Пепел золотой птицы

Глава 4. Громовы

Особняк Громовых – принадлежащий некогда покойному отцу Татьяны, а оттого до сих в городе называемый именно так – был двухэтажным и белокаменным. Настоящая городская усадьба, обнесенная заборчиком, с внушительной придомовой территорией. Пожалуй, дом был самым большим и презентабельным из всех, видимых Кошкиным в Зубцове. Стоял он чуть на отшибе города, в тихом и уединенном месте – красивейшем месте на самом берегу речки Вазузы. С верхнего его этажа, несомненно, можно было разглядеть и Волгу, и устье двух рек, и колокольни сразу нескольких храмов, и, конечно, Полустову гору, почти отвесную, возвышающуюся над этой частью города.

Двери открыл лакей в яркой огненно-красной ливрее, и Кошкин окунулся в атмосферу давно начавшегося праздника – небольшой оркестр, шампанское, веселые лица, смех и оживленные разговоры.

Хозяйку вечера он увидел сразу – та будто нарочно его поджидала и тотчас стала представлять гостям и родственникам:

– Вы все-таки пришли, дорогой Степан Егорович – а впрочем, я ничуть в этом не сомневалась! Но сперва поздравьте Оленьку!.. Ах, беда, куда же она запропастилась. Непременно отыщу ее и приведу ту, ради которой вы здесь, – легко и едва заметно она заговорщически улыбнулась. – А пока что прошу познакомиться с самыми дорогими мужчинами в моей жизни.

Кошкин со всем уважением раскланялся с Анатолием Павловичем Тарнавским, супругом Татьяны, и ее дядюшкой – Игнатом Матвеевичем Громовым. А также хозяйка вечера легонько подтолкнула к нему рыжего веснушчатого паренька лет десяти, очевидно сына:

– Игнат Анатольевич Тарнавский, – важно представился он, и Кошкин охотно пожал по-взрослому протянутую пухлую ладошку мальчика.

– Вас назвали в честь Игната Матвеевича, юный сударь? – спросил он с улыбкой.

Ответила за мальчишку Татьяна Ивановна:

– Дядюшка души не чает в Игнатке. Мы с Анатолем так его и зовем – Игнат-младший. Он мое всё! – Татьяна ласково поцеловала мальчика в макушку. – Игнатка большие успехи делает в учебе, Степан Егорович, а этой осенью станет учиться в Московской гимназии. Господин Виноградов, Филипп Николаевич, директор гимназии, даже изволил ответить на наше приглашение на Оленькины именины согласием.

Татьяна Ивановна издали, но учтиво улыбнулась статному черноволосому господину с окладистой небольшой бородой и в учительских очках.

А после и сама отошла, пообещав найти Ольгу.

Кошкин же, признаться, быстро заскучал в обществе ее дядюшки и супруга. Анатолий Павлович все больше молчал и натянуто-вежливо улыбался, а дядюшка Игнат Матвеевич, купец до мозга костей, сходу пустился в детали торговли льном и искренне удивлялся, отчего Кошкин не знает, почем нынче лен в Петербурге.

Игнату Матвеевичу было не меньше шестидесяти пяти на вид – полностью седой, не считая пары золотисто-рыжих волосин в бороде, высокий, статный, с крупными чертами лица и обветренной кожей. Одет был добротно, но небрежно, хоть и явился на именины племянницы почетным гостем. Борода его была острижена неровно, волосы взъерошены, а движения широки и порывисты. Подносимый ему коньячок поглощал залпом, как водку, и не морщась, изредка заедая дольками лимона.

Немногим, казалось бы, он был моложе Шувалова, но жизнь в нем била и бурлила – это видно было по всему. Кошкин не сомневался, что и льняным бизнесом семьи он руководит самолично, едва ли слишком полагаясь на приказчиков.

Коснулся разговор и Шувалова, впрочем, Игнат Матвеевич оговорился сразу:

– Я-то Его сиятельство плохо знал, раза два, может он нас визитом осчастливил, да и то больше к Татьяне. А вот братец покойный, пока здесь, в доме хозяйничал, часто его зазывал. А еще чаще в Петербург к графу ездил, все у них дела да разговоры с глазу на глаз… – он хмыкнул как будто свысока и неодобрительно.

