Истории у Синюшкиного колодца

В тот год с едой ох как тяжело пришлось! Лето, почитай, пару дней и было. Дожди затяжные да ветра студёные, посевы все в полях гнили. Плоды на деревьях да кустах вызреть не успевали без солнца-то. До нового года деревенские ещё как-то справлялись, а уж после хоть волком вой.

А и из деревенских-то одни бабы да дети со стариками. Мужики с фронта только возвращаться стали. Да и толку от них – слабые да калечные…

Евдокия, как мужа на фронт проводила, одна по хозяйству справлялась. Двоих детей воспитывала: Захарка трёх лет от роду да Заряна-десятилетка.

За окном зима вьюжила; последние запасы ещё вчера иссякли, нужно было собираться на базар. Кое-что из вещей ещё можно было поменять на зерно. Намолоть его да кисели для деток варить.

Нынче стало страшно из дома выходить. Поговаривали, что лихие люди в группы сбивались да нечаянных путников грабили. Зверел человек с голоду, не гнушался душу невинную губить – своя шкура дороже!

"Ох, горе горькое, – думала Евдокия, – и идти страшно, и не идти нельзя. Сегодня последнюю кашу на ужин выставлю, а завтра уж вообще есть нечего будет". Из невесёлых раздумий Дуню вывела дочь:

– К Маришке тятька вернулся, – произнесла Заряна.

Маришка была её подругой, и потому она первая узнала благую весть.

– Вот счастье-то, – радостно отозвалась мать. – Глядишь, доча, и наш папка скоро вернётся. Вот тогда полегче станет. Заряна, – продолжила мать, – я завтра с утра на базар собралась.

– Не ходи, мамка, – запричитала дочь, – вон у старой бабки Лукерьи дочь не воротилась. А ну как с тобой что случится, что мы тогда с Захаром делать будем?!

– Да успокойся, милая, нечего кликать – нельзя не ходить. Совсем еды в доме не осталось.

А дочь знай своё твердит:

– Не ходи, мамка, может, мы потерпим, может, в деревне еду выменять удастся.

Про пропавшую дочь Лукерьи Дуня слыхала. Так же на базар собралась, да и сгинула. Кто знает: или люди окаянные, или зима лютая прибрала. Сил-то с голоду не много, а морозы на улице стояли трескучие. Может, и сморило со слабости, да сугробом замело.

– Потерпим, – повторила Дуня слово дочери, – как малому-то объяснить, когда с голоду животик урчать начнёт. Ты давай не думай о плохом. Я с утра пораньше выйду да мигом к обеду ворочусь, и глазом моргнуть не успеешь, – нарочито бодрым голосом произнесла мать.

***

Рано утром, ещё затемно, укутавшись потеплее да взяв вещи на обмен, скрипнув дверью, вышла Дуняша на морозный воздух. В большое село на базар идти нужно было аккурат рядом с лесом. Накатанная санями тропа петляла вдоль чёрной стены могучих сосен. Незаметной мышкой в утренних сумерках бежала Евдокия к торговцам.

Зимнее солнце уже слепило снежной белизной, когда на горизонте замаячили печные трубы первых домов. Добралась девка без неприятностей. Удачно день для неё сложился.

Баба-торговка взамен на её вещи щедро отсыпала ей кулёк гороха и котомку зерна. Обратно Дуня летела на радостях. Представляла, как гороха намелет. Пожиже ароматную похлёбку можно будет сварить, глядишь, и на подольше еды хватит!

Не вовремя заметила Евдокия, как позади двое за ней увязались. Не молодые, не старые, бороды чёрные, косматые, пол-лица закрывают. Идут чуть поодаль, и не приближаются, и не отстают. Молодая баба – лёгкая добыча. Заприметили, как она кульки в мешок заплечный засовывала, да и решили поживиться.

До деревни оставалось полчаса ходу, когда женщина неладное почуяла. Обернулась – позади два мужика; припустила она что есть духу. Да разве ж в тулупе да валенках быстро побегаешь. Моментом нагнали. В лес волоком потащили.

