- -
- 100%
- +
Но во время следующих встреч я узнала некоторые подробности её жизни. Софья была из категории «дети войны». Родители – оба – фронтовые врачи. До конца войны не дожили —погибли. Росла у тётки, с её детьми, в голоде, без ласки. Потому и сама любить не умела.
Вышла замуж. Сына родила. Не сюсюкала, растила, как надо, человеком. Муж в 40 лет ушёл к молодой. Вычеркнула его из жизни. Ушёл, значит, предал. Сын принял сторону отца, в 16 лет ушёл в новую семью. Вычеркнула и сына.
Жила работой – главный бухгалтер на большом предприятии. Все её боялись и за строгость не любили. Ни с кем не было отношений дружеских. Никого к себе не подпускала.
Ушла на пенсию. Сидела дома. Не шиковала, но и не бедствовала – привыкла довольствоваться малым.
Сын появился в гостях через 16 лет. Впервые. Сказал, что украли паспорт, нужно свидетельство о рождении. Был к тому времени женат. Но без детей, потому что, когда спросила, есть ли у неё внуки, тот ответил отрицательно. Сказал, что отца похоронил. Даже не спросила, когда и как это произошло, потому что просчитала его кончину карой за предательство. Спросила у единственного родного человека, приедет ли он похоронить её. Подумал и сказал: «Да». Попросила забить в телефон номер, мол, случится – сообщат.
Так всё в точности и вышло.
Больше ничего о Софье Андреевне я не могла вспомнить, как ни старалась. Но ведь зачем-то и моё имя она в телефонной книжке сохранила. Может, чтоб я потом могла рассказать кому-то про её никчёмную жизнь? Ну, вам, например? Чтоб знали, что надо дорожить близкими, не рубить с плеча, жить с миром в ладу, а не в мире одиночества.
Я задула свечу. Стеариновые слёзы толстой коркой покрыли горох. Интересно, а сын? Упадёт ли хоть одна слеза из его глаз? Будет ли он скорбеть по матери, которая дала ему жизнь, но не стала близкой и родной при этом?
Ответа нет. На душе тяжело.
Я выбросила в помойное ведро импровизированный подсвечник и набрала знакомый номер:
– Мамочка. Привет. Ты как? У меня всё хорошо.
БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ
Налитый кровью глаз луны, выпавший из глазницы неба, барахтался в сетке нитяных штор.
Одноглазая ночь сверлила меня мутным зрачком, словно хотела заглянуть в душу.
«Нет! Изыди! Не смотри на меня так!» – препиралась я мысленно с красной луной. И отвернулась к стенке.
В голове пусто, как и в желудке.
И вдруг такая же одинокая, как луна, мысль вонзилась в висок и стала проворачиваться штопором. Против часовой стрелки, против моего желания, против всего святого.
Это был вечный вопрос, который задавал себе и Гамлет, принц датский: «Быть или не быть?» Для того, чтобы быть, надо приложить усилия. Если выбрать «не быть», можно оставить всё как есть.
Как – есть? Зачем я произнесла это вслух?
Тараканы, кишащие в моей черепной коробке, как комары к вечеру в погожий летний день, сразу зазвенели-запели: «Встань и иди! Иди! Иди!» При этом они мерзко хихикали и потирали лапки в предвкушении моего грехопадения.
Им робко пытались противостоять бабочки. Те, что недавно вывелись в моём животе. Раньше там жили личинки. Долго и спокойно. В самых нижних слоях жира – на чёрный день.
И вот вчера из личинок вылупились бабочки. Выбрались наружу. С огромным трудом. Так выбирается сантехник из коллекторной трубы: сперва голова, потом плечо, потом пара матов, потом – второе плечо, и вот уже весь он на поверхности. Они выкарабкивались так же. Сперва головка, потом лапки, одно крыло, другое. Только без матов, врать не буду.
