НАБАТОМ БЬЮ В КОЛОКОЛА! Поэма покаяния
Издательство:
Автор
- -
- 100%
- +
Всё, что я хотел сказать о нашем времени, – в этой поэме.
АвторЯ только сын народа своего…
Я только сын народа своего,И мне вовек не будут безразличныРоскошество дворцов его столичныхИ бедность деревенская его.Люблю, когда звенящий самолётМеня несёт в стремительном разбеге,Но не претит и тряский ход телеги,Когда она по колеям ползёт.Люблю, когда, мерцая на бегу,По осциллографу мелькают точки,Но мне милы и скошенные строчкиГустой травы на заливном лугу…Но не люблю, когда, как некий князь,Работник управленческого типаВрастает в стол,как будто в землю глыба,Всей сутью от народа отстранясь.Так повелось, не знаю почему,Но, сохраняя важность и породу,Не он, как надо бы, идёт к народу,А вновь и вновьнарод идётк нему.И гневно против этого всегоЯ голос свой сегодня поднимаю,Поскольку так я правду понимаю,Поскольку сын народа своего.В том году…
Не смирённый запретом(Вот ведь страсть в рыбаке!),Мой отец, что ни лето,Пропадал на реке.За седьмым поворотомВдоль некошеных травПроплывал он то с ботом,То с сетями на сплав.Тёплый сумрак сгущался,Становилось темно,И отец мой стучалсяБодрым стуком в окно.Выбрать затемно сетиПомогал я отцу.А наутро соседиСобирались к крыльцу.«Ай да Лёня, голубчик,Будь подольше здоров!Отпусти-ка на рубчикЕнисейских даров».И в обмен на бумажкиПо цене даровойСвежей рыбы по чашкеУносили с собой.И приподнято, в духе,Мой отец говорил:«Вот и ладно, старуха!Всех, как есть, накормил».И, разгладив рублёвки,Настроением креп:«Вот тебе на обновки,И на соль, и на хлеб».И струился упруго,Как на старом пруду,Рыбный запах в округеВ том голодном году.Тихо светит луна…
Тихо светит лунаВ отражении вод.А вокруг тишинаНад полями плывёт.И синеет гораЗа сияньем речным,И с отцом у костраМы сидим и сидим. 1954 г.Послевоенный хлеб
Неясный гул очередейНа затуманенном рассвете.Как лица близких мне людей,Я помню очереди эти.Ещё зевая и крестясь,Весь долгий путь ворча не в духе,К торговой лавке в ранний часСходились первыми старухи.Их телогрейки и платкиПестрели около забора,И с лёгкой чьей-нибудь рукиРождались темы разговора.Что дед Семён совсем ослеп,Что непослушней стали дети,Про то, что был бы только хлеб,И можно жить да жить на свете.И темам не было числа,И гул, рассветом не уменьшен,Всё рос. И очередь рослаУже за счёт детей и женщин.Я получал свой номерокС трехзначной цифрой карандашнойИ запасался, сколько мог,Недетской выдержкой тогдашней.Стоял, к забору прислонясь,Но видел у насосной вышки,Как, в поединке распалясь,Над чикой сгрудились мальчишки.И мне приспело поиграть!И мне монеты бить охота!Но скоро карточки сверять,Но хлеб купить – моя работа.И эта истина былаСильнее, чем запрет суровый.И долго очередь теклаК фанерной лавке продуктовой…Памятник
Тот памятник стоял в центральном сквере,В широком георгиновом кольце,С печатью непреклонной гордой верыНа отрешённо-гипсовом лице.Но как-то город был разбужен вестью,Что памятника в сквере больше нет,Что на его святом когда-то местеЛишь гипса исковерканного след.Ватага быстроногих ребятишек,Мы первыми собрались у руин.И любопытства нашего излишекБранил какой-то строгий гражданин:– Ишь, расшумелись!Ну-ка, живо, живо…Нашли, где заниматься беготнёй… —И терпко пахло зрелою крапивой,И гипсом, и цветочною пыльцой.Тот гражданин ушёл. Пришли другие.– Вот так вот и живёшь:с небес да в грязь.– Не дело это, братцы дорогие…Не дело так,народа не спросясь…А день рождался. Поднималось солнце.Всё больше света рдело в облаках.– Да что тут спорить?Время разберётся…– Оно-то разберётся… Нам бы как…За днями промелькнувшими моими,Перед началом будущих времёнВсё реже я встречаю это имяСреди других фамилий и имён.Но почему почти на полпланеты,С улыбкой в чуть прищуренных глазах,Летят его забытые портретыВ грохочущих,как гром,грузовиках?Уже вспоминаю, как сон…