Взревела она белугой: "Не губите, дети малые дома одни, умрут без матери".

Только кому есть дело до детей чужих, если сердце уж давно очерствело да кроме наживы лёгкой ни о чём больше не мечтает! Лезвице тонкое глубоко под лопатку вошло, и пискнуть не успела Дуняша. Боль острая тело пронзила. Почувствовала, как мешок заплечный поганцы режут. Тулуп стащили, платок с головы сорвали, чтоб наверняка замёрзла. И, бросив её, ушли. Не хотела смириться с участью страшной, перед глазами дети стояли.

Ползла Дуня, закостенелыми руками за наст ледяной цеплялась, пальцы в кровь резала. Не доползла до дороги – силы оставляли, мороз убаюкивал. В глазах пелена, и на последнем издыхании почудилось ей, что идёт из лесу кто-то. Смотрит и не понимает, чудится иль правда.

Стоит перед ней девушка. Высокая, кожа белая, что тот снег. Волосы до пояса, как смоль чёрные. Только одеяние её чудное – словно тонкое платье стройный стан обтягивает, серебром расшитое, переливается, как самоцветы! Подошла совсем близко, на колени перед Дуняшей присела.

"Кто ты?"– спросила Дуня. Молчит незнакомка: голову наклонила, глаза будто в душу заглядывают.

Собрала девка всю силу, что даётся матерям, когда чадо их в беду попадает, и губами синими зашептала: "Дети мои дома, одни совсем, сгинут с голоду. Им за что смерть лютая? Не одну меня нелюди жизни лишили, они и души детские на медленную погибель обрекли".

Оставили силы Дуняшу, блекнет мир, видит – склоняет над ней голову незнакомка. А в глазах её тьма плещется, словно во мрак бездонный затягивает. Почувствовала Дуня губы ледяные, что ко лбу приложились, и окутало её безразличие. Смерть в свои руки безвольно покинувшую этот мир душу приняла…

Уж и ночь глубокая за окном, а в избе Евдокии тонкий огонёк на окно тени отбрасывает. Не спит Заряна. Братишку маленького спать уложила, а сама подле окна села. Текут слёзы по щекам детским, утихнуть не могут. Всё поняла дочка, когда солнце за сосны высокие закатилось, а мать так и не воротилась. Страх сердце сковал. Как они теперь одни, кто мамку заменит? А ну как и тятька не возвернётся?!

***

Шло время; горевали дети по матери сгинувшей, да только не изменишь ничего. Заряна вмиг повзрослела, поняла, что для Захарки маленького она теперь и сестра, и мать. Всю работу по дому на себя взяла. Попервой сиротам с деревни кой-кто помогал, да только голод своё дело делал. У каждого в семье по тройке ртов, кому нужно ещё и чужих кормить.

Ко времени постучался в дом староста местный. И поведал: мол, до власть имущих дошло, что дети одни в избе, холод, голод, мать сгинула, отец с фронта не вернулся. И должны за детьми приехать да в детдом забрать. Решили, что лучше так, чем смерть от голода.

– Кто решил? – воскликнула Заряна. – Дядька Остап, не отдавайте нас в детдом, может, тятька вернётся! Разлучат нас там, Захарка ведь совсем маленький, а я взрослая. Не губите, не отдавайте! – повалилась старосте в ноги, слезами заливается. Сидит Остап, глаза поднять не может – и права девка, что разлучат с братом, да только что он сделать может. Власть приказала детей передать, чтоб беспризорников не плодить. Куды ж супротив власти переть!

Спустя два дня к дому детей подъехали сани, лошадьми запряжённые. Сошёл на снег человек казённый, да два холопа при нём. Постучали в дверь, Заряна отворила. А как поняла, что это по их души приехали, заблажила. Да толку-то! Приказал человек детям одеваться да в сани прыгать. А не исполните, так плетями погонят!