Кошкина резануло это «знал» – будто бы Платон Алексеевич уже Богу душу отдал. Но Громов, как человек нечуткий, оговорки не заметил. Но заметил, возможно, Анатоль Тарнавский, оттого постарался тему сменить:

– Так мой тесть, выходит, прямо-таки дружил с Его сиятельством? Право, не знал… – удивился он.

– Дружил-то – громко сказано, – снова хмыкнул Игнат Матвеевич, – будет разве граф с купцом дружбу водить?! Но… – он искоса глянул на Кошкина и с неохотой пояснил, – дело в ту самую-то пору было, когда с Татьяной беда приключилась.

– Ах, вот оно что… – понятливо кивнул Тарнавский – а Кошкину что-то объяснить никто не посчитал нужным.

Тем более, что Громов сейчас же отвлекся, желая познакомить со столичным сыщиком своих сыновей.

Старший, Петр Игнатьевич, – годами около сорока лет, и лицом, и статью весьма походил на отца. Разве что рыжих волос среди седины имелось куда больше. Был он скупее в движениях, да и разговорчивостью не отличался. Молчаливость его с лихвой компенсировала супруга Петра Игнатьевича – Настасья Кирилловна. Едва она приблизилась – тотчас затмила собою всех, кто был рядом. Особа эта была моложе супруга на десяток лет – крутобокая, яркая и красивая блондинка с хитринкою во взгляде. Тотчас она накинулась на Кошкина с расспросами про столичную жизнь, про нравы, про моду и про сплетни, с трудом позволяя свекру вставить теперь хотя бы слово о торговле льном…

Младший же сын Громова подошел на зов отца нехотя и держался особняком. Он и внешне был будто не из их семьи. Тоже рыжий и веснушчатый – однако невысокий, худощавый, в интеллигентских очках на гладковыбритом лице и одет со всей тщательностью, даже с намеком на европейский шик. Догадку Кошкина подтвердил и сам Игнат Матвеевич, покуда представлял сына:

– Алексей, младший мой, тоже всего с месяц, как из столиц вернулся, – не без хвастовства поделился он. – А до того – в Европе учился, в самой Сробонне!

– Сорбонне, батюшка! – блеснув стеклами очков, раздраженно поправил Громов. Даже покраснел от возмущения.

Был он не юн, тоже чуть за тридцать, но рядом с умудренными опытом родственниками выглядел мальчишкой.

– Ну да, ну да… понапридумали названиев – и не выговоришь, – опять усмехнулся отец семейства, заставляя младшего сына снова и снова краснеть.

А Игнат Матвеевич этим словно забавлялся, подливая масла в огонь:

– Стыдится отца! И нет, чтоб ума-то набраться в университетах, так нет – только и разговоров теперь, что свободы, мол, ему не хватает для полного счастия да конституции, прости Господи… За прилавком стоять-то теперь, сударь, и не сподручно вам!

– Зачем вы так, батюшка?! – вспыхнул все-таки Алексей, – перед людьми напраслину наводите… сколько раз я приходил в лавку, а вы сами меня гнали ото всюду! Шагу не позволяете ступить без вашей указки! Даже товар на полках – и то не даете переставить!

– А к чему переставлять-то его? И так ведь берут!

– А, может, лучше б стали брать!

– Лучшее – враг хорошего! От французов твоих поговорка-то! – и рассмеялся.

– Ох, батюшка, я ведь не так много и прошу! – совершенно вскипел младший Громов и, сконфузясь, откланялся: – простите, господа… я отойду на воздух…

Отец лишь посмеялся ему вслед и подмигнул старшему сыну:

– Вот ведь, молодежь – все-то они знают лучше…

Тот, впрочем, батюшку не поддержал:

– Вы и впрямь слишком строги к Алексею, отец, – отозвался он хмуро. – И уж точно не стоило выносить сей разговор на люди, да еще и на празднике Ольги! Простите, я найду брата. – Он отошел и через плечо требовательно позвал: – Настасья!

Супруга его не очень поспешно, но двинулась следом. Напоследок зачем-то одарив Кошкина излишне нежным взглядом. Кошкин кашлянул, надеясь, что никто из оставшихся его собеседников того взгляда не заметили.

– Ох, и обидчивые у меня сыновья, – старший Громов, вернул лакею очередную опустевшую рюмку, – хуже баб! Порой жалею, что Татьяна – не парень. Толковая, сговорчивая, подход к каждому найдет… Ей-богу, Степан Егорыч, поставил бы племянницу во главе бизнеса и горя б не знал!