Уже вспоминаю, как сон,Отцовские те разговорыО том, что народ испоконДля власти заместо опоры.Пускай неказиста на видИ ветхая, может, отчасти,Но держит пока да молчит,А это и надо для власти.Бледнела испуганно мать:Мол, не было в доме печали,Так могут придти и забрать,Как в мае соседа забрали.И мать закрывала окно,Как будто бы там, за окошком,Нас чьё-нибудь ухо должноПодслушивать зло и сторожко.И молк разговор без следа,Как будто его не бывало…Тех лет роковая бедаК молчанию нас приучала.Вникай в простоквашу да щи,Не лезь на рожон, как ведётся,А что и увидишь, смолчиВ надежде, что власть разберётся…Увы, обернулись не в сонОтцовские те разговорыО том, что народ испоконДля власти заместо опоры…Картошка
Не туманно, не смутно,Словно было вчера,Вижу серое утро,Грузовик у двора.Предстоит на потеху,А не то и на страх,Нам по городу ехатьНа картошке в мешках.И по лужам вчерашним,По рассветной поре —К фиолетовым пашнямНа заречной горе.А дороженька —камень,Чуешь все бугорки.И сидим мы, рукамиУхватясь за мешки.И на каждой горушкеПодлетаем молчком,И крестится старушкаВтихомолку, бочком…Наконец, с разворотаОбрывается путь,И до главной работыОстаётся чуть-чуть.И пока над бортамиС гиком ходят мешки,Мы, кто меньше годами,Рвём цветы у межи…Но готовы деляны,Ярче краски утра,И заняться деламиНаступает пора.Поначалу работаНе особо трудна,Но доводит до потаДо седьмого она.– Ты смотри, как над пашнейНынче крепко парит!Ну-ка сбегай за фляжкой, —Мне отец говорит.И до рощи до самойЯ бегу бороздой,Где упрятана в ямеНаша фляга с водой.Вместе с тряпкою влажнойФлягу я достаюИ, измученный жаждой,Воду зябкуюпью.Сколько так вот, не знаю,Я готов простоять.Только вдруг вспоминаюПро отца и про мать.И с ребячьей отвагойВновь деляной бегу,Слыша в бьющейся флягеПлеск на каждом шагу…Но уж полдень! —ЛопатуБатя прячет в межу,Говоря хрипловато,Что пора к шалашу.И, постлав покрывало,Мы у рощи сидимИ смеемся устало,И устало едим.Говорим понемножкуИ о том и о сём:Мол, родится картошка —Год опять проживём.Только слушать про этоЯ совсем не люблю.И, притихший, пригретый,На опушке дремлю.И под гул разговора,Словно вскользь, не всерьёз,Слышу вкрадчивый шорохРаспушённых берёз…Из жизни Исаакия Оптинского
Шестнадцатые сутки шёл допрос.В тюремном коридоре друг за дружкойСтояли длинной цепью арестанты.Ни сна, ни крошки хлеба, ни словечка.Лишь кто-нибудь на миг глаза прикроет,Конвойный саданёт его прикладом,Да так, что бедный охнет и застонет,И вновь удар прикладом получает.Бывало, в этой гиблой тишине,Сознание теряя, упадётОдин из арестантов, но помочьЕму подняться строго воспрещалось.Ведро воды холодной из под кранаВ лицо упавшему плескали с силой.Архимандрит, высокий, благолепный,Не потерявший и в застенках вида,Молился эти все шестнадцать сутокПочти без перерыва. И тогда,Когда, скрипя, распахивалась дверьИ он входил в сырую комнатёнку,Где следователь новый за столом,Небрежно перелистывая дело,К монаху с резким криком обращался:– Ну, хватит запираться, сивогривый!