Сам по дому петухом ходит, свысока на детей поглядывает. Все углы облазил, во все дыры нос свой сунул, – что уж найти хотел, то неведомо. В избе бедняка из богатств всего пустой стол да угол красный. Долго казённый по комнатам шастал, всё вызыркивал, чем поживиться можно. А как не нашёл, так рявкнул на девочку, чтоб быстрей шевелилась.

Укуталась девочка, братика маленького по самые глаза шарфом повязала, саму трясёт всю. Вышли на улицу, а там у калитки кое-кто из деревни собрался – проводить сироток да узелок в дорогу сунуть. Бабы ревут – детей жалко, разлучат кровиночек. Захарка маленький подвывает на руках одного из холопов. Впереди идёт казённый, за ним Заряна упирается:

– Пощади, дядька, – кричит девочка, – оставь нас в деревне, я за братиком смотреть буду. Никому в тягость не станем.Ручьём слёзы льются. На улице мороз, щёки мокрые коркой покрывает.

Тянет человек Заряну за руку. Упирается она; видимо, невзначай на снегу поскользнулась, да и наступила казённому на ногу. Взревел он, озлобился, да как отвесил наотмашь пощёчину ребёнку! Так отвесил, что полетела девочка на снег белый.

Затихла Заряна, не ожидавшая такого. Лежит, трясётся, братик на руках холопа биться начал. Выворачивается, к сестре хочет бежать на помощь. Осклабился казённый, увидев страх на лице девочки:

– Впредь исполнительнее будешь, – рявкнул он.

И вдруг в доме детей распахнулась дверь. Да так открылась, будто ногой с обратной стороны по ней дали. Даром что с петель не слетела. Выпучили люди глаза, не поймут, что такое. А из хаты на улицу девка вышла. И такая, что стоявшие как язык проглотили. Смотрят, глазами крутят: откуда диво такое? А казённый больше всех удивлён. Стоит, рот открыл. "Как же так, – думает, – я в избе каждый угол пролазил, в каждую щёлку заглянул. Откуда девка могла взяться?"

Меж тем девушка стала с крыльца спускаться. Гордо идёт, платье чёрное стан обтягивает, волосы, что смоль, на морозном ветерке змеями колышутся. Кожа белая, словно фарфор. Глаза огромные, тёмные, будто нет в них радужки.

Подошла к Заряне, руку протянула, подняться помогла. Схватилась девочка за неё, а рука словно лёд.

Молча к холопу дева направилась, что Захарку держал. Тот как истукан стоит, глаз от неё отвести не может. Зыркнула она на мужика, тот руки и разжал. Мальчонка на землю опустился, к сестре побежал, прижался, плачет. Повернулась незнакомка к казённому.

– По чьему наказу детей дома родного лишаешь? – спрашивает.

Тот слова вымолвить не может. Сам не поймёт, почему перед девкой этой робеет, да так, что поджилки трясутся.

– Так, начальство, – промямлил он.

– Скажешь, мать у них объявилась, – бросила она через плечо и направилась к избе, увлекая детей за собой. Ещё с десяток минут стоял люд, на дом таращились. Никто так и не понял, что это было, откуда девица взялась, почему детей не позволила увести. Да так ничего и не надумали, разошлись каждый восвояси.

В доме меж тем стоит Заряна, братика к себе прижимает, пошевелиться боится. Хоть и помогла незнакомка, а всё ж страшно. Рядом с ней холодом веет да мысли путаются.

– Не бойся меня, – обратилась она к девочке. – Пугать вас да жить в доме не стану, – сказала девушка, скосивши глаза на красный угол. – Но коль беда нависнет, появлюсь. Не знаешь, кто я?

Девочка отрицательно покачала головой. "Какая странная, – думала она, – неприветливая. Холодная и внутри, и снаружи".

– Морана, – громко ответила дева, прервав поток мыслей ребёнка.

