Матильда танцует для N…

– «Возможно, я сошла с ума, – глядя на сестру снизу вверх, младшая жалко улыбалась, – да, я сошла с ума!.. и у меня не может быть на него никаких видов… и мне не на что рассчитывать. Но что мне делать, Юля?! И не нужно мне никаких видов, – просто хочу его видеть. А если, как ты говоришь, он меня забыл, тогда нужно напомнить…» – она накрутила на палец прядь волос и ожесточенно дергала.

– «Во-первых, не стоит рвать на себе волосы, – пока что для этого нет повода, – улыбаясь, Юля мягко отвела руку сестры; – во-вторых… чем же я-то могу помочь? – поднявшись с кресла, она с удовольствием оглядела себя в зеркале. – В любом случае надеяться на… – нет, это бред, Малька! – Сестра встала перед зеркалом и поворачивалась, пытаясь разглядеть завязанный сзади бант. Расправила свисающие концы пояса, пожала плечами. – Во-первых, успокойся. Во-вторых, сравни: кто он – и кто ты. Душа моя, в твоем возрасте пора бы уже смотреть на вещи разумно…»

Матильда вскочила.

– «Кто он и кто я!.. Ф-ф-ф! – Она вскинула глаза и возмущенно всплеснув руками, хлопнула в ладоши у себя перед носом. – Во-первых, позволь тебе напомнить, что всю жизнь с самого детства мы только и слышим, что происходим из графского рода Красинских! разве не так? Папа ведь всегда особо настаивал на нашем графском происхождении.

Она оглядела стоявший в углу ветвистый фикус (тот, казалось, внимательно слушал: крупные кожистые листья были похожи на раскинутые в удивлении ладони).

– Между прочим, Государь сам познакомил меня с наследником. И еще предупредил, чтобы мы не слишком флиртовали! Получается, что… если не слишком, то можно! ну, флиртовать, – она засмеялась и мельком взглянула на сестру, – и знаешь, мне показалось, что Государь вовсе даже не против чтобы мы…» – она невольно прыснула и покосилась на сестру. (Тут уж даже фикус всплеснул руками-ветками, видимо, не одобрив столь смелого предположения).

Сестра с обреченным видом вздохнула.

– «Ей кажется! Да чего уж там, – и не кажется вовсе! Конечно же, Государь не против. – Она язвительно усмехнулась, – ты сама-то поняла, что сказала? Государь император, по-твоему, выступает в роли… свата? Конечно, а как же! Его величество ночей не спит, все думает: вот славно, если бы мой старший сын влюбился в Мальку Кшесинскую! Ту, из Театрального училища. Невеста прекрасная для нас во всех отношениях! А какая императрица из нее получится! – Юля засмеялась. – Малька, Малька… выброси из головы эти свои мечты о принцах. Его императорское высочество – и… вдруг ты! С какой стати? Абсурд. Нонсенс».

– «Какая же ты скучная, Юля! И все-то у тебя невозможно, и все-то «выброси из головы». И вечные эти твои абсурд и нонсенс, – она подошла к окну и, повиснув на подоконнике, оглядела пылавшие закатным солнцем стекла дома напротив. – Ну, так слушай: или я умру… умру без него, – или… он будет моим. А он будет моим непременно, – решение принято.

Юля наклонила голову, пряча улыбку.

– Смеешься? пожалуйста, смейся сколько угодно, только знай, что на этот счет у меня есть свой закон, который работает безотказно».

– «Какой же?»

– «Сейчас поймешь, – младшая отошла в угол и покосилась на сестру, – вот ты меня теперь видишь? Не смотри, не смотри, – только в зеркало! В зеркале ты меня не видишь, – и точно так же не вижу тебя я. – Она, крадучись, пошла вдоль стены. – А теперь? Не на меня, не на меня, – ты в зеркало смотри! Что ж, видишь?»

Сестра засмеялась. – «Ну… теперь вижу! Половину носа, половину рта и один глаз».