– Все-то вы ругаетесь, Игнат Матвеевич! А у нас гость столичный, – откуда ни возьмись снова появилась рядом Настасья Кирилловна, теперь без мужа. И посмотрела на Кошкина, уже в открытую кокетничая. – Поглядите-ка, Степан Егорович, мне Алексей из столицы платье новое привез – красивое! Вам нравится?

Потеряв всякий стыд, она подбоченилась и прошлась меж мужчинами, а потом схватила Кошкина за обе руки и требовательно велела:

– Пойдемте! В соседней зале вальс играют – а я так люблю вальс! Покружите меня, как следует!

Кошкин уже откровенно жалел, что явился… не хватало ему еще одного скандала с чужими женами. Но Настасья была настойчива, а ни одной причины для отказа не находилось.

В танцевальной зале было полно народу – и впрямь, словно половину города собрали. Под звуки вальса кружились и девицы с безусыми юношами, и дети лет пяти, и пожилые дамы с кавалерами всех возрастов. Поглядывая по сторонам, Кошкин даже пришел к выводу, что ничего из ряда вон выходящего Настасья Кирилловна не устроила.

Главная прелесть провинциальных балов – нравы здесь куда свободней… Да и что говорить, общество развеселой плясуньи мадам Громовой было ему куда приятней общества ее свекра.

Он даже сопроводил Настасью на балкон, отдышаться да перевести дух после быстрых тактов танца.

– Ох, и уморили вы меня, Степан Егорыч… – на балконе, в свежести летнего вечера, Настасья Кирилловна обмахивала себя веером и, настырно удерживая Кошкина за рукав, не давала ему отойти.

– Да это вы, сударыня, фору любой девице дадите. На сто лет вперед, кажется, наплясался! – польстил ей Кошкин и сделал новую попытку отойти.

Не получилось.

– Степан Егорыч, я у вас вот что хотела спросить! Я, знаете ли, в литературном кружке при нашей библиотеке состою. Книжки мы там разные читаем да и обсуждаем девичьей компанией. А по весне нам новую привезли книжицу. Название… что-то про портрет некоего англичанина. На ненашем, правда, языке, но у меня подруга есть образованная, она мне все подробненько перевела. А еще по большому секрету рассказала, что автора его-сь английским иховым судом недавно, представьте себе, арестовали!

– Да что вы говорите…

– Да-да, «за грубое непристойное поведение». И мне вот интересно, Степан Егорыч… вы ведь человек интеллигентный, определенно в сих вопросах сведущий… а что именно он такого натворил, чтобы прямо арестовали? – спросила она шепотом и совершенно искренне. В глазах ее бушевало пламя истинной любительницы чтения.

Речь, очевидно, шла об Оскаре Уайльде. Романа его Кошкин не читал, но о личности автора и его похождениях был наслышан: все же любительниц чтения он в своей жизни знавал немало.

Поняв, что отвечать придется, Кошкин неловко кашлянул и сделал новую попытку отойти – снова неудачную. А потом вдруг решил, что эта дама, пожалуй, тоже сумеет ответить на некоторые давно мучавшие его вопросы…

Татьяна Ивановна Тарнавская отчего-то знала о нем слишком много. И Кошкину это не нравилось. Он уже голову сломал в попытках вспомнить, не встречалась ли и впрямь ему эта женщина когда-то прежде? И не могут ли они иметь общих знакомых? А потому намерен был позиции их уравнять и тоже разведать о Тарнавской хоть что-то. И почему бы не с помощью Настасьи Кирилловны?

Он пожал плечами и стал в общих чертах рассказывать сей даме о похождениях английского писателя. Не девица невинная все же перед ним.

Настасья Кирилловна слушала жадно – округлив глаза, ахая и прикрывая веером лицо, в попытках изобразить смущение.

– Вот ведь что бывает… – пораженно выдохнула она под конец. – А то я десять лет замужем, а и знать не знала, что так тоже можно. Вот ведь бесстыдник! А он симпатичный?

– А вот это мне не известно, Настасья Кирилловна, фотокарточек видеть не довелось, – извинился Кошкин. – Что ж, пожалуй, мне пора. Графу Шувалову обещался к десяти вернуться.

Кошкин поцеловал ее ручку, но попыток отойти на сей раз не делал.

