Молчащая тишина

Комната наполнилась тишиной после удара. Сердце Веры билось неровно, дыхание стало коротким, но её глаза, несмотря на боль, не отводили взгляда. Каждый мускул её тела напряжён, каждая мысль – борьба между страхом и осознанием произошедшего.

Тусклый свет лампы ложился на её лицо, освещая слёзы, которые едва пробивались из уголков глаз. Она понимала: внешне они всё ещё семья, на людях всё хорошо, но за дверью скрывается ледяная пустота, где её сила и хрупкость слились в одно.

Вера осталась стоять в прихожей, ещё чувствуя удар по щеке, как тёплый ожог, оставшийся на коже. Дом казался одновременно знакомым и чужим: тишина давила, отражаясь от стен, будто сама реальность замерла, выжидая. Её ладонь касалась лица, а пальцы дрожали, но не только от боли. Дрожали от осознания: это больше не игра, не случайная вспышка, а часть того, что ждало её в их совместной жизни.

В голове всплыли образы: Кэти, маленький Иоан, которые ещё не понимают, что такое опасность, и её собственный страх за их будущее. И одновременно – маленький внутренний голос, почти шёпот: «Я не сломаюсь. Я не позволю этому разрушить меня».

Она прошла в комнату и села на край дивана, чувствуя тяжесть тела, но в этом тяжёлом дыхании была и странная сосредоточенность. Вера вспомнила свой блокнот, фотографии, моменты, которые она сохраняла: маленькие радости, смех детей, тихие мгновения счастья. Они были её якорем, её доказательством того, что внутри неё есть место силе, свету и любви, которые никто не сможет отнять.

Слёзы текли тихо, но вместе с ними приходило осознание – она может выстоять, она может сохранять себя. Каждый вдох был маленьким шагом к внутренней крепости. Она вспомнила, как писала в блокноте: слова могут быть оружием, могут быть утешением, могут быть мостом. И сейчас, когда реальность была жестока, блокнот, память, любовь к детям – всё это стало её тихой, но непоколебимой силой.

Она поднялась, подошла к окну, где мягкий свет ночной улицы окрашивал всё серебристым сиянием. Ветер слегка колыхал занавески. Вера позволила себе вдохнуть глубоко, ощущая холод и свет одновременно. Внутри неё формировался новый порядок – не внешний, не видимый другим, но внутренний, невидимый, почти сакральный. Она знала: пока есть дыхание, пока есть моменты, которые можно сохранить – она будет держаться, защищая себя и детей.

На следующий день синяк на щеке Веры едва угадывался под слоями тонального крема «Балет». Она тщательно его замазала, словно пыталась стереть с себя память о вчерашней буре. Волосы скрывали остатки синяка.

Кеша молчал. Он был дома, наблюдая, как Вера собирается за детьми, которых вчера перед походом на день рождения оставили у бабушки с дедушкой, и в его груди смешались тревога, вина и неуверенность. Он понимал: если родители увидят синяк и спросят, то он должен будет что-то сказать. «Скажу, что упала», – думал он, но никто не заметил. И этот молчаливый успех добавил холодного облегчения к его тревожной сосредоточенности.

Когда Вера с детьми вернулась домой, дом встретил их тишиной. Кеша молча направился в свою лабораторию, включил красный свет, и воздух вокруг него стал плотным, почти осязаемым. Он стоял, держал сигарету, а мысли метались: извиниться или обвинить? Признать вину или молчать? Каждая возможность казалась одновременно правильной и невозможной. Он стоял и думал, пока не понял: нужно извиниться.

Он докурил сигарету, глубоко вдохнул и вернулся в дом. Лёгкое дрожание в руках выдавало его внутреннее напряжение, но на лице всё ещё держался холодный контроль.

Тем временем Натали, подруга Кэти, увела Кэти на их любимое место – «карьерчик», где девочка могла смеяться и бегать без забот. Иоан, оставшись дома, забрался под стол и погрузился в свой маленький мир машинок и шуршания ковра. Вера, сидя на диване, открыла книгу, делая вид, что ничего не произошло, но сердце её стучало быстрее.

– Вера, извини меня… я не хотел… – голос Кеши прозвучал тихо, но с искренним оттенком.