– «Во-от! – младшая подняла палец вверх. – И ровно настолько же вижу тебя я. Это и есть закон зеркала. И если мне, например, нравится человек, то я уверена, что так же нравлюсь ему и я, – по закону зеркала. И пусть он будет самый красивый, самый недоступный, пусть он даже будет женат, пусть возле него вьется хоть десяток красавиц! Пусть он будет принцем и королевичем, и царевичем, – да ради Бога, что из того. Только уж если я в него влюбилась, значит, точно так же влюбится в меня он! Я даже не понимаю, как это у меня получается. Но другие варианты исключены, – такой закон. И потом… еще веселее завоевать того, кто недоступен».

– «О да», – безмятежно подтвердила сестра.

Матильда уселась на подоконнике, болтая ногами.

– «Вот ты помнишь того англичанина? Ну, который влюбился в меня летом в имении? Ну, когда я была еще ма-аленькая? – нетерпеливо уточняла она, стуча по стене каблучком туфли. И вдруг изумленно всплеснула руками. – Послушай, Юля, а ведь я даже имя его забыла…»

Юля, как раз, хорошо помнила ту давнюю, не слишком красивую, довольно странную историю. Четырнадцатилетняя тогда Матильда (резвый и несмотря на ежедневные хореографические упражнения довольно угловатый, нескладный, с длинными руками, подросток), замыслив взбалмошную детскую интригу, с необъяснимым упрямством ее затем осуществила. То есть, влюбила в себя молодого англичанина, гостившего в соседнем имении.

Впрочем, вспомнила все и сама Матильда.

…Случилось все в разгар лета. Она давно уж заприметила красивого долговязого молодого человека, едва ли не каждый день промахивавшего мимо их окон на стрекочущем велосипеде. (Комната Малечки была на втором этаже, и окрестности просматривались из окна так же подробно, как, например, сцена из ближней ложи).

Вскоре Феликс Иванович с дочерью встретили того велосипедиста на соседней улице, – он весело катил прямо на них по гладкой глинисто-розовой тропинке. Учтиво пропуская отца и дочь, молодой человек соскочил с велосипеда в пыльную теплую траву, – из-под его светлых башмаков, застрекотав, выстрелили несколько кузнечиков и лениво вспорхнула белая бабочка-капустница. Придерживая веломашину за руль, молодой человек вежливо поклонился. От тропинки шел полуденный жар. Феликс Иванович приветственно приподнял шляпу и, обмахнувшись ею, с улыбкой проговорил: «Уф, ну и жара сегодня! How do you do, Чарльз! Вы незнакомы, – вот, прошу любить и жаловать: моя дочь Матильда… Матильда-Мария, – и с улыбкой прибавил: Кшесинская, разумеется».

Англичанин (в полный рост он казался еще выше) с серьезным видом опять поклонился, – теперь уже дочке.

– «Очьен… приятное знакомство. Мое имя есть Чарльз Макферсон», – взглянув на барышню, велосипедист доброжелательно улыбнулся. В ответ Матильдочка присела в книксене и решительным жестом балетной принцессы протянула свою детскую, сплошь в комариных укусах, загорелую ручку. Молодой человек, склонившись, осторожно пожал розовые пальчики и все с тою же благожелательной улыбкой учтиво спросил: «Вы, вероятно, изучаетесь гимназиа, Мария… не так ли?» – Она опять прыснула и закусив губу, взглянула на него исподлобья.

– «Совсем даже не так ли! И никакая я не Мария! Вообще никто меня так не называет! Я привыкла, чтобы меня звали Маля. Ма-ля, – по слогам повторила она, и в ее играющих желудевых глазах замелькали насмешливые искры. – И я изучаюсь не в гимназии, а в Театральном училище», – она вновь покатилась.

– «Маля!..» – отец укоризненно качнул головой, слегка развел руками и улыбнулся Чарльзу, словно бы извиняясь за шаловливый характер своей дочки.

– «О! – удивился молодой джентльмен, – вы мечтала быть актриса?»