Признай врагом епископа НикитуИ этот вот листочек подпиши!.. —Пятнадцать раз почти одно и то жеОн в комнате сырой и полутёмнойОт обвинителей безбожных слышалИ говорил, что это ложь и этоОн не имеет права подписать.Пятнадцать раз тюремные сатрапыРазгневанно монаха отсылалиВ конец конвейера из полумёртвых,Уже едва державшихся людей.И кто же знал, что жуткая цепочкаВ последний раз идёт по коридоруДо ненавистных адовых дверей!Энкэвэдэшник, дюже деловитый,Сказал архимандриту, лишь вошёл он:– Себя виновным вы не признаётеИ подпись под признанием поставитьНе собираетесь… Тогда – расстрел.К такому обороту вы готовы? —Архимандрит поднял глаза усталоНа истязателя: – Свой крест принятьДавно уже готов я. – Всё! Идите! —И вот их от Тесницких лагерейВезут по Симферопольской дорогеВ уже видавшем виды воронке.И стражник, их прикладом подгоняя,Заталкивая в тёмный крытый кузов,Напутствовал с ухмылкой на лице:– Ещё вам крепко повезло, бедняги.Уйдёте в мир иной не в день обычный,А в светлый праздник —в Рождество Христово! —Полуторка скрипела, дребезжа.А Исаакий Оптинский тихонькоВ усы свои седые улыбался.Всю ночь он спал и сон ему чудесныйБез перерыва снился, долгий, светлый.Как будто он Рождественскую службуВ каком-то храме незнакомом служит,И храм украшен ветками от ёлок,И жарко в храме свечи полыхают,И мирно вьётся ладана дымок…Как мать полоскала бельё
Мороз золотистый, сибирский,Вот-вот и дыханье сведёт.Дорогой зальделой и склизкойМать с тазом на речку идёт.Не таз, а колодец широкий,И столько белья в нём лежит,Что башенный сторож стоокийБеззубо, но лихо свистит.В заплатанных валенках меситРазмолотый трактором лёд.В карман за словечком не лезет,Из стыни воздушной берёт.«Эй, женщина али девица!Не любит, ли чё ли, супруг?Бери-ка мои рукавицы,Останешься, девка, без рук!»А мать не спеша, голорукоСвой груз перехватит, и вновьШагает легко и упруго,Лишь в щёки бросается кровь.Да как ещё с горки высокойПо краю тропинки сбежит!И к проруби – снежной протокой,Где бабья работа кипит.Там панцири с хрустом бросаютВ протоку, и лишь отойдут,Полощут бельё, выжимаютИ лютую воду клянут.И руки в свои меховыеСуют рукавицы, смеясь:«Повылезли все, вековые,А всё же куда мы без вас!»Но мать на краю водоёмаКак будто врастает в него.Лишь руки пылают знакомо,И нету вокруг ничего.«Да что ж ты! стиралки застудишь! —Ругают соседки её. —Под старость безрукая будешь,А это какое житьё…»Рубашку отца выжимая,В ответ улыбается мать:«В мороз я всегда огневая,Лишь лёд не могу поджигать…»Но так разгоняет жестокоОкошко дымящихся вод,Что вот загорится протокаИ мигом растопится лёд.Воде так и хочется взвиться,Опасная ходит волна!И хоть бы на миг в рукавицыЗасунула руки она.У всех лишь ещё половинаВ тазах и корзинах белья,А уж поднимается Нина,Молодушка, мама моя.Берёт, как колодец широкий,Свой таз бельевой, и опятьПо речке, по горке высокойЕй с грузом застывшим шагать.По улице, к речке склонённой,Дорогой идти ледяной,И жгучее солнце коронойБлестит над ее головой.И молодо ноги шагают,И карие очи ясны,И щеки, как розы, пылают,И руки, как солнце, красны.И сторож у водонапорнойУ башни, что вся в куржаке,Беззубо свистит и упорноНа странном своём языке.Но мать подымает ресницыИ с вызовом – наискосок:«Развесить бельё рукавицы,Не дашь ли, отец, на часок?»И сторож, поохав, смеётся,Качает чудно головой,И эхо, как хрип, раздаётсяВ простуженной башне пустой.Осень в Минусинске
Сад облетал. Над облетавшим садомНа солнце полыхали купола.Над куполами и над листопадом,Раскинув крылья, тишина плыла.Бесшумно шли по улице машины,Бесшумно шла старуха по листве,Бесшумно, словно трещины, морщиныРаскалывали кожу на лице.И, словно сад, бесшумно облеталаДуши моей осенняя листва,И падали, и падали усталоБесшумно-невесомые слова.И тишина плыла над куполами,И тишина в душе моей плыла…Сад облетал. Над облетавшим садомНа солнце полыхали купола.Дед Матвей
Уже который год пшеницаПод зимний снег печально шла,И дед Матвей,прикрыв божницу,Крестил колхозные дела.– Да где же видано, Создатель,Чтоб до зимы не сжали хлеб!Или взаправду председательОт кабинетных стен ослеп?.. —А тот в райком писал отчётыИ дома, выпив первача,Сидел, задумавшись о чём-то,Магнитофону в такт стуча.Вдоль по улице пыльной…
Вдоль по улице пыльной,Молчалив и суров,Ходит Федя МогильныйМимо старых дворов.В длинной белой рубашкеС кистевым пояском,В галифе и фуражкеИ всегда босиком.Только если уж строгийЖмёт мороз, как тиски,Он на красные ногиНадевает носки.И лишь только случитсяВ чьём-то доме беда,Федя молча стучитсяИ заходит туда.И усталый, несильныйСлышен голос глухой:«Здравствуй, старец Василий,Вот и я за тобой».И хозяйка поспешноВынет в тряпке гроши:«Ты уж, Федя сердешный,Всё, как надо, сверши».Отсчитав половину,Сколько в дело уйдёт,Заказать домовинуОн спешит из ворот.Домовину и ленту,И звезду, и венок,И участок в арендуНа неведомый срок…В настигающем гореВремя лётом летит,Вот и улица в сборе,Двор с рассвета раскрыт.Слышен голос несильный:«Сдай в сторонку, народ».Это Федя МогильныйУказанья даёт.Крепко слит со словамиСтрогий облик лица.«Разверните ногами.Ставьте возле крыльца…»А у дома в народеТихий говор: «Сосед?Сколько Феде?» – «Да, вроде,Точных данных и нет.Мне уж семьдесят в среду,А всё помню его.И отца он, и дедаПровожал моего…»И опять медь оркестраЛьётся горестно в грудь,До прощального местаНачинается путь.Плач то громко, то глухо,И нестройно, вразбродСтарики и старухи,И весь прочий народ.И по улице пыльной,Сняв фуражку, босой,Снова Федя МогильныйИх ведёт за собой…Школа
В начале жизни школу помню я…
А. С. ПУШКИНСудьба у каждого своя,Свои и радости и боли.Печально вспоминаю я,Как счастье прочили нам в школе.Ни терниев и ни стерни.Дорога как по виадуку.Лишь только руку протяни —Судьба удачу вложит в руку.Но вместо лёгкого путиМы кровью сердца постигали,Что жизнь – не поле перейтиИ что не так погожи дали.И эта правда, что с тоскойИ с горькой болью мы открыли,Была как битва под Москвой,Когда на карте: или – или…Я славлю смелый поворот.В том толк, пожалуй, всякий знает,Когда, накренивая борт,Корабль движенье выпрямляет.Но пусть не стынет в сердце боль,Пусть не смолкает мысль подспудно:Что жизнь и в наше время бой,А бой – в любое время трудно.Ещё не знаем мы, кудаСвой ход «Титаник» наш направит.Пройдёт ли с бурею бедаИли под толщей вод раздавит.Что-то правды мы стали бояться…
Что-то правды мы стали бояться,Словно, правда грязна и вредна,Словно, могут пыреем поднятьсяСортовые её семена.Видно, с ложью в былом побраталисьИ с тех пор перед правдой хитрим.Там, где надо сказать: «Просчитались»,«Кое-что не учли», – говорим.И прореху заплаткою свежейДруг от друга стремимся прикрыть.А ведь это в убыток себе же —Вот бы надо о чём говорить!Ведь давно научило нас время,Да и учит сейчас наперёд:Там, где правды не брошено семя,Непременно неправда взойдёт.Тут не забудешь и вовеки…
Тут не забудешь и вовеки,Как, в кучу ссыпав медяки,В сибирском городе калекиСчитали деньги у реки.Их было трое у излуки —Один с крюками на руках,Другой в тележке, толсторукий,А третий был на костылях.Закончив счёт медяшкам строгий,Чтоб не запрятались в траву:«Тут на пять штук, – сказал безногий, —А остальные на жратву».«Жратва с похмелья, между нами,Зловредней, чем угарный дым.Возьмём на все, – сказал с крюками, —Подольше вместе посидим».А с костылями не ответил,Он костыли к ноге сложил.Давно уже на белом светеОн по-немому говорил.И толсторукий, не помешкав,Сказал, нагнувшись к колесу:«Я хоть без ног, да на тележке.В одну минуту привезу…»И вот у горькой той излуки(И рассказать-то нету сил)Из рук безногого безрукийВино глотками жадно пил…Потом они сидели вместе,Пока негромко, как сумел,Безрукий о печурке теснойИ о землянке не запел.И тот, который был в коляске,Как будто что придало сил,Неторопливо, без опаски,Мотив знакомый подхватил.И с костылями, туча тучей,Сомкнул мычаньем голоса.И по щеке его колючейСкатилась пьяная слеза.Потом вина они налили,И о протез стакан стучал,И двое снова говорили,А третий слушал и молчал.«Вот обзывают: инвалиды,Что от вина, мол, пропадём.А я скажу им без обиды —Пусть хоть такие, да живём.Пускай безногие, немые,Да вот глядим на белый свет.А сколько нас по всей России,Которых вовсе больше нет…»Немой смотрел сквозь поволоку,Как над рекой сгущалась ночь.И я стоял неподалёку,Но чем я, чем я мог помочь?Какие грехи вековые…
Какие грехи вековыеНа нас и на наших отцах,Что даже старушка РоссияОт нас отвернулась в сердцах! —А нам невдомёк. Нам неймётся.Нам жалко пути своего.Но если и Бог отвернётся,Куда ж мы тогда без Него?..Теперь на родине я только гость…
Теперь на родине я только гость.Набравшись сил, я снова уезжаюИ крепко-крепко к сердцу прижимаюРодной земли, земли сибирской горсть.Я поправляю на плече рюкзакИ говорю родителям, прощаясь:«Я ненадолго с вами разлучаюсь.До скорой встречи. Не грустите так».Отец и мать… Как их сутулит грусть!Разлука с сыном нелегко даётся.Но, видно, так из века в век ведётся, —Взрослеющих зовёт в дорогу Русь.Вот и меня в дорогу позвалаЗаманчивой, ещё туманной целью,Обвеяла жарою и метельюИ от родного дома увела…Я поправляю на плече рюкзакИ говорю родителям, прощаясь:«Я ненадолго с вами разлучаюсь.До скорой встречи. Не грустите так…»Бумажный человек
В Свердловске осень…
В Свердловске осень. Синий дождьДо блеска тротуары вымыл.Когда по улице идёшь,Цветами пахнет полевыми.Цветами пахнет. И опять,Охваченный щемящей силой,Я не могу не вспоминатьО тополях над речкой синей.И вижу я, как наяву,Наш дом под крышею покатойИ в лёгких тучах синеву,Пылающую в час заката.Мне видятся отец и мать.Они сидят за чашкой чаяИ долго не ложатся спать,Бродягу-сына вспоминая.А вот скамья… Когда-то здесьСидел я с девушкой любимой,И сквер дремал в сирени весь,Ночной, густой, неповторимой.И поцелуи, и в любвиПризнанья… Но былое тает.На письма частые моиОна давно не отвечает.Слова обманчивы, пусты…Но ты, о сердце, не сдавайся,Не предавай свои мечтыИ прежним, прежним оставайся…Утренние стихи