Зарянка вскрикнула и зажала рот рукой. Конечно же, она знала про Морану. Рассказывая сказки перед сном, мама часто упоминала её – повелительницу зимы и смерти. Могущественную и безжалостную богиню, наводящую морок на всё живое, утягивающую в Навь. Серп в руках носящую да нити жизни им обрезающую. Заколотило Зарянку со страху.

Морана свысока наблюдала за девочкой, и в её чёрных глазах не было никаких эмоций.

В этот момент маленький Захарка заплакал от того, что ему никак не поддавались валеночки, которые он пытался стащить с ног. Сестрёнка бросилась к брату, а когда повернулась, кроме них в доме никого уж не было.

С тех пор тихонько жизнь пошла. Заряна полностью на себя взяла хозяйство. Заботилась о брате. Чудным образом, как только подходил к концу провиант, в их небольшом амбаре появлялась котомка с зерном.

И теперь уже сама Заряна, укладывая спать братика, рассказывала ему сказки на ночь. О могущественной Моране. Только теперь в её выдуманных историях чёрная дева обрела совсем другие черты…

***

Проходило время зимы, в деревни и сёла с фронта чаще стали мужики возвращаться. Разбойники поутихли. Не так страшно стало ходить на базар. И приловчилась Зарянка в лес бегать – где первые проталины на солнце появлялись, там дивные подснежники из земли проглядывали. Очень уж эти цветы любили богатые барышни. Которым самим недосуг было бегать по лесам да в талый снег проваливаться, а свежего весеннего запаха в доме ой как хотелось!

Вот она и шмыгала по полянкам лесным. И страшно никогда не было. Хоть с тех пор Морана больше не появлялась, да только знала девочка, что присматривает она за ней и в обиду не даст. Сколько раз боковым зрением видела она мелькнувший подол чёрного платья, тающий средь деревьев векового леса.

Деньги хоть и не большие выручала с подснежников, да им с Захаркой хватало. И даже умудрилась сэкономить да пару курушек-несушек прикупить. И теперь у них с братиком яичко к завтраку завсегда было. Дивились соседки: одни дети живут, а никому обузой не стали, по дворам попрошайничать не ходили, на жалость никому не давили. А иной раз какая баба и сама детям несколько пирожков принесёт иль молочка крынку. Так и жили…

***

А однажды, отправляясь в лес за цветами, забрела Зарянка поглубже. И как поняла, что далеко зашла, остановилась и оглядывается. Лес вокруг незнакомый, сквозь лапы еловые избушка видна. Пошла к ней. Плохонькая совсем домишка, крыша, мхом крытая, дырами пошла.

Одно окно разбито да досками заколочено. Интересно девчушке, – подошла совсем близко, на крыльцо покосившееся забралась. Толкнула дверь – темнота в избе. Вошла внутрь. Было видно, что живут здесь люди, да только неопрятно всё, сыро, холодно. Остатки чёрствого хлеба на столе.

И решила Зарянка убираться из избы подобру-поздорову – а ну как хозяева вернутся, решат, что воровка пробралась. Повернулась она к двери, да так и остолбенела. На крючках у входа одежды полно висит, а в самом краю тулупчик знакомый, да из рукава платок головной свесился.

Признала девочка и тулуп, в котором мать на базар в то утро ушла, и платок её. Зажала рот руками, чтоб не заплакать. Да услышала, что к избе с улицы голоса мужские приближаются. Ничего лучше не придумала, как нырнуть под кровать.

Дверь открылась, и в дом вошли двое. Молча стали раздеваться; один сел за стол, второй лёг на кровать и отвернулся к стене.

– Ну будя тебе, Никон, – прогремел бас одного из мужиков. – Что ты сразу сник.

– Не могу я больше, Степан, – отозвался лежащий на кровати. – Ты посмотри, что с нашими жизнями стало?! С тех пор, как я эту бабу молодую порешил, всё псу под хвост идёт! Ты когда последний раз зверя словил? Я уж не говорю про разбой. Одни старухи убогие на пути встречаются, а если и обоз богатый, то подготовлены они, будто кто их предупреждает, что мы в засаде сидим. Я жрал нормально последний раз уж не помню когда! Одной сухой коркой да водой потчуемся! – закончив жаркую тираду, человек замолчал.