Теперь новорождённые бабочки набираются сил. Вот-вот они поселятся в моём животе навсегда. И тогда откроется вторая чакра Свадхистана и чакра Манипура, и я пойму наконец, в чём прикол песни Глюкозы «Бабочки в моём животе».
Но бабочкам-малышкам нужно продержаться хоть пару-тройку деньков. Желательно без катаклизмов. Пока же они слабы и бесцветны. Поэтому их робкие потуги противостоять нахальным тараканам выглядели как бой анорексички с Костей Дзю.
Я подтянула колени к животу, чем попыталась создать хотя бы внешнюю защиту бабочкам-младенцам, способным впоследствии поднять меня на чешуйчатых крыльях над суетой бытия.
Чтобы не слышать хора тараканьих голосов, я без лишних слов вмуровала правое ухо в ортопедический матрац «Аскона». Сильно. Так в 90-ые закатывали в бетон неугодных им людей бандюганы. Левое же ухо, оставшееся доступным для приказов извне, прижала подушкой.
Прислушалась. Тихо, как в школе на уроке за минуту до опроса.
Только бы успеть заснуть в тишине, только бы успеть.
Плотно закрываю глаза. Веки захлопнулись, как двери вагона в метро, синхронно и плотно. Сон шёл ко мне на цыпочках, неся в руке растоптанные тапочки.
Но… Нет! Только не это!
Ноздри затрепетали, как груди юной девственницы под пальцами умелого Казановы. Два предательских отверстия, оставшиеся незапечатанными, учуяли запах.
Он. Был. Потрясающим.
Его не спутаешь ни с чем. Так пахнут только они. И это не Opium и даже не Poison.
Мысли забегали как ответственные за пожаротушение при проверке состояния противопожарной безопасности. То есть беспорядочно. Туда-сюда, с нулевым КПД.
Голова закружилась. На чаши весов были брошены – с одной стороны – минус 7 кг за неделю, с другой – плюс килограмм их. Настоящих копчёных охотничьих колбасок из прошлой жизни. Спрятанных в самый нижний отсек холодильника. Приготовленных для передачи толстой соседке. Пахнущих, зараза, сквозь дверцу, пластиковый контейнер и три пакета.
Быть или не быть?
Встать или спать?
Диета.
День второй.
Кто кого?
ПЛЕТИСТАЯ РОЗА
Люба вплотную прижалась лбом к холодному оконному стеклу. Показалось. Шум за воротами, не Ваня приехал. Хотя уже пора бы. Позвонил, что задерживается. Знает, что жду. Хотя чаще наоборот бывает – он уже дома, а я, как всегда, опаздываю. Не работа, а нервотрёпка сплошная. Одно радует – дома ждут.
На улице темень, какая бывает осенью. Не золотой осенью, что бабьим летом зовётся, а пора, когда слякоть празднует победу над скупыми солнечными лучами. Когда дождь каждый день моросит, как из сита, и собака из будки выходит только по большой нужде. Когда золотые листья жухнут, и, напоенные влагой, напоминают о том, что всё – тлен. Скорей бы уж мороз, первый снег и предзимье. Фонарь возле дома раскачивался и скрипел, как несмазанная телега. Под ним в столбе света капли моросящего дождя превращались в блестящие драгоценные нити.
Как всё относительно. Под каким углом смотреть…
Женщина шагнула назад, в тёплое пространство уютной кухни, рукой взялась за занавеску, чтоб задёрнуть, но взгляд упал на плетистую розу у забора. Вокруг – грязь и умирание, а эта цветёт. Пышно. Шикарно. Ярко. Не то ли сейчас и с ней происходит? И пусть на пузатых баночках крема, что выстроились по росту перед зеркалом, блестящим по глянцевому сияет, как говорят, 45 плюс! Разве это приговор, если самый нежный и родной человек на свете носит её на руках?
Родители дали ей красивое имя Любовь.