– Как – уже?! – изумилась Настасья. – Так вы ведь даже с Ольгой не увиделись. А Татьяна опосля ужина сеанс станет устраивать – а это всегда целый спектакль, право слово. Непременно останьтесь, не пожалеете!

– Спиритический сеанс, вы имеете в виду? – переспросил Кошкин, будто слышал об этом впервые. – Интересно, где же Татьяна Ивановна этому научилась?

– Где научилась, не знаю – а способности у нее, знамо дело, после событий тех самых.

Она многозначительно понизила голос.

– Тех событий, когда Татьяна Ивановна едва не погибла? – уточнил Кошкин.

– Так вы все знаете? – хмыкнула Настасья. – Ничем-то вас не удивишь… Но я все же попытаюсь, поскольку Татьяна тогда не «едва не померла» – а в самом деле померла!

– Это как же? Умерла – и воскресла? – теперь уж изумился Кошкин, в самом деле не понимая, что все его прежние собеседники имели под этим в виду.

Настасья щелкнула веером, собирая его, пальцем поманила Кошкина еще ближе и стала полушепотом рассказывать:

– Татьяне тогда пятнадцать годков было. В невестах уж ходила – отец ей жениха хорошего сыскал. Живи да радуйся! А она пропала из дому среди ночи, и два года о ней ни слуху ни духу. В городе-то сразу решили, что в речке потопла! А уж когда по весне из Волги девицу вытащили, так и не сомневался больше никто. Я в те года сама в девках была, Петра Игнатьича своего знать не знала, да и росла в соседнем городке – но и я ту историю слышала!

– Не понимаю… – покачал головой Кошкин, – так девица из Волги оказалась не Татьяна?

Настасья искренне пожала плечами и произнесла странную фразу:

– А бог его знает… Сомы лицо объели, только и осталась коса рыжая да крестик нательный. Но батюшка Татьянин девку ту не признал дочкой. Посмотрел на труп да и отказался хоронить на семейном нашем кладбище. Ну а через два года сам Богу душу отдал. Тогда-то Татьяна и объявилась – ровнехонько на похороны.

– Странная история. И это действительно была Татьяна на сей раз? – недоверчиво спросил Кошкин.

– Ну а кто ж еще?! Мать ее тогда еще жива была – признала. Сестра так и вовсе в ней души не чает, в рот заглядывает.

Кошкин в задумчивости покивал. Спросил:

– Вы-то, Настасья Кирилловна, в детстве Татьяну, должно быть, не знали… Ну а супруг ваш что говорит?

– Петр Игнатьевич говорит, мол, одно лицо. Но он у меня такой: ходит молчуном, все думает, думает, хмурится – а потом все равно, что велит отец, то и скажет.

– Выходит, Игнат Матвеевич тоже Татьяну признал? Уж кому ее знать лучше из ныне живущих, как ни родному дядьке?

– То-то и оно, – согласилась Настасья. – А свекор мой в Татьяне не сомневается ничуть. Если уж и сомневается, то при себе те мысли держит… – она с явным неудовольствием хмыкнула, – говорит, как дочка она ему.

– А вы сами как будто не верите, что это та самая Татьяна вернулась на сороковины отца… – заметил Кошкин.

– А что я? – обворожительно улыбнулась Настасья. – Откуда мне про Татьяну знать? Мое дело маленькое – внучат Игнату Матвеичу рожать. Да побольше, да крепеньких. И тут уж я со всех сторон управилась – все трое в их громовскую породу пошли: рыжие, конопатые да голубоглазые.

Она закончила торопливо и вдруг чуть сильнее дернула рукав Кошкина. Да поглядела куда-то поверх его плеча.

Поняв, что на балкон вышел кто-то еще, Кошкин тотчас обернулся – и обомлел…

Это была Татьяна Ивановна, о которой и шла речь. Но не одна. И привела она вовсе не именинницу Ольгу, а женщину, которую Кошкин меньше всего ждал здесь увидеть.

– Насилу отыскала вас, Степан Егорович! – тотчас весело заговорила Татьяна Ивановна, не дав шанса понять, слышала ли она что-то из разговора. – Вижу, заболтала вас совсем моя свояченица. Настасья, тебя Петруша по всему дому ищет уж, беги скорее.

– Вот еще, Таточка, ему надо, он пускай и бегает! – в тон ей весело ответила родственница.

А Кошкин слишком взбудоражен был появлением третьей дамы, чтобы увидеть за их милым щебетом иные оттенки.