Вера словно ждала этого мгновения. Она вскочила с дивана, и всё напряжение, вся тревога последних суток растворились в одном движении. Она обняла Кешу, чувствуя тепло его тела и то, что за маской холодного спокойствия всё-таки скрывалась забота и сожаление. Сердце её билось, как будто подтверждая: несмотря на всё, ему не всё равно.

И в этом объятии, среди тихого звука страниц книги, детских голосов издалека и мерцающего света в комнате, оба почувствовали маленькое, но настоящее облегчение. Как будто на мгновение мир снова стал таким, каким они его помнили – хрупким, но способным к прощению и пониманию.

Когда Натали и сама Кэти вернулись домой перепуганные. Солнечные лучи струились сквозь густую листву, пробуждая птиц, чей щебет эхом разносился по округе. Девочки, переполненные радостью, взявшись за руки, побежали по тропинке, что вела к их любимому карьерчику. Натали, с её широкой, заразительной улыбкой, казалось, могла осветить даже самый хмурый день, а Кэти, более сдержанная, но не менее весёлая, обожала её компанию.

Их смех был громким и искренним, как смех детей, которые ещё не знают страха или зла. Они прыгали с камня на камень у воды, соревновались, кто дальше бросит камешек, и фантазировали о том, как превратятся в русалок. Но все изменилось в одно мгновение, когда за деревьями появился незнакомый мужчина.

Он казался безобидным с первого взгляда. Высокий, худощавый, с мятой кепкой на голове, он сначала просто наблюдал за ними, но потом подошёл ближе. Девочки переглянулись. Мужчина заговорил тихо, почти ласково, но его слова были странными, непонятными и заставляли внутренности сжиматься от неприятного предчувствия.

– Подойдите ближе, я вам кое-что покажу, – сказал он с натянутой улыбкой, опуская свои руки в паховую область, глаза его смотрели настойчиво и холодно.

Кэти почувствовала, как её сердце заколотилось. Натали вцепилась в её руку так крепко, что пальцы побелели. Не понимая до конца, что происходит, но чувствуя, что это неправильно, они разом сорвались с места и побежали. Мужчина не погнался за ними, лишь что-то раздражённо крикнул вдогонку, что ещё больше напугало девочек.

Дома они вывалились в прихожую, едва переводя дыхание. Натали первой начала сбивчиво рассказывать, что произошло. Родители слушали, сначала не понимая, что они пытаются донести. Но постепенно слова девочек выстроились в ясную картину.

Кеша молчал, пока Вера в ужасе прикладывала руки ко рту. Спустя мгновение она бросилась обнимать Кэти, ощупывая её лицо и руки, будто проверяя, что дочь действительно цела.

– Что это за человек? – резко спросил Кеша.

Кэти с Натали описали мужчину, но их рассказы путались. Вера не могла успокоиться, её глаза были полны тревоги. Кеша, напротив, оставался внешне спокойным.

– Значит, ничего не случилось. Всё в порядке. Они просто испугались, – наконец сказал он и отвернулся.

Эти слова стали для Веры холодным душем. Его равнодушие резануло её так же сильно, как ранили слова, которые он бросал ей вчера. Но сейчас это касалось их детей, их Кэти.

Вера с трудом сдерживала слёзы, пока соседи, вооружившись дубинками и фонарями, собирались прочёсывать округу. Кеша не присоединился к поискам. Его лицо оставалось каменным, будто всё это – просто рутинная задача, не связанная с ним напрямую.

Когда после поисков все разошлись по домам, Вера вернулась поздно ночью. Её руки сжимались, а глаза, потемневшие от гнева и боли, встретили его равнодушный взгляд.

– Как ты можешь быть таким холодным? Это наши дети, Кеша! – вскрикнула она, не в силах больше сдерживаться. – Они могли не успеть убежать, понимаешь? Или хуже! А ты… ты ведёшь себя так, будто ничего не произошло.

Кеша молча поставил на стол кружку с чаем.

– Вера, они дома. Всё кончилось. Чего ты хочешь от меня? Я не могу волноваться из-за каждой мелочи.

Эти слова были как нож в сердце. Она не могла поверить своим ушам.