И этой самой любовью, только с маленькой буквы, была она ранена дважды. Оба раза – до полусмерти. Но – выжила. И расцвела. Пусть – осенью, а не весной, но – буйно.
И теперь цветёт и пахнет, как большой куст за окном, что поднят из грязи и подпёрт в нужных местах Ваниными руками. Цепкий и колючий цветочный куст зажил новой жизнью, приняв помощь не очень опытного, но трудолюбивого и аккуратного садовода. Это относилось и к плетистой розе за окном, и к её хозяйке – по эту сторону стекла.
Оказывается, всё, что было нужно и розе, и Любе – это надёжная опора. Которая, как оказалось, рядом была много лет. Просто в глаза не бросалась. Люба давно была знакома с Иваном, но смотрела не на него, а поверх и мимо.
Эх, сколько времени упущено…
Люба аккуратно поправила занавеску и тихонько опустилась в кресло. Плетёная качалка, Ванечка подарил. Обычно он встречал её, уставшую после работы, поцелуем. Брал на себя роль гостеприимного хозяина. Отправлял помыть руки, разогревал ужин, ждал, пока переоденется в домашний халатик и усаживал в кресло. Протягивал любимую керамическую кружку с горячим травяным чаем. Пушистым пледом укутывал ноги, садился рядом, прямо на ковёр, и осторожно, как ребёнка, начинал качать. Нажимал рукой на полозья и смотрел на Любовь большими, чуть навыкате, серыми глазами. Ни о чём не спрашивал, позволял расслабиться, сбросить груз дневных забот. Перестроиться на тихий ужин в кругу семьи.
Она любила эти минуты бесконтактной близости. Считала их по-настоящему интимными: сокровенными и задушевными. В этом весь Ваня. Умел быть рядом, не напрягая, но давал понять, что при первой же необходимости подаст руку, подставит плечо, прикроет, поможет, спасёт…
Люба тихонько раскачивалась, мысли текли неторопливо, и в такт укачивающим движениям:
– Сейчас у меня все хорошо. И на то, что было, смотрю, как со стороны. Всё не как у людей. Слепо, как в омут с головой, влюблялась в красавцев. И хватала горькое – взахлёб. С Ваней все по-другому. Странно, кто бы мне раньше сказал, что я полюблю такого – не поверила бы. Вот ни разу не мой типаж. Но почему-то с каждой неделей, с каждым днём, и даже часом становится он ближе и родней. И не хочется теперь той любви: бурной, буйной, испепеляющей. Хочу такую, как сейчас: она тихая, домашняя, надежная. С ним не надо стараться быть другой, играть роли, чтоб понравиться. Я такая, какая есть. Меня домашнюю он и любит.
Но чтоб это оценить, надо было нахлебаться дерьма. Теперь я точно знаю, и дочери скажу: нельзя мужчину любить безумно. И не дай Бог позволить ему манипулировать твоей любовью – станешь вещью.
Я знаю, что говорю. И Пушкин прав. Опыт – сын ошибок трудных. Первый раз влюбилась в 21. Приехала по распределению работать в деревенскую школу. Рисование детям преподавать. Увидела парня, и сошла с ума. Статный, красивый.
И всё. Больше никаких достоинств. Тракторист, избалованный младший сын и брат. Как в омут с головой нырнула. И закрутила меня любовь, утонула я в ней. Не могу понять до сих пор, чем он взял? Нет, здесь что-то большее, чем красота. Может, на каком-то химическом уровне? Сейчас много пишут про гормоны, мол, вырабатываются при виде вожделенного объекта. А потом провоцируют мозг на выработку гормона счастья. Ну, это как шоколаду наесться до отвала. Тогда я не знала про химию, просто порхала, как бабочка, рядом с ним, до небес взлетала, если за руку брал, в глаза смотрел по-собачьи.