– Да брось ты! Совпадение это. Подумаешь, баба! Одной больше, одной меньше. Ни к чему это связывать.

– Именно после неё на нас неудачи валятся. Говорил я тебе тогда, что неприятно на сердце, будто видел кто происшедшее. Сам лес глаза на нас обратил.

– Ну право, Никон, ты уж заговариваться стал. Никто нас не видел! Обождать нужно, и наладится всё.

– Не могу я ждать, хоть топись иди, тяжко внутри…

– Ишь чё удумал, – бросил Степан, – топись! Нет у нас дороги иной, окромя разбоя! Неужто не понимаешь, что нельзя нам с рожами открытыми да к людям. Вмиг вздёрнут. Посчитай, сколько душ на нашем счету.

– На нашем? – рассвирепел Никон и вскочил с кровати. – На моём и есть эта баба молодая! Я не могу, как ты, в удовольствие душегубство превращать. Всегда говорил тебе, что оглушить достаточно, всё одно от бессознанного забрать наживу можно. А ты ж без зазрения убивал!

– Заткнись, – рявкнул Степан, – единожды на дело со мной пошедши, нет уж ходу назад! И не важно, кто убивает, – навеки повязаны! И если у тебя в голове сдуру помутилось, то сиди здесь, отсиживайся, пока за ум не возьмёшься, – сказал, да как дал по столу кулаком.

От неожиданности Зарянка-то и вскрикнула.

Затихло всё в доме. Стоят мужики, переглядываются. Подошёл Степан к кровати, руку под неё запустил и за волосы девчонку вытащил. Швырнул её на постель и стоит разглядывает.

– Ты откель такая любопытная взялась? – спрашивает. Девочка в уголок забилась, слово боится вымолвить. Поняла уж давно, что перед ней убивцы матери её. И без того разгневанный Степан вперил злой взгляд в Зарянку. – Ну? Чего молчишь, стерва! Нос длинён отрастила, в чужие дела совать? Зашибу сейчас, чтоб неповадно было других подслушивать. Сжал руку в пудовый кулак, занёс над головой и сделал шаг в сторону девочки. Сжался ребёнок в комок – поняла она, что судьбу матери сейчас повторит.

И в ту же секунду дверь избы с петель слетела. В комнатёнке ветер поднялся, закрутилось всё вокруг, всё тряпьё да посуда к потолку взметнулись. И в секунду стихло всё. Ошалелые мужики смотрят – посреди избы баба стоит. Высокая, стройная, глазищами чёрными сверкает, в них будто искры бушуют.

– Морана, – заревела Зарянка и поползла к подолу навьи. Стоит царица Зимы – лицо злобное, синевой отливает, взглядом опаляет:

– Сколько душ загубил? Мало показалось? – шипит навья, к Степану обращаясь. – Пришло твоё время, тать, достаточно по лесам моим накуражился. Только смилуюсь над тобой, не сама палачом тебе стану!

Сощурила глаза Мара и улыбнулась. Только от улыбки той смертью лютой повеяло. Девочка как увидела оскал хищный, так закрыла глаза руками со страху.

А Морана меж тем продолжала:

– Девчонке тебя отдам. Мать её сгубил, так теперь во власти дочери суд над тобой чинить.

Обернулась навья к Заряне и говорит:

– Они сиротами вас сделали, они души людские в угоду наживе губили. Можешь все кары мира обрушить на головы окаянные, всё исполню.

– Что ты, Морана, – взмолился ребёнок, – нешто можно мне такое предлагать. Ведь они люди живые, хоть и душегубцы, но всё ж живые. Может, каяться им ещё время придёт.

– Неужто не хочешь за мать отомстить? – спросила навья.