– Каждой мелочи? Это наш ребенок! Ты вообще понимаешь, что могло случиться? Или тебе всё равно?

Кеша посмотрел на неё с усталостью, словно разговор был ему неприятен.

– Я понимаю, что ты взволнована. Но ты сама себя накручиваешь.

Вера отвернулась от Кеши и замерла, чувствуя, как её разрывает изнутри. Она хотела закричать, ударить, разбудить в нём хоть какие-то эмоции, но вид его безучастного лица только усиливал её бессилие.

Этой ночью она лежала в кровати, слушая, как дождь стучит по крыше. Её мысли путались, как нити, которые не могли найти конца. Кеша казался ей всё более далёким, живущим в каком-то своём мире, который она не понимала и в который не могла войти.

Прошла неделя. Все эти дни, с момента происшествия с незнакомцем, напряжение было невыносимым. Вера почти не спала, постоянно тревожилась за детей, за их безопасность, за их будущее, но теперь уже ничего не оставалось. Её руки сами потянулись к бутылке вина на кухонном столе, и, не раздумывая, она налила себе первый бокал.

Однажды, когда вино уже начало окутывать её разум тёплым, обманчивым покоем, Вера не могла остановиться. С каждым глотком ощущение было словно смесь спокойствия и забвения – на мгновение, как будто весь мир превращался в невидимый туман, и все её страхи терялись в нём. Она чувствовала, как тяжёлые цепи напряжения оттаивали, как будто вино забирало их себе.

Но что-то пошло не так.

Вместо одного бокала, она выпила второй. Затем третий. Она не заметила, как бутылка стремительно опустела, как её руки дрожали от последнего, почти примитивного глотка. Вскоре она поняла, что выпила целую бутылку в одиночку, но уже было слишком поздно. Нервы расслаблялись, но этот эффект был обманчивым – теперь Вера чувствовала себя слабой и беспомощной.

Всё это время, пока она пыталась подавить свои страхи и тревоги, её собственный организм уже был на грани. Она пыталась не показывать своё состояние перед Кэти и Иоаном, но это было нелегко. Её повадки, взгляд, даже шаги – всё выдавало, что она не в себе.

Кеша заметил.

Он видел, как Вера становилась всё более беспокойной, как её взгляд становился отстранённым и потерянным, как слова терялись в пространстве. И тогда, когда он столкнулся с этим в более очевидной форме, он ощутил, как в нём пробудился страх.

Однажды, когда после ужина он застал её в кухне, она сидела, держа пустой бокал в руке. Глаза у неё были тусклыми, а на щеках играл тусклый свет лампы, создавая ощущение, будто перед ним была тень, а не жена.

– Ты что с собой делаешь? – спросил он, уже понимая, что разговор будет трудным.

Вера подняла взгляд, и Кеша ощутил, как холодок пробежал по коже.

– Ничего, – ответила она с лёгкой улыбкой, но голос был слишком слабым, слишком дрогнущим, чтобы Кеша мог поверить ей.

Кеша молча смотрел на неё, и потом, не в силах сдержать свои мысли, сказал:

– Ты посмотри на кого ты стала похоже. Мне стыдно, Вера. Только попробуй в таком состоянии выйти из дома. Не позорь меня.

Его слова звучали как удар молотком по её сознанию. Вера замерла, её пальцы сжались на столешнице, а в груди было ощущение, будто её дыхание оборвалось.

– Что ты говоришь? Это же всё из за тебя! – прошептала она.

Кеша скрестил руки на груди и усмехнулся, но эта усмешка была больше похожа на резкий укол боли.

Вера смотрела на него, как на тень, которая шаг за шагом становится ближе и угрожает. Она не могла найти в себе силы ответить. Её лицо было бледным, и слёзы начали собираться в уголках глаз. Её дыхание было прерывистым, но она не могла себя контролировать.

Кеша чувствовал, как всё медленно движется к той самой точке невозврата, в которой ни одно решение не сможет исправить ошибки.

Глава 12. Разрушение

Дом прабабушки Кэти и Иоана, бабы Мани, стоял через дорогу, на Карьерной улице. Снаружи он выглядел как символ спокойствия и надежды – белоснежные стены, выкрашенные аккуратной краской, отражали первый свет солнца, пробивавшегося сквозь листья деревьев. Кружевные занавески, словно прозрачные облака, вешались на каждом окне, придавая дому ощущение уютной живописности, словно из старых сказок.

Кэти и Иоан обожали бывать здесь. Для них этот дом был не просто домом, это был символ – символ безмятежности, тёплых встреч и родственных улыбок. Баба Маня, мать отца Кеши, всегда встречала их с широко открытым сердцем и руками, полными доброты и выпечкой. В её доме, казалось, был воздух, пропитанный спокойствием, заботой и самым обычным, но таким ценным человеческим счастьем.

Каждое утро, когда дети приходили сюда, было похоже на ритуал. Баба Маня начинала свой день с уборки: каждую пылинку и каждую соринку она выгоняла из двора и из дома, словно проводя магический обряд. Кэти всегда наблюдала за ней, заворожённая тем, как бабушка могла навести порядок в каждом углу с такой тщательностью. Было в этом что-то почти мистическое: словно бабушка не просто убирала, а очищала мир вокруг себя, убирая всё, что могло нарушить гармонию.

Внутри дом пах свежестью. Этот аромат был непростым. Это была смесь запахов: свежевыглаженного белья, выпечки, прямо из печи, и душистой травы, которую бабушка любила собирать из собственного огорода. Пряный и знакомый, он обволакивал их, когда они переступали порог. В доме пахло жизнью, заботой и тёплыми воспоминаниями.

Комнаты были оформлены в старом, но душевно уютном стиле: панцирные кровати с пёстрыми лоскутными одеялами, словно приглашали детей в свои мягкие объятья. Полы были покрыты ковровыми дорожками красного и зелёного цвета. Эти узоры были яркими и старомодными, но именно они придавали всему дому ощущение праздника, даже если это был самый обычный будний день.

Кэти вдохновлял каждый уголок. Уютный стол в кухне, где на каждом завтраке стояли тарелки с горячими пирожками. Она любила смех бабы Мани, когда Иоан с удовольствием, с неуклюжим и детским азартом, намазывал на хлеб малиновое варенье, не боясь толстого слоя. Иоан всегда был таким – жизнерадостным, полной противоположностью её собственной застенчивости и тревожности. Его смех был заразительным, и бабушка всегда смеялась вместе с ним, глядя на его счастливое, беспроблемное выражение лица.

Дом бабы Мани был не просто домом. Он был убежищем, гаванью от всех тревог и сложностей, где можно было просто отдохнуть, почувствовать себя в безопасности и выпить чашку чая за разговором, не боясь ни конфликтов, ни бурь, ни неизвестного.

Кэти чувствовала, что здесь она всегда могла быть собой. Здесь, в этом доме, не было страха и сомнений, не было сплетен и тяжёлых разговоров. Здесь была только любовь, забота и пирожки, выносимые в перчатках и с нежной улыбкой.

Иногда, когда они оставались здесь на ночёвку, Кэти представляла, что попала в другой мир. В этом мире не было будней и проблем, было только солнце, уютные комнаты, свежий воздух и радость родных, пробивающийся сквозь простые звуки жизни.

Так и сейчас, когда Кэти и Иоан смотрели на этот светлый дом через дорогу, они чувствовали, как в груди поднимается спокойствие. Сердце Кэти наполнялось такой лёгкостью, которая бы могла отнять все тревоги и страхи. Здесь было место, где время не спешило, где все было на своём месте, а старинные обои и кружевные занавески хранили сотни воспоминаний, историй и тёплых семейных встреч.

Они могли уйти в этот дом, обняться с бабой Маней и ощутить, как забота и любящие руки обнимают их. Но иногда, даже в таких уютных местах, что-то рвалось в глубинах сердца. Чувство, которое словно висело в воздухе, напоминало о необходимости не терять уверенность и не забывать, что дом не всегда был безопасным местом.

Только из-за этого, несмотря на весь уют и покой, на лице Кэти иногда появлялась тень беспокойства. Как будто всё могло измениться в один момент. Но сейчас, здесь, это было неважно. Этот дом был именно тем местом, где можно было забыть обо всём и просто почувствовать – "всё будет хорошо".

Но собственный дом Кэти и Иоана был совсем другим. Он был потертым и обветшалым от времени. В отличие от уютного и гармоничного дома бабы Мани, их собственный дом был неприветливым, похожим на тёплое, но тесное гнездо, которое защищало от ветров, но не от всего остального.

С самого порога их встречал небольшой предбанник. Он был узким, похожим на тёмный коридор с деревянным полом, который хрустел под ногами при каждом шаге. Пропахший прохладой и специфическим запахом, этот предбанник был первым, что чувствовали на себе люди, входя в дом. Рядом, у входа стояло старое ведро, превращённое в замену горшку для детей – неуютное, но практичное в своём назначении. Основной туалет был в виде сарайчика, на улице.

Кухня была не изысканной и не тёплой – скорее, минималистичной, со скромным столом и парой старых табуреток, которые скрипели при каждом движении. Здесь было только самое необходимое: печь, старая и потрепанная временем, которая зимой являлась единственным спасением от лютого холода и добавляла в воздух ощущение немного раздражающей копоти. Она грела, но грела скромно и неравномерно, прогревая только те углы, где находился её огонь.

Комната, где жила вся семья, была настолько тесной, что каждое движение, каждый шаг ощущался как испытание на выносливость. Всего пятнадцать квадратных метров, вместе с кухней, прихожей и комнатой – немного для семьи, но и это было их домом. Пространство было заполнено необходимым: раскладным диваном, детской кроваткой, и небольшой столик, который, казалось, был привязан к углу одним лишь духом памяти и надеждой, что дети смогут здесь выучить алфавит и таблицу умножения, и старым, скрипучим шкафом, который хранил в себе не только одежду, но и следы поколений.

Каждая вещь здесь была не просто вещью. Каждое старое одеяло, каждый потертый платок, каждый потрескавшийся столик хранили в себе истории. Здесь были хрупкие воспоминания и следы разногласий, которые скапливались годами, превращаясь в призраков, словно невидимые, но всегда присутствующие.

Дети часто ощущали, как разногласия парили в этом пространстве. Обстановка здесь была тесной, и каждый разговор превращался в конфликт из-за недостатка личного пространства. Иногда, когда Кэти пыталась сосредоточиться на своих игрушках, скрип стула или резкий голос могли оборвать её мысли. Стены здесь были тонкие, и каждый шёпот, каждый разговор, каждый звук был как отголосок, разрывающий спокойствие и превращающий дом в арену, где даже самые мелкие напряжения перерастали в бури.

Стены в комнате были блеклыми от времени, с пятнами, которые даже краска не могла замаскировать. Обои, если можно было назвать их так, местами отклеивались, обнажая деревяную фанеру за ними. Окна были старые, их рамы оставляли щели, и сквозь них зимой всегда пробирался холодный воздух. Единственная лампа, висящая в центре комнаты, создавала тусклый, жёлтый свет, который слабо освещал углы и делал атмосферу ещё более мрачной и замкнутой.

Кэти и Иоан чувствовали себя словно в клетке: и в буквальном, и в метафорическом смысле. Их дом был домом не от счастья и не от покоя – это было место, где каждый из них выживал по-своему, боролся с трудностями и страхами. Этот дом был мал, темен и скромен, но в его стенах жила их семья. Здесь был праздничный дух, только когда приезжали друзья Веры и все вместе собирались во дворе перед входом в дом, вытаскивали стол и стулья, так как внутри почти не было пространства. Здесь было другое: привычка, выносливость и едва заметная надежда, что завтра станет немного лучше.

Старые вещи, теснились друг с другом. Письменный стол, уставленный книгами и карандашами, был скромным и почти невзрачным, но и он хранил в себе несколько редких моментов покоя, когда дети занимались рисованием или лепкой из пластилина. Шкаф был массивным и казался нелепым в такой маленькой комнате – он был старым, поцарапанным, но каким-то образом служил опорой в этом хаотичном мире. Все эти детали – от старой кухни до узкого предбанника, от скрипучего шкафа до холодного ведра— создавали атмосферу, такую типичную для многих семей того времени, где слишком мало пространства, слишком мало ресурсов и слишком много нерешённых проблем.