Замуж хотела со страшной силой, ребёночка ему родить. Но без штампа в паспорте ничего, хоть и с ума от любви сходила, позволить не могла: не так воспитана. Сейчас уверена – он обладать мной хотел, и всё.
Ну, поженились. Прожили 8 месяцев. И на втором месяце беременности я от него бежала, куда глаза глядят, ночью. Пришёл пьяный, избил, чуть не задушил. У соседей пересидела, утором к маме уехала.
А у мамы в гостях тетя родная была. Я все бросила, уволилась с работы, и взяли мы вместе билеты на самолёт. Так попала я на Север. Она там работала. Улетела, чтоб не видеть, как деградирует любимый. Пить он сильно стал, а пьяный – совсем безумный. Я себя спасала. И дитя, что выносить надо было. Домашние уговаривали избавиться, не портить жизнь, не связывать себя ребенком. А тетя сказала: «Решай сама».
А что решать?
Это был мой ребенок. Живой! Желанный! От любимого! И я его должна выносить и родить, несмотря ни на что! Ребёнок не виноват, что папа его оказался… слова не подберу, кем. Бог ему судья, сейчас это опустившийся человек, недолго ему осталось небо коптить. Зато есть сыночек мой, моя гордость, моя радость и отрада! Какое счастье, что я никого тогда не послушала! После развода вернула девичью фамилию, и сыну её дала. Её он носит, мой сын. И прославит, даст Боженька. Всё к этому идёт…
А дочка – от второй любви безумной. Которая ещё меньше времени длилась. Просто огненная вспышка в памяти: озарила всё вокруг – и погасла. Даже с собой разговор на эту тему портит нервную систему. Ну их, красавцев, Бог с ними. Главное – дети красивые. Мои дети!
Хлопнула калитка. Любовь вскочила, побежала к двери, поправив на ходу у зеркала волосы.
– Ванечка! Ну что ты так долго-то? – заждалась, Любушка-голубушка?
Она прильнула к мокрому лицу, вдохнула запах одеколона, и почувствовала, что тает. Как мороженое на горячем солнце.
Нет, точно, любовь – это химия. Непостижимая наука.
А по химии у Любы в школе тройка была. Единственная, между прочим.
САНТА-БАРБАРА МЕСТНОГО РАЗЛИВА
Лера
– Не, чё – реально? Две матери? И отца два? Так и сказал? – глаза девчонки широко распахнулись. Ленка сидела на стуле, привычно поджав под себя одну ногу. Лера молча несколько раз кивнула. Подружка восторженно-недоверчиво покачивала головой на каждый кивок.
– Пойдёшь с ними знакомиться, да? Завтра уже? Ааааа, класс! Боишься?
– Лен, ну что за вопрос. А ты как думаешь? Это тебе не одному-двум понравиться, а сразу четырём!
И Лера в который раз принялась рассказывать лучшей подружке, что узнала от Серёжи о его семье. Серёжа – парень, который занимал в последнее время все мысли.
Ленка слушала, приоткрыв рот, не переставая качаться на стуле. Эта привычка осталась с детства, ещё с батора. Батором – от слова «инкубатор» – называли девчонки свою школу – интернат для сирот, откуда выпорхнули не так давно.
Ленка попала туда дошкольницей: родителей лишили прав, мамка с папкой пили сильно. Леру же в батор привезли уже подростком, когда она осиротела во второй раз. Оказывается, и так бывает.
Мама Леры сама была детдомовской. Отца девочка не видела никогда, вдвоём жили. Вдруг мама заболела и… умерла. Очень быстро. Соседи говорили: «Сгорела!» Но Лера знала: не огонь маму убил, не было огня, был рак. Он жил внутри маминого тела и пил кровь по капле. В гробу мамочка лежала бледная, на себя непохожая. Красивая, как Снежная Королева. Старушки-соседки шептались: «Бескровная! Только губки синие!»
Во второй класс Лера пошла уже в детдоме – родных-то не было, кто б в семью взял.