– Ну-ну, не стану представлять, потому как вижу – знакомы уж, – все прочла по его глазам Татьяна Ивановна. – Что ж, не будем тогда с Настенькой вам докучать, моя дорогая. – Она тронула за плечо спутницу. – И все же до чего чудное у вас имя… я такое, пожалуй, только у государыни нашей императрицы и слышала.

А после не без настойчивости она взяла неугомонную Настасью под руку и увела с балкона.

Лишь тогда, боязливо оглянувшись, приведенная к Кошкину дама прошелестела без голоса:

– Здравствуйте, Степан Егорович… – и смотрела на него огромными янтарно-карими глазами, настолько полными обожания, что, право слово, ему сделалось неловко.

Была она бледнее полотна, но едва ли от удивления встречей – в отличие от Кошкина. Гораздо больше она казалась сей встречей обрадованной. И даже скрыть того особенно не пыталась.

– Здравствуйте, Александра Васильевна, – поклонился в ответ Кошкин, теперь уже окончательно пожалев, что явился на сей праздник.

Глава 5. Решения и их последствия

Все тотчас встало на свои места. Это не говорун-Сапожников разнес о нем сплетни по всему городу, и не вещие сны якобы вернувшейся с того света Татьяны Тарнавской стали причиной излишней ее осведомленности. Все куда проще. Невесть как с нею сдружилась Александра Васильевна Соболева и, очевидно, имя Кошкина не раз всплывало в разговоре между двумя дамами.

И даже знакомство Татьяны с Александрой не выглядело чем-то из ряда вон. Обе они были купеческими дочерями, почти ровесницами и, вполне могло быть так, что семьи их имели общие торговые дела.

А если припомнить, что Александра Васильевна еще в Петербурге имела к нему, Кошкину, вполне определенную склонность, из-за которой он даже рассорился с Воробьевым, прежним ее женихом… уж не преследует ли его эта особа? Но последнюю мысль Кошкин все-таки гнал. Александра Васильевна, внезапно став наследницей огромного состояния, конечно, осмелела сверх меры – осмелела куда больше, чем он ждал от нее. Но сам Кошкин полагал себя не столь ценным призом, чтобы вполне себе молодая, незамужняя и привлекательная банкирша помчалась за ним в куда-то под Тверь в надежде непонятно на что…

– Вот так встреча, Александра Васильевна. Никак не ожидал увидеть вас здесь. – Кошкин все-таки взял себя в руки и стал говорить обыкновенным светским тоном. – Бывают же совпадения.

Последнее он произнес вкрадчиво и внимательно глядя на ее лицо. И отметил, что Соболева тотчас смешалась. Несмотря на статус, девушкой она оставалась простой и бесхитростной, юлить не умела – а, скорее, и не хотела.

– Боюсь, это не совпадение… – пробормотала она, но тоже взяла себя в руки. Посмотрела прямо и объяснилась: – я знала, что вы здесь, Степан Егорович. Знала, что уехали из столицы навестить Его сиятельство графа Шувалова и разведала, где его поместье. Оказалось, что моя тетушка, Анна Николаевна Хомякова, вы виделись в Петербурге… оказалось, что она дружна была в юности с Громовыми, а что они здесь, совсем рядом со Златолесьем… словом, я уговорила тетушку написать Игнату Матвеевичу.

– Зачем? – без обиняков спросил Кошкин.

Соболева сделалась еще бледнее, но глаз не отводила:

– Я знаю, сколь много для вас значит граф Шувалов. Знала, как тяжело вам будет прощаться с ним… одному… Я хотела быть рядом, поддержать вас, когда понадоблюсь… – И надтреснутым голосом вдруг призналась: – я хотела увидеть вас, Степан Егорович…

Влага собралась в уголке ее глаза и, замерев не ресницах, сорвалась вниз по щеке.

Кошкин отступил на шаг, качая головой и не желая ничего этого ни слышать, ни видеть. Вопросом он надеялся заставить ее замолчать – а не отвечать всерьез.

– Так вы что же, преследуете меня? – спросил он и того жестче. – Как я должен это принять, по-вашему? Право, неужто вы и с сестрой моей сдружились нарочно?!

За первой слезинкой по ее щеке скатилась и вторая, и третья. Подрагивающими пальцами она прикрыла рот, будто собиралась разрыдаться. Но вместо этого вскинула на Кошкина уже виденный им твердый взгляд и громче чем следовало заявила: