Из него смотрел крайне озадаченный джентльмен с совиной внешностью. Он попытался принять величественную позу, но пошатнулся и чуть не вылетел из блистающих штиблетов.

– Иди, мой пернатый гонец судьбы! – с пафосом провозгласила Яга, распахивая дверь. – Неси наследство и смущение в мир обывателей! И чтоб без фокусов! А то знаю я твою любовь в дороге погонять мышей… Ты теперь лицо официальное!

Бабка, смахнув умильную слезу, обернулась к Нике.

– Ну, девонька, открывай дверь моему посланнику! Время твоего мастерства пришло!

Ника знала, как открыть дверь «куда надо». Для этого нужно было четко представить желаемое место, остановить ход мыслей – и просто открыть дверь.

Девушка тяжело вздохнула, протиснулась мимо низкорослой ряженой птицы, замерла на миг на пороге и… открыла дверь в ослепительно белый, стерильный коридор…

Илларион, ничему не удивляясь, пробурчал что-то невнятное и шагнул за порог. Ковыляя и путаясь в собственных ногах, с зажатой подмышкой красной папкой он пошел прочь. С каждым его шагом, темный силуэт филина вытягивался и все больше становился похожим на человеческий…

…А в это самое время за окном сказочной избы, в мире, который принято называть реальным, происходило нечто диаметрально противоположное.

Воздух, наэлектризованный искрами грядущего, сгустился до состояния киселя.

Где-то там, далеко, в царстве стерильных белых стен, безжалостного света люминесцентных ламп и воздуха, пропахшего тоской и антисептиком, «наследник» вполне еще живой бабки даже не подозревал, что его ждет.

Невысокий, тучный, нелепый мужчина, занятый попыткой вспомнить, что такое «я», и не подозревал, что его судьба уже несётся к нему по больничному коридору в обличье бывшего филина в видавшем виды костюма, с кожаной папкой наперевес и пенсне на клюве.

Именно таким – неуклюжим, помятым и невероятно серьёзным – новоиспеченный нотариус Илларион и предстанет перед изумлённым взором Николая Филипповича, чтобы одним росчерком пера превратить его из безымянного пациента в Колдуна, наследника и главную, хоть и невольную, надежду деревни Авоськино.

НАСЛЕДСТВО С ПРИВРАТНОСТЯМИ

Очнулся поименованный «внучок» в палате белой, до одури чистой, до тошноты стерильной. Чистота здесь была такого разнузданного свойства, что даже микробы, если бы им вздумалось здесь завестись, должны были бы являться в бахилах и с персональными дезинфекторами, дабы не нарушать установленный порядок.

Свет, струившийся из бездушных люминесцентных ламп, преследовал одну-единственную цель: заставить любой живой организм – от пациента до залётной мушки – почувствовать себя прозрачным, как стёклышко, и готовым к вскрытию, да-с, именно так, в лучших традициях патологоанатомического театра.

Воздух же, густой и неподвижный, представлял собой классический коктейль под названием «Хлорка с намёком на безысходность». От него в горле першило с таким постоянством, словно там обосновался мелкий, но принципиальный демон, а во рту возникал стойкий привкус, напоминающий тому, кто помнил, детские опыты с батарейкой на язык или запретную сладость облизывания перил в метрополитене.

Первое, что он ощутил, была, извольте, не боль. О, нет! То была величественная, гулкая пустота в черепной коробке. Пустота столь абсолютная, будто мозги его аккуратно извлекли, пропылесосили все извилины, отполировали до ослепительного блеска и водрузили на место, запамятовав, однако, загрузить туда какую бы то ни было операционную систему.

Второе – раскрыв веки, он узрел лицо. Лицо незнакомого эскулапа, приближенное на столь опасное расстояние, что можно было не только разглядеть каждую пору на его коже, но и с изрядной долей вероятности определить, каким именно салатом – столичным или оливье – он предавался накануне.

– Ну-с, как самочувствие, пациент? – осведомился врач с той натянутой, деланной бодростью, с какой принято обращаться к дрессированным тюленям в цирке или к особо несговорчивым родственникам на семейном торжестве.

Страждущий попытался было изречь нечто. Мысленный приказ был отдан речевому аппарату, но сей последний, по-видимому, пребывал в затяжном, ничем не оправданном отпуске. Вместо внятной речи горло его издало звук, сходный со скрипом несмазанной двери в заброшенном сарае, где, если верить местным легендам, некогда скончался от неприличной скуки доисторический ящер.

Он не помнил ровным счётом ничего. Ни имени своего, ни того, как очутился в сем заведении, ни того, что вкушал на завтрак, если таковой вообще имел место. Амнезия его была столь тотальной и выхолощенной, что он без малейшего труда мог бы пройти проверку на детекторе лжи, с одинаковой искренностью утверждая, что он – и Наполеон Бонапарт, и, на худой конец, заварочный чайник в отставке.

Впоследствии, улавливая обрывки фраз медсестёр, которые, не стесняясь, перемывали косточки всему свету прямо над его неподвижным телом, он смутно уразумел, что его долго и тщетно пытались опознать по так называемым «особым приметам». И чего только в ход не пускали! Шрам на колене, причудливо напоминавший схему метрополитена главного российского города; родинка на лопатке, имевшая вид треугольника, выведенного неумелой рукой первоклассника; и, наконец, отсутствие двух верхних зубов мудрости, что красноречиво намекало на общий дефицит оной в жизни субъекта. Результат, увы, был плачевен. Он являл собою чистый лист бумаги, на котором какая-то канцелярская сволочь поставила жирный, фиолетовый и безапелляционный штамп: «НЕИЗВЕСТНЫЙ».