– «Собирается стать артисткой балета. Она у нас обучается хореографии», – четко произнося слова, как всегда делают русские, разговаривая с иностранцами, объяснил молодому джентльмену Феликс Иванович и потрепал дочь по волосам.

– «Очень интересно… балет», – удивленно и одновременно одобрительно проговорил англичанин, бросив быстрый взгляд на крепкие, в белых носочках, в парусиновых туфельках ножки барышни (бывшие почти полностью на виду по причине по-детски еще короткого платьица).

После той нечаянной встречи Малечка и англичанин как-то незаметно подружились и виделись теперь едва ли не ежедневно. Она полушутливо, полусерьезно называла его «сэр», – «сэр Чарльз». Он ее «Малиа» и «Тили», – это второе имя было его личным изобретением, – именно с его легкой руки многие ее потом так называли.

Когда близилось время велосипедной прогулки Чарльза, Матильдочка торопливо причесывалась, спускала на лоб и на розовые ушки легкомысленные завитки, надевала дачную с широкими полями шляпу (в ней она казалась себе похожей на романтическую тургеневскую Лизу) и, повертевшись перед зеркалом, мчалась в сад. Бросала на скамейку книгу и, спрятавшись за деревом, обнимая шершавый пыльный ствол, высматривала появлявшихся из-за поворота велосипедистов.

Завидев еще издали Чарльза, она немедленно плюхалась на горячую чуть липкую с пузырями краски садовую скамейку, наугад раскрывала книжку и погружалась в чтение. Задумчиво накручивая на палец развившийся локон, прилежно изучала одну и ту же страницу и нетерпеливо взглядывала на дорогу. При этом маленькая кокетка беспрестанно кусала губы (слегка запекшиеся от жары они должны были соблазнять Чарльза, когда он, опершись на изгородь, отведет ветку лапчатого клена и взглянет на милое личико со скользящими по нему солнечными бликами, с кружевной лиственной тенью на смугло-румяных щеках). Чарльз подумает: ах, какая красивая девочка!.. – и все время пока они будут беседовать, не сможет отвести взгляда от ее алых губ.

Подкатив к изгороди, англичанин спускал с педали длинную ногу (клетчатая брючина схвачена на щиколотке бельевой прищепкой), тормозя, прошаркивал по траве подошвой светлого спортивного ботинка и отводил закрывавшую обзор ветку. Матильдочка не подавая виду, продолжала читать, и тогда англичанин с улыбкой негромко ее окликал:

– «Привьет-ствуйу, Тили! Как дьела?»

– «О, Чарльз! – юная кокетка, сияя улыбкой, весьма натурально удивлялась неожиданной встрече. Поспешно, страницами вниз откладывала раскрытую книгу, отводила тыльной стороной ладони прядь волос, заброшенную ветерком на румяную щеку.

– Здравствуйте, здравствуйте! А я так зачиталась, что и не видала даже, как вы подъехали!»

– «А что же, Тили… что же, Малиа, вы разве уже и читать умеете? Какая вы есть образо-ванная барышня, – искренне удивлялся Чарльз, широко раскрывая серьезные серые глаза, в которых исподволь зарождался смех.

– «Немного умею, да… пока только по складам! – подыгрывая ему, она фыркала и вновь брала в руки книжку. – Вот послушайте как я могу: Граф Мо-н-те К-ри-с-то-о», – намеренно медленно, по слогам читала она, обводя гнущимся розовым пальчиком золотые буквы заголовка, невинно поглядывая на англичанина, медленным жестом вновь сбрасывая со щеки развившуюся рыжеватую прядь. Оба хохотали. Румяная Тили откладывала книжку в сторону и, откинувшись на горячую спинку скамьи, взявшись за поля шляпы, мечтательно вздыхала.

– «Знаете что, Чарльз… а ведь когда-нибудь я куплю себе прекрасный замок на берегу моря и назову его «Вилла Алам».

Англичанин, сидя на велосипеде, упираясь ногой в забор, балансировал со скрещенными на груди руками.