На счастье, отыскалась мамина близкая подружка, Лерина крёстная. Мужа у неё не было, деток – тоже. Но не отдавала ей крестницу опека, пока та не соберёт кучу документов. Но крёстная упрямая была, справилась быстро. Лера и привыкнуть к детдому не успела. Через месяц крёстная приехала с бумагой, что она – опекун, и увезла Леру к себе в деревню.
Семь лет – самые счастливые годы – прожила Лера вдвоём с крёстной в маленьком домишке на берегу Сороти. Но однажды летом пришла беда, откуда не ждали: крестная утонула. Во второй раз осталась Лера сиротой. И оказалась опять в баторе.
Если бы не Ленка, неизвестно, как бы всё сложилась. Не просто привыкать к детдомовской жизни, если тебе 15, и ты – «домашняя» насквозь. Ленка не давала новенькую в обиду, сглаживала острые углы своим авторитетом.
После выпуска подружки поступили в разные питерские колледжи. Каждый день были на связи, но вот виделись не часто. Но сегодня вечером их свела предстоящая встреча Леры с родителями «жениха». Так, уважительным тоном, с высоко поднятым указательным пальцем, называла Ленка молодого человека, с которым подружка уже полгода была, как пишут в статусе ВК, в отношениях.
Ленку ситуация с двумя парами родителей поразила. Не складывались никак пазлы. Все её знакомые разводились шумно, с оскорблениями, если не с мордобоем, мамки-разведёнки не давали отцам с детьми встречаться, кляли бывших на чём свет стоит. А тут – ну сами посудите. Как это? Мама Сергея когда-то развелась с отцом, вышла замуж за другого. Папа женился тоже. И стали они между собой дружить, та пара и эта. Праздники праздновать вместе, в будни встречаться, помогать друг другу. Родственники типа. У папиной жены – сын Сашка, ровесник Сергея, так они друг друга родными братьями считают. Так и зовут друг друга – бразер. Короче-Санта-Барбара настоящая!
– Завтра сразу позвонишь, расскажешь, что это за раритеты такие, мамы-папы эти! – на прощание блеснула Ленка новым словом, узнанном на семинаре по музейному делу. И девчонки обнялись крепко-крепко, до хруста косточек, до визга. Как раньше. В баторе. Батор – это от «инкубатор», то есть все одинаковые, так с войны детдом в их городке называли.
Анна
– Женщина, вы на следующей выходите?
– А? Да… нет! Я… я вас выпущу!
Голос соседа отвлёк Анну от размышлений.
Завтра наконец они увидят девочку, в которую, как в море с аквалангом, погружён сын. То, что он любит эту Леру, Анна знала точно, потому что отношения у неё с сыном – дай Бог каждому. Не скрывал Сережка ничего. Наверное, потому, что мама слушала, не допрашивая, не поучала и не наставляла. Как-то сын пришёл домой поздно. Улыбка – как у дурачка, глаза светятся, и сразу, с порога:
– Я с такой девчонкой сейчас встретился! Она такая… ну, не знаю, таких не бывает, правда. Только… мам… она детдомовская.
Анна взлохматила сыну волосы и вздохнула:
– Этo неважнo. Если девочка заставляет тебя так глупо улыбаться с самoгo первoгo дня, не теряй её, сын!
Анна хорошо помнила первую любовь. Они с Вадимом полюбили друг друга с первого взгляда. Были вместе с первого курса, на третьем поженились, на последнем родили сына. Вадим делал курсовые за двоих, Ане даже не пришлось брать академку. После выпуска они, молодые специалисты с двумя дипломами, двумя чемоданами и одним Серёжкой в коляске отбыли из северной столицы на север. Как пелось в песне: «За туманом и за запахом тайги». Устроились. Сначала в общежитии жили, потом квартирку получили – муж был на хорошем счету. Как сынок подрос – отдали в ясли, вышла на работу и она. Всё как у всех. Работали, сын рос, в 1 класс пошёл.
А потом…
Когда Анна вспоминала этап жизни, который больше всего хотела забыть, чувствовала, как краснеет. Просто помешательство какое-то: случайная симпатия вылилась в безумную страсть. Она – так ей тогда показалось – полюбила другого. И тут же призналась в этом мужу. Потому что не имел права быть нечестным тот, кто ни в чём не виноват. Она не хотела изворачиваться или лгать и из-за сына. Знала: ребёнку не до уроков, если за стенкой два одинаково любимых человека орут друг на друга.
Но муж не стал кричать и ругаться. Хорошо зная свою Аню, он понял, что стал не нужен, и ушёл. Тогда он принял единственно правильное решение: лучше уйти, если перестал чувствовать любовь к себе и потерял ценность совместной жизни.
Вадим подал на развод и уехал назад в Ленинград. Развёлся с нею. Но не с сыном. Серёжа все каникулы проводил с папой в его новой семье.
В отличие от Анны, у которой бурный роман закончился в одночасье, как только влюблённые попробовали жить вместе, её бывший вскоре женился на вдове. Они подошли друг другу по темпераменту, и, хоть сошлись, что называется, от горя, скоро убедились в правильности пословицы «Не по хорошему мил, а по милу – хорош!». Серёжка даже подружился с сыном папиной жены Ларисы. Сашка, Ларисин сын, тоже звал Серёжкиного отца папой.
Пять долгих лет ложилась Анна спать в холодную постель, принимала одиночество как наказание за опрометчивый поступок. А потом ответила взаимностью Пете, коллеге по работе, который завербовался на север после развода с женой. Ещё через год они поженились. Удивительно, но для Серёжи, тогда подростка, Пётр стал авторитетом.
Воспоминания прервала фраза из динамика:
– Гатчинское шоссе, следующая остановка – Красногородская улица.
Анна вскочила и поспешила к выходу, сердясь на себя за то, что за мыслями чуть не попустила свою остановку.
Лариса
– Вадим, ты хорошо запаковал персики? И вино? Я погладила твою любимую рубашку. Надо быть при параде, товарищ будущий свёкр!
Добившись утвердительных «Да!» и «Да!» от засыпающего мужа, Лариса отправилась в ванную.
Под бегущую водичку думалось хорошо. Завтра Серёжка приведёт девочку знакомиться. Сперва думали – пусть к нам приведёт, но Аня сказала, что у них ремонт позже делали, значит, встреча будет на Красногородской. Ну, да, так правильно. Вот, сначала Серёжкину девочку оценим, а там и Сашка, глядишь, со своей пассией познакомит.
Лариса плохо помнила время, когда они, две жены Вадима, не пересекались. Даже когда бывшая приезжала в отпуск, и Серёжа жил с отцом. Но чётко, как на фото, проявился момент первой встречи.
Июнь, начало летних каникул. Долгий такой звонок в дверь, непрекращающийся. Открыла, а на пороге – женщина. Очень красивая и очень растрёпанная. И плачет. Нет, рыдает, и про Вадима спрашивает. В первую минуту в плачущей не узнала Вадимову бывшую, хотя не раз видела на фото. А когда догадалась, кто перед ней и услышала, что произошло, тоже заревела, затянула в квартиру и крепко обняла Аню, серую от горя.
Аня сбивчиво, перескакивая с одного на другое, рассказала, что Серёжка попал в инфекционку, температура – под сорок, подозрение на менингококковую инфекцию. Лариса тут же принялась звонить мужу на работу, а потом отпаивать всхлипывающую, как ребёнок, Аню чаем с коньяком.
Позже, когда состояние Серёжи стабилизировалось, они сидели на кухне втроём, Лариса, Вадим и Аня, допивали начатый коньяк и звонили в Мурманск Аниному мужу, который тоже не находил себе места.
Так болезнь ребенка и борьба за его здоровье сблизила четверых взрослых, которым он был не безразличен.
Как говорится, нет худа без добра. С той поры они много времени проводили вместе, летом ездили отдыхать вшестером на Рижское взморье и на юг. А после переезда Ани с Петром в теперь уже Питер, не Ленинград, стали дружить семьями. Вадим помог мужу бывшей жены устроиться на работу в его фирму, и оба «отца» нашли там подработку и для студентов Серёжки и Сашки.
Некоторые новые знакомые, узнав о степени их родства, назвали их отношения из ряда вон выходящими и недоумевали: как можно дружить со своими бывшими? Но Лариса точно знала: не только можно, но и нужно! Важно быть счастливыми, а не идеальными…
Сергей
Сергей звонил другу:
– Знаешь, сегодня вечером я покажу Леру всем сразу! Решили посидеть на Красногородской. Хотя папа с Ларисой были не против у себя накрыть стол выше лавок. Сначала Лерка выпала в осадок, когда я про двух мам и двух пап рассказал, даже Ленку свою на совет вызвала, но потом успокоилась. Уверен, всё пройдёт отлично. А про колечко я только папе сказал.
А главное – знаешь, что? На свадьбе никто даже не догадается, что невеста – сирота, ведь в ЗАГСе на первом ряду родителей будет сидеть четверо, как у всех.
НЕТРАДИЦИОННЫЙ СПОСОБ СНЯТИЯ БОЛИ
– Ой, мамочки!
Резь в желудке – аж в глазах темно. Ни с того, ни с сего. На отравление не похоже – не ела с вечера, утром не успела: соседка прибежала и упросила срочно отвезти в областной центр.
Влетела и затараторила:
– У тебя выходной сегодня? Ну, отсыпной? Отвези в Псков! Мы быстро – туда – обратно! Ну пожалуйста, пожаалуйста, пожааалуйста! – умоляющие глаза кота из мультика про Шрека и руки в молитвенном жесте, копия известного смайла, перекрыли мне путь к отступлению.
Итог: спустя час я – в чужом городе, в незнакомом месте. Спутница моя улетела по делам, часа два её точно не будет. Сижу, согнувшись, за рулём в позе эмбриона и вспоминаю, что такое схватки. Как прихватит, бьюсь головой об руль. Стучу лбом, как дятел клювом. Это ненадолго отвлекает. Боль накатывает волнами, будто изнутри кто куском битого стекла по кишкам проходится. Розочкой…
Нет, ждать облегчения глупо – надо найти ближайшую аптеку. Выбираюсь, закусив губу – опять прихватило. Закрываю машину и зыркаю по сторонам: какая улица, где номер на доме? Какой-нибудь ориентир, чтоб забить в Яндекс-карту и путь к аптеке простроить. А, вот дом с табличкой.
Адрес вбиваю одной правой, левая живот поглаживает, в котором то и дело взрываются гранаты. Мелкие, но, зараза, болючие. Помните карамельки такие шипучие – во рту постреливают? Только там от взрывов прикольно, а тут – фигово.
А, вот я где.
До аптеки совсем недалеко. Перейти дорогу, и – по правой стороне – через несколько домов – аптека «Будь здоров!»
Буду, буду, только бы дойти!
Иду, поглаживаю рукой многострадальный тощий животик, а глаз с телефона не спускаю, чтоб дома проще пересчитывать. По зебре в толпе протопала, теперь налево. Повернула, и…
– АААААААААААААААААА! – лечу в преисподнюю и слышу свой крик. Меня кто-то проклял? Я что, проваливаюсь сквозь землю?
Не успеваю додумать мысль, слышу такое же «АААААААААААА!» – только мужским испуганным басом. Истошный, леденящий душу крик рвётся снизу, из ямы, куда я лечу, как Алиса из известной книжки.