Встаём в семь тридцать. Койки заправляем.Рассвет, пылая, косо бьёт в окно.«Давайте-ка, ребята, погуляемПо городу. От книг в глазах темно».И мы идём. Попутные трамваиЗвонят: «Спешите, мальчики! Скорей!»И, приостановившись, зазываютУлыбками открывшихся дверей.«Нет, нет, спасибо! Нам спешить не нужно.В разгаре сессия. Занятий нет».И мы идём. Над кем-то шутим дружно,Подолгу смотрим девушкам вослед.Любуемся осенними садами,Сияньем солнца в небе голубомИ хором объясняем полной даме,Как отыскать Центральный гастроном.Позавтракать заходим в кафетерий,И как всегда, народу здесь битком.Заказываем дюжину коктейлейИ восемь порций кофе с коньяком.С большим трудом мы занимаем столик,Стихи читаем, обсуждаем, пьём.Мы полчаса высиживаем стойко —И только с боем столик отдаём.И вновь идём… И снова смех и солнце,И люди, и сияние витрин.И всё прекрасно, празднично и сочно,И, словно солнце, сами мы горим.Берём мороженое, не жалея денег,Пьём свежий квас, толпой заходим в тир.И хочется большое что-то сделать,Огромное и доброе, как мир.Письмо потомкам
В издательстве мне рукопись вернули.Редактор хоть и молод был, но строг.Как следователь, он сидел на стуле,Вникая в суть моих подсудных строк.Потом он встал и, голосом играя,Сказал, как будто вышил по канве:«Живёте вы в индустриальном крае,А пишите, простите, о траве.Отмечу сразу – так сейчас не пишетИ самый начинающий поэт.Ведь в том, что ветер море трав колышет,Ни образа, ни мыслей новых нет.В стихах на пустяках ваш взгляд рассеян.Нет доменных печей в тени ветвей.Припомните, что говорил Есенин:«Воспой поэт, что крепче и живей…»Сказал редактор. Всё до точки вышил.И посмотрел задумчиво на дверь.Я рукопись забрал и с нею вышел,Увы, в неметаллический апрель.Весь свет,священным гневом переполнясь,Он травами, как я словами, крыл.И был он ослепительней, чем образ,О коем мне редактор говорил.Я шёл по зеленеющей аллее.Шёл, торопясь за мыслями поспеть:Мол, печь – она, действительно, живее,И нет причины, чтоб её не петь.Мол, печь – она и впрямь травы покрепче,И не травой сильна сегодня Русь.Приду домой и сразу же за печи —Плоды цивилизации возьмусь.Так думал я. А сердце – сердце ныло:Увы, стихи о травах не издать.И я вот с этой думою унылойРешил письмо потомкам написать.О том, что трудно в век индустриальныйПробить стихи о травах и душе,Что у меня на случай идеальныйИ маленькой надежды нет уже.О том, чтоб знали дальние потомки,Что по вине стальных редакторовПисательские полнились котомкиИзлишним гулом домен, тракторов.И что Борис Ефремов, сын России,На этом индустрийном виражеХотел писать о силе индустрии,А получались песни о душе.Бумажный человек
Десять лет и четыре годаОн живёт странной жизнью своей,Отгороженный от народаЦелой дюжиной плотных дверей.За серьёзным бумажным деломОн сидит, тяжело дыша.И вросла в неподвижное телоПозабывшая крылья душа.Лишь под вечер, нарушив порядок,От бумаги он взгляд оторвёт:– Это я… Испекла куропаток?Вот и славно… – И трубку кладёт.И не вспомнит любитель дичиПро далёкий родительский дом,Где без роскоши и величьяЖил он с матерью и отцом…В шесть пятнадцать на чёрной машинеОн по городу мчит с ветерком,И шуршат по асфальту шины,И витрины летят за окном.И мелькают прохожие возлеВ ярком свете витрин и фар,И сквозь тощие их авоськиПодметённый блестит тротуар.Они всё той же мёртвой хваткой…
Они всё той же мёртвой хваткойВсё так же держатся за власть.И всё крадут, с ухмылкой гадкой,Пока хоть что-то можно красть.А нищие – они нищают,А власть имущие – царят.И всё сулят да обещают,Всё обещают да сулят.И мне всё с той же скорбной мукойВсё та же мысль стучит в виски:Как не отсохнут эти руки,Не омертвеют языки?Дмитрию Кедрину