– «A lamb? Вилла „агнец“? Оу-вечка?» – удивлялся он.

Она вновь хохотала.

– «Что за глупости, какая еще овечка! Алам это мое имя. Если написать латинскими буквами Маля и прочесть наоборот, как раз и получится: Alam. Красиво, правда? Я сама это придумала».

– «М-м… красиво, да! – словно бы прикинув, соглашался он. – А Вы, Малиа, большой… большая мечтател! Романтик!» (ударение у него перемещалось на последний слог).

Чарльз был весь такой чистый, тонкий, серьезный. Светловолосый и сероглазый, – одним словом, англичанин. Он учил ее кататься на велосипеде и шел рядом, придерживая руль, страхуя на случай падения. От белой рубашки пахло свежестью недавно выглаженного, чуть подпаленного утюгом полотна, – и еще воздухом, рекой, теплым летним ветром.

Иногда он усаживал ее впереди на раму и они быстро катили по розоватой до блеска укатанной тропинке. На резких поворотах, на стремительных крутых спусках, – когда кажется вот-вот вылетишь через руль в канаву, – Малечка закрывала глаза и, визжа от ужаса, одновременно хохотала.

– «Be calm, Тили! – едва слышно говорил тогда Чарльз, касаясь сухими розовыми губами мочки ее уха, – be calm, my frend! Be calm…» – И на протяжении всего пути она чувствовала на своей голой шее его спокойное теплое дыхание.

В конце августа в семье Кшесинских отмечали рождение младшей дочери Матильды. Поскольку знаменательное событие выпадало на лето, праздновали почти всегда в загородном имении. Ближе к последним числам месяца Феликс Иванович традиционно отправлялся в город за провизией для праздничного стола.

В тот раз со станции Сиверской отец приехал с двумя большими кожаными мешками. Кучер Василий, основательно вспотевший, сильно пропахший крепким лошадиным духом, сопя и топая, взобрался по ступеням крыльца. С пыхтением он втащил поклажу на веранду и, сложив в угол доверху набитые мешки, ушел распрягать лошадей.

Феликс Иванович сел в скрипнувшее под ним плетеное кресло, взял со стола газету и, отдуваясь, обмахивался. Прибежавшая из сада Тиличка, увидев мешки, ахнула и звонко расцеловав отца в обе щеки, полезла смотреть покупки. Один за другим она открывала хрустящие пакеты – и всякий раз радостно вскрикивала.

– «Ананас! Апельсины! Печенья! Эклеры!.. Вот это жизнь! Запируем как короли!»

Отец засмеялся. – «Ну, слава Богу, угодил! Ф-фу! Уморился я что-то – и то сказать, душно сегодня. Василий как всегда опоздал – да хорошо встретился мне на станции Чарльз, он и помог выгрузиться. Это ничего, душенька, что я пригласил англичанина на твое рождение? Думаю, вдруг рассердишься? Все-таки, личный твой праздник».

– «Мой личный… и отлично! и merci, папочка… я и сама не сегодня-завтра собиралась это сделать – пригласить Чарльза. – Она хлопнула в ладоши и, подбросив вверх яблоко, ловко его поймала, – что ж он, придет?»

– «Обещал быть, – отец скрутил газету в трубку и примерял теперь, как бы половчее шлепнуть ему ползущую по столу чернильно-золотую муху. – Приглашение мое, по крайней мере, принял с удовольствием, – Феликс Иванович с улыбкой взглянул на Матильду. – И спросил еще, можно ли ему быть вместе со своей невестою? Я сказал, что, разумеется, мы будем очень рады и все такое… вообще, мол, добро пожаловать».

– «Как?.. – дочка растерялась – надкушенное яблоко на полпути ко рту выскользнуло у нее из пальцев и укатилось под стол. – Да разве у Чарльза есть невеста?!»

– «Выходит, что есть. И вроде полгода уж как они помолвлены, – Феликс Иванович, вновь медленно, с оттяжкой замахнулся на муху. – И теперь его невеста как раз приехала… – он покряхтел. – Да у них и свадьба, кажется, назначена», – невнимательно говорил отец, следя за беспечной мухой, не знающей про занесенное уже над ней орудие убийства.

– «Ах, та-ак, – с нарочитым равнодушием протянула дочка и прерывисто вздохнула, – я не слышала ничего про невесту… Ладно, папочка, побегу… я цветы для праздника срезала в саду, теперь они горой на скамейке свалены. Нужно собрать в букеты, – а то как бы не завяли на жаре мои розы и пеоны», – она еще раз поцеловала отца в щеку и вприпрыжку убежала.

Феликс Иванович с размаху шлепнул газетой по столу и с выражением брезгливого удовлетворения небрежно смахнул на пол недвижную муху, жалко раскосившую свои помятые крылья.

Взбешенная Матильда стояла в это время за углом веранды и раздувая ноздри, шумно дыша, неодобрительно глядела на двух щенков, с глухим ворчанием возившихся в теплой пыли. Закусив малиновую нижнюю губу, она рванула к себе ближнюю крупную и почти уже отцветшую белую розу. Уколовшись, вскрикнула, отшвырнула в траву. Поднесла близко к глазам распяленную кисть, выдавила из невидимой ранки бусинку крови и сверкая глазами, сосредоточенно пососала уколотый палец. Потом понурившись, отбрасывая ногой камешки, неспешно побрела по дорожке.

…Во время празднества жених с невестою вели себя так, как и полагается влюбленным, – то есть постоянно переглядывались (и улыбки у них при этом были одинаковыми, – то вопросительными, то ласково-томными). Кроме того они украдкой старались коснуться друг друга. (Он ненароком забывал ладонь у нее на талии, – она же перед тем как ему ответить спокойно и нежно, словно бы невзначай, выкладывала на обшлаг его рукава свои белые пальчики с блестящими карамельно-розовыми ноготками).

Чарльз с невестой сидели напротив именинницы, чуть наискосок от нее, – и виновница торжества страшно злилась. Она терпеть не могла, когда тот, кого она наметила себе в поклонники, с кем давно и успешно кокетничала, вдруг с какой-то стати поступал в распоряжение другой женщины.

– «Конечно, – ведь его невеста взрослая, ей все позволено. Оттого ему с ней интереснее, чем со мной. Он не берет меня в расчет, считает маленькой. Почему мне только четырнадцать? Между прочим, столько же было Джульетте!.. в наше время четырнадцать лет считается детским возрастом. Как я хочу поскорее вырасти!.. Впрочем, мы еще посмотрим…»

На большом блюде торжественно внесли жаренные в сметане маслята. Выложенные горкой в обрамлении запеченного молодого картофеля и алых помидорчиков грибы были изжарены лично Феликсом Ивановичем. Собирали грибы именинница с сестрой Юлей и братом Юзефом, – что во всеуслышание и было объявлено гостям. Все хором расхваливали поварское мастерство хозяина, после чего разговор естественным образом повернул на грибы. Именинница объявила, что собирать грибы она любит больше всего на свете.

– «А что, разве в Британии не принято ходить в лес по грибы?» – словно бы не замечая сидящей рядом невесты, девочка в упор смотрела на Чарльза. Пристально щурясь, она гипнотизировала англичанина, требуя от него немедленного ответа. Чарльз отложил вилку, помолчал.

– «Может быть, да – кто-то ходит; но я нет, никогда не делал это», – не глядя на Матильду, спокойно и доброжелательно разъяснил Чарльз и тут же бегло, с улыбкой взглянул на свою невесту. Та в ответ поощрительно ему улыбнулась.

– «Странно. А между тем, это самое интересное в мире занятие, – собирать грибы. Неужели вы никогда не собирали грибов, Чарльз? никогда-никогда-а?» – разочарованно допрашивала именинница, недоверчиво сморщив нос. Как бы сожалея, что британец до сих пор лишал себя главного жизненного удовольствия, она покрутила кудрявой головой, опустила глаза в тарелку и бесцельно тыкала вилкой в кружок огурца. В ту минуту ей хотелось одного, – чтобы Чарльз заразился ее страстью к собиранию грибов.