– Страшно мне, Морана, мамку не вернуть уж. Как же я могу им смерть выбирать, раз даже ты – царица смерти – сжалилась над человеком. Помогла нам с братиком, заступницей стала.

Исподлобья Мара на девчонку смотрит, будто обдумывает слова её.

И смекнул в ту минуту Степан: "А так ли грозна Морана, раз лепет малой слушает. А ну как уйдёт и девку с собой заберёт, а та разговор слышала, вмиг донесёт. Да ещё и о матери своей вспомнит. Не миновать нам тогда виселицы".

И словно пружина, собравшись, прыгнул тать в сторону Зарянки. Закричать лишь от страха успела девочка, как вдруг блеснул серп в руках чёрной навьи. И превратился Степан в пепел, что по избе ветром разметало.

Заорал не своим голосом Никон и, бросившись к двери, вылетел из дома.

– Не гонись за ним, – взмолилась Заряна, обращаясь к Моране. – Отпусти.

Навья висела в воздухе, чёрные волосы ядовитыми змеями развевались на ветру. Было видно, что она крайне недовольна и зла.

– Отправляйся домой, девочка, – зашипела она, – там тебя ждёт добрая весть. Меня ты больше не увидишь – не понять мне сердца добрые, не хотящие злом за зло воздавать!

И исчезла навья, словно и не было.

Выбралась Заряна из избы и пошла по тропе, которая её сюда привела. Отошла недалеко, как вдруг услышала треск. Обернулась, – пылает избушка алым пламенем.

Не смогла Морана сдержаться – дождалась, когда ребёнок уйдёт, да гнев свой огнём выместила.

Припустила девчушка что есть мочи, – испугалась, что не к той полезла с добротой своей. Бежала, пока деревня на горизонте не замаячила. Идёт полем, а ей уж навстречу подружка Маришка бежит, да кричит-надрывается:

– Зорька, радость-то какая, тятька ваш воротился!

Влетела девочка в дом, слёзы от радости ручьём катятся, – а там и правда отец. Сидит на табурете, Захарку на руках тетешкает. Кинулась в объятья.

– Родненький наш, вернулся! – ревёт дочка. Насилу отец успокоить смог.

***

И потекла жизнь ручейком, журчит, переливается. Отец чуть передохнул, по Дуняше своей погоревал, да и за хозяйство взялся. Горе горем, а двоих детей кормить нужно! Зарянка во всём отцу подмогой была, все бабские дела в своих руках держала.

Спустя год отцу в город большой по делам понадобилось. И дочка упросилась с ним в дорогу. Больно уж ей хотелось дома каменные посмотреть да церквы златоглавые. В деревне-то всё избы низкие, да храм деревянный, маковка резная.

Разрешил отец, взял с собою. Покамест по конторам нужным бегал, Зарянка с открытым ртом ходила, разглядывала. Да и дошла до монастыря белокаменного. Стены вокруг высоченные, побелёные. А уж сама церква – глаз не оторвать! И золотые купола и синие, да и в звёздах есть. Красотища! Стоит девочка, диву даётся. Вдруг почувствовала, словно взглядом кто сверлит. Обернулась и ахнула.

В нескольких шагах стоит Никон. Смотрит на Зарянку, виновато улыбается.

А она понять не может – вроде и он, да только от прежнего душегуба и капли не осталось. В рясе чёрной, крестик на груди с распятием, на голове скуфья монашеская. Даже лицо совсем другим стало: светлым, добрым. Подошёл он к девочке, взял её за руку, к губам поднёс и заплакал.

– Ты прости меня, дитя божье, – сквозь слёзы говорит монах Зарянке, – я, с тех пор как из леса убежал, при монастыре обитаю. За ворота ни ногой. За матушку твою денно и нощно молюсь, за тебя и сердце твоё доброе, да в грехах моих тяжких каюсь.

Много говорил Никон, да всё прощение испрашивал.