«У поэтов есть такой обычай —В круг сходясь, оплёвывать друг друга…»Налетели гиблой стаей птичьей,Били с разворота и по кругу.Вы с какой, товарищи, охоткиИ какая в этом вам потреба? —Мне хватает и моей чахотки,Я четыре дня уже без хлеба.Может быть, за то, что в комнатёнкеЖил с женой и дочкой в ПодмосковьеИ стихов издательских котомкиВечерами правил по-воловьи?Может быть, за то, что я в анкетеНаписал, что из семьи дворянской? —Но всего дворянского в поэтеРазве верность правде окаянской.Может быть, за то, что в дни лихиеНе сходил с крыльца военкомата,Чтоб отправили отцы родныеНа войну хоть тыловым солдатом?Вы зачем со всей своей силёнкиПо очкам? – они возьми да брызни.А ведь я в родной дивизионкеДень и ночь хранил их больше жизни.А теперь – вот так! – из электрички.Не хочу, чтоб кто-то был напуган…«У поэтов есть такой обычай —В круг сойдясь, оплёвывать друг друга…» 28.09.11 г., день Использованы строчки Дмитрия Кедрина из стихотворения «У поэтов есть такой обычай…»Поездки в колхоз
Ни приветствий, ни слова о смычке,В поле грязь, словно чёрная ночь,Лишь парторг говорил по привычке:«Что поделаешь, надо помочь…»И в поклонах сутулились спины,Словно поршни в моторах стальных.А в сторонке – моторы-машины,И звенели ключи возле них.Добирали рядки на закате,Отправлялись начальство искать,И учётчица в синем халатеПроставляла пометки в тетрадь.А наутро – разбитое тело,И какой-то разлад на душе…Боже мой, как же всё надоело!Как поездки в печёнках уже!..Проносит волны по болоту…
Проносит волны по болоту.Вскипает тинистая грязь.И уж кричит с восторгом кто-то:«Какая качка поднялась!»И слышишь: буря – за словами,И видишь: за волной – волна.А там, под этими волнами —Всё та же вязнет тишина.Отыграла в деревне гармошка…
Отыграла в деревне гармошка.Стал другим деревенский народ.Тут сейчас из любого окошкаПугачёва с пластинки поёт.Ну, а песен народных не слышно,Разве в тесном, семейном кругу…Почему так причудливо вышло,Не один я понять не могу.Раздумье
Значенье истинам крылатымМы слишком поздно придаём.Что не додумали когда-то,Сполна додумаем потом.И вот за детскую наивность,За неумелое житьёВедём колючее, как ливни,Раздумье трудное своё.Да как же так, чтоб в самой древнейЦепи звено оборвалосьИ нашей матушке деревнеСтал не по силам прежний воз?Да как же это приключилось,Что молодёжь в родном селе,Учась грехам, не научиласьЖить по-крестьянски на земле?Давно пора понять нам святоИ внукам передать о том,Что не додумаешь когда-то,Сполна доделаешь потом. 14.12.83 г., деньГруз нехваток
И снова нежданная встречаС тобою, столица Москва!Опять окрыляют и лечатИ камни твои, и трава.По улицам звонким и узкимЯ снова, волнуясь, иду,И сердце распахнуто чувствам,Как в том, послешкольном, году.И вновь ничего мне не надо,Лишь только идти и смотретьНа эти резные фасады,На эту узорную медь.Но с чёткостью ясной рассветаПриходит пора вспоминать,Что надо и это, и это,И это, и то покупать.Семье – апельсины и мясо,Знакомым – бельё и духи,Учебник для третьего класса,Известных поэтов стихи…О, груз повседневных нехваток!Опасней ты грузов иных,Поскольку уж твой отпечатокЛежит и на чувствах святых.И я на резные фасадыНевидящим взглядом смотрюИ с горьким налётом досадыСебе самому говорю:Наверно, в такое уж времяНа свете мне жить довелось,Что даже в лирической темеДля критики место нашлось.Молитва
О, Споручница грешных,Перед Сыном явисьИ за нас, неутешных,Перед Ним помолись.За раздоры, сомненья,За разлад на РусиНам, безбожным, прощеньяУ Него попроси.За бездумье, гордыню,За утерянный стыд,Нас, заблудших в пустыне,Пусть Всевышний простит.И, живительной новьюВоскрешая сердца,Пусть спасёт нас ЛюбовьюВсеблагого Отца.Перед Нежным и ГрознымПомолись горячо,Если это не поздно,Если можно еще…