– «Я не умею это совсем, Тили. Но если немного пробовать, возможно, мне нравит-са», – с улыбкой отвечал англичанин и пожал плечом.

– «Нет! не просто „возможно“, вам точно понравится! Зато уж я умею искать грибы даже там, где их вообще никто не находит! Иногда мне кажется, что грибы любят меня больше других, – вот и папа так говорит. – Тиличка рассмеялась нарочито громко. – Только, когда идешь в лес за грибами, нужно обязательно встать до рассвета! Я могу любого научить собирать грибы, – например вас!.. да только вас ведь ни за что не отпустит невеста», – она вызывающе взглянула на британца; сидящую же рядом с ним барышню по-прежнему не замечала.

– «Отчего же, – снисходительно улыбнувшись, проговорила невеста (так взрослые улыбаются пустым затеям детей); она отложила вилку и все с той же улыбкой, прищурившись, взглянула на забавную девчушку, – пожалуйста, идите. Я с удовольствием предпочту поспать… обожаю поспать на рассвете».

Ранним утром заспанная Малечка – тоненькая в ярко-синем необыкновенно к ней шедшем сарафанчике, повязанная желтым платочком (барышня-крестьянка!) и англичанин Чарльз (тоже заспанный, в белом картузе и в русских сапогах гармошкой) шествуют рядом по гулкому лесу. Под ногами у них шуршат прошлогодние листья, и мечтательный голосок кукушки, прилетая откуда-то с большой высоты, слышится тускло, точно сквозь вату.

– «Как хорошо… правда, Чарльз? – румяная Малечка останавливается, поднимает вверх голову (Англичанин, улыбаясь, смотрит на нежную шею, на круглый вырез батистовой, крестьянского покроя блузки). – Кукушка, кукушка, сколько лет я проживу? – И с закрытыми глазами мечтательно считает: один, два, три, четыре…»

Чарльз боковым взглядом замечает рыжеватую грибную шляпку с прилипшим к ней коричневым листком.

– «О! это ест грыби!» – вскрикивает он и опрометью мчится к ближней елке. Присев на корточки, раздвигает траву и бережно освобождает пространство вокруг своей находки. Англичанина Чарльза охватывает неведомый ему прежде грибной азарт.

– «Кто кого ест? Где ест грибы? – передразнивает его Матильдочка. – Йес, йес, грибы! – и забыв про кукушку, со всех ног мчится к елке.

Они углубляются дальше в лес. Вездесущий солнечный луч чудом пробивается сквозь еловый темный сумрак и тут же запутывается в рваной радужной сетке паутины; Чарльз и Матильда вместе, голова к голове склоняются над прелестной, надетой слегка набекрень грибной шапочкой, так заманчиво сквозящей в зеленых иглах травы и сталкиваются: лбами, руками, глазами. Матильда трет лоб, хохочет и присев, закусив губу, аккуратно срезает гриб. Они с Чарльзом одновременно поднимаются, смотрят друг на друга и вновь смеются: просто так, ни о чем. Матильда, молча, вертит гриб в руках, подносит к лицу Чарльза и таинственно спрашивает: «Правда красиво?»

– «Красиво очень, да, – не отводя взгляда от ее румяного личика, соглашается англичанин; он сдвигает на лоб картуз и улыбается, – это действительно есть красиво… почти как вы, Тили».

– «Что?! Я похожа на гриб?» – она заводит глаза под лоб и отворачивается с гримаской притворного возмущения.