Скоро подошёл отец и, поздоровавшись с послушником, увлёк дочь за собой. Отойдя чуть поодаль, обернулась Зарянка, – а Никон всё стоит, вслед им смотрит. По щекам слёзы катятся.

– Я прощаю, – крикнула ему девочка, улыбнувшись.

Обряд

– Любаш, а может, ну его, этот папоротник? Чего-то мне страшновато.

– Конечно, страшновато! – ответила Люба Татьяне. – Где ты видела, чтоб счастье само в руки плыло? За него побороться надо!

В самую чащу леса пробирались две подружки, дождавшись дня Ивана Купала, – вернее, ночи.

Буквально неделю назад сидела перед костром на завалинке деревенская молодёжь. Ну а как же ночью да без присказок и страшных историй? Вот один из ребят и поведал про счастье, которое можно заполучить не совсем обычным способом.

Способ этот был стар, как мир. В ночь на Иванов день нужно найти цветущий папоротник. Главное – не опоздать, ведь цветёт он всего лишь несколько секунд. За эти секунды нужно цветок сорвать, и, как говаривал молодец, счастье на тебя, как ком, свалится.

И хоть в каком-то специальном счастье девицы не нуждались, а всё ж захотелось, чтоб всё и сразу.

Идут девки, – стала под ногами земля чавкать, знать, недолго осталось, до окраины болота рукой подать. Такая темень в лесу, что свет от лампы только впереди себя на метр и пробивает.

– Стой, Люба, – прошептала Татьяна и схватила её за плечо.

Повернулась девушка и видит, что подружка в темноту вглядывается.

– Глянь, не пойму, что там за две точки блестят?

Любаша направила луч в сторону, куда смотрела Татьяна.

Темнота была слишком непроницаема, но всё же стало понятно, что горящие точки – это чьи-то глаза. Пучок света еле-еле выхватывал из темноты слабый белый силуэт.

– Кто это? – дрожащим голосом спросила Татьяна.

– Откуда мне знать? – ответила Люба. – Пойдём посмотрим.

– Что ты! – взмолилась подруга. – А ну как волк?

– Да какой волк, Тань! Отродясь их в наших лесах не было. А если не узнаем, то всё одно ты так и будешь стоять трястись, как лист осиновый!

И сделала Любаша шаг в сторону белого силуэта. Пройдя пару метров, она вновь направила луч света вперёд. Там, на поросшем мхом пне, сидел кот. Белый, огромный, он, не мигая, таращился на девушку. Его длинный белый хвост нетерпеливо гулял из стороны в сторону.

– Ой, – не удержалась Любаша и звонко расхохоталась. – Ты глянь, какой красивый! И совсем белый, я таких и не встречала ни разу. По деревням всё больше обыкновенные, а этот как облако. А огромный какой!

Девушка подошла к коту совсем близко и протянула к нему руку. Кот не испугался. Он всё так же продолжал рассматривать человека. Люба дотронулась до крупной лобастой головы.

– Какая шёлковая шёрстка, – улыбаясь, говорила девушка и гладила кота.

Тот в ответ наклонил голову, подставляя ей ушко.

– Подойди, Татьян, посмотри на это чудо, – позвала Люба подружку. Ответом ей была тишина.

– Таня? – повторила она.

Резко развернувшись, девушка водила лампой из стороны в сторону в надежде увидеть подругу.

– Та-аня! – громко и протяжно звала Люба подругу.

Ответом ей было гулкое эхо – Татьяна не отозвалась.

Она в растерянности крутила головой. Повернувшись назад, поняла, что и кота тоже больше нет. Люба одна стояла в тёмном лесу. Попыталась найти ту тропку, с которой сошла, когда направлялась к коту, но все попытки были тщетны. Периодически выкрикивая имя подруги, она брела наугад. Так и не выйдя к тропе, присела отдохнуть. Устала, измаялась, да и темень лесная все глаза сломала: болеть начали от постоянного вглядывания во мрак ночи. Заснула девушка.