– «O, no! – так же притворно спохватывается и Чарльз, – то мой плохой русский! Вы есть beauty, – очень красивая. Вы даже есчо лучше этот гриб». 10 11

– «Во-от! – назидательно, с лукавым удовлетворением подтверждает она и, взглянув на англичанина, встав на цыпочки, звонко хлопает его по лбу (Ой, у вас комар!..) И тут же с умышленной нежностью гладит лоб ладошкой. Потом она осторожно укладывает боровичок в корзинку. Вместе с Чарльзом они заботливо прикрывают грибы жесткими торчащими ваями папоротника и руки их вновь встречаются. Невзначай коснувшись липкой паутины, девочка брезгливо вскрикивает, и Чарльз, близко поднеся к лицу маленькую ладошку, очищает, старательно обтирает платком каждый из тонких розовых пальчиков.

Непонятная перемена произошла с Чарльзом как раз после той лесной прогулки. Что уж там случилось в лесу между барышней Кшесинской и высоким сероглазым англичанином – то никому не было ведомо. Да собственно ничего и не случилось. Однако именно после похода за грибами произошло необъяснимое: жених потерял голову, влюбился в четырнадцатилетнюю девчонку, с которой прежде лишь покровительственно дружил. Совершенно неожиданно Чарльз оказался не по-британски горячим и по-русски безрассудным юношей.

Мало того что он разочаровал свою невесту – и та уже через день уехала, сделав жениху шипящую сцену ревности. Англичанин и в дальнейшем вел себя неосмотрительно, по-детски глупо. Принялся вдруг забрасывать юную интриганку букетами, любовными записками – и даже искал с нею встреч наедине, словно эти ухаживания и впрямь могли иметь для обоих какие-то серьезные последствия.

Стоит сказать, что лукавая барышня вполне осознавала свое магическое воздействие на мужчин. Мало того – при любом удобном случае пыталась ими, мужчинами, манипулировать. Неосознанно, по-детски, кокетничая, девочка с необыкновенной легкостью добивалась мужского внимания, – а потом не знала, что с ним делать… И все-таки она ни разу не отказалась от возможности в очередной раз испытать свои чары.

Повстречав подходящий для кокетства объект, маленькая скромница включала собственную безотказную систему обольщения. По-детски наивный и в то же время игривый взгляд на миг задерживался на встречном, девочка легко вздыхала, опускала глаза – и этого вполне достаточно было для того чтобы оглянулся заинтригованный прохожий. Когда Матильдочку представляли незнакомому господину, она отбрасывала со лба челку, разводила в стороны загорелые ручки (исцарапанные в малиннике и потому сплошь покрытые тонкими гранатовыми штришками) и невинно улыбалась. Пожимая острым детским плечиком, с выражением робкого удивления она заглядывала в глаза будущей жертве, после чего направляла ресницы на кончик собственного носа и приседала в трогательном пружинном книксене. Все. Она знала, что уже сегодня вечером этот красивый высокий гимназист непременно явится к их калитке и, размахивая форменной фуражкой, хлопая себя ею по колену, с видимым равнодушием станет прохаживаться вдоль садовой изгороди. Независимо насвистывая, словно бы невзначай он будет заглядывать внутрь пустынного сада. Так случалось уже не раз.

Или студенту, подрабатывающему репетиторством на соседней даче, при воспоминании о юной барышне, встреченной им утром на развилке возле старого скрипучего тополя, представлялось вдруг, что репетиторство есть самая пустая трата времени, а ведь его, время, можно употребить на гораздо более приятное занятие. Что десятичные дроби, которые часами разбирает он со своим непонятливым подопечным, есть полнейшая ерунда и гиль. Что решительно ничего эти самые дроби не значат в его судьбе, а уроки летней математики с нерадивым малолетним оболтусом есть не что иное как бесцельное сжигание собственной драгоценной жизни. – А жизнь меж тем не стоит на месте! Она проходит мимо – со всеми своими чудесными удовольствиями, как прошла, всего-то один раз на студента и обернувшись, барышня с соседней улицы: маленькая веселая шатенка с лукавыми ласковыми глазами. И уж не интересом ли к его мужественной персоне объяснялось то робкое любопытство, что выразилось на миг в ее веселых круглых глазах?..