Здесь, в этом доме, каждый уголок хранил свою историю, каждый предмет был свидетелем радости и слёз, криков и ожиданий. И каждый из них был осознанно или неосознанно частью этой хрупкой, ежедневной борьбы за выживание и за право на счастье.

Банный день был для Кэти и Иоана особенным событием, целым ритуалом, который разрывал серую повседневность и наполнял их маленькие жизни ощущением чистоты и радости. Это был день, когда они ощущали себя по-настоящему детьми – беззаботными, счастливыми, словно в тот момент мир не существовал за пределами маленькой ванной комнаты.

Обычно Кеша или Вера водили их к бабушке и дедушке, родителям Кеши. Эта квартира была уютной, которая всегда была где-то неподалёку. Ванная комната, с чугунной ванной, казалась им почти волшебной. Когда бабушка наливала горячую воду и щедро добавляла пену, пространство наполнялось густым паром, а вместе с ним – звуками смеха и детского восторга.

Кэти и Иоан визжали от радости, играя в пене, а бабушка терпеливо мыла их, хотя и не могла удержаться от мягкого ворчания:

– Ну, сколько можно плескаться! Вода-то остывает, а вы тут целую бурю устроили!

Иоан, с мокрыми волосами, прилипающими ко лбу, хохотал так, что эхо разносилось по всей квартире. Его смех был заразительным – даже Кэти, которая обычно пыталась сохранять серьезность, не могла сдержаться и присоединялась. Она окунала свои резиновые игрушки в воду, изображая морское сражение, а потом смеялась, когда Иоан пытался захватить её "корабли".

Бабушка усаживала их по очереди на деревянную полку, которая служила и сидением. Она ловко намыливала их ароматным мылом, а для волос использовала шампунь с экстрактом ромашки, который, казалось, был на каждом туалетном столике того времени. Когда пена с волос стекала на плечи детей, они смеялись ещё громче, ощущая щекотку.

В это время Вера часто находилась поблизости. Она стояла у дверного проёма ванной комнаты, наблюдая за всей этой суетой, но всё чаще чувствовала, что эти моменты радости ей чужды. Мама Кеши, бабушка Кэти и Иоана, иногда говорила:

– Ты неправильно намываешь детей, Вера. Голову-то аккуратнее надо!

Эти слова были сказаны без злобы, но они ранили Веру. Она понимала, что это были попытки помочь, но в её душе они отозвались как недоверие, как будто ей снова напомнили, что она недостаточно хороша.

Когда бабушка смывала пену с детей ковшиком, а потом укутывала их в мягкие, слегка шершавые простыни, они, словно маленькие коконы, убегали в гостиную. Там, ещё влажные и покрасневшие от горячей воды, включали телевизор и садились на диван. В эти моменты они были тёплыми, счастливыми, заворожёнными мелькающими на экране картинками.

А Вера уходила на балкон. Она стояла, опираясь руками о перила, и смотрела вдаль, туда, где солнце медленно окутывало свежий район. В эти моменты её мысли уносили её в прошлое, к тем дням, когда жизнь казалась проще и светлее.

Она вспоминала свадьбу – ту самую, что гремела в этой квартире. Она мысленно переносилась в тот день: яркий свет ламп, смех, звон бокалов, запах свежих цветов и еда, приготовленная с любовью. Она видела себя в свадебном платье, чувствовала, как её сердце трепетало от счастья. И вспоминала тот момент, когда впервые пришла сюда, познакомилась с родителями Кеши, ощутила теплоту их приёма.

Но эти воспоминания всегда накрывала тень. В глубине груди напоминала о себе тревога – тихая, но настойчивая, словно далёкий набат. Она говорила себе:

– Всё хорошо, всё прекрасно. Это просто усталость. Всё будет в порядке.

Но тревога не уходила. Она была частью её жизни, как воздух, который она вдыхала. Вера стояла на балконе, окружённая легким ветерком, шелестом листьев на деревьях и теплом своих воспоминаний, и чувствовала себя одинокой, но не готовой признать это даже себе.

Когда кожа Кэти и Иоана уже была сухой, они уютно устраивались за столом в гостиной. Перед ними стояла тарелка с блинчиками, щедро политая вареньем, и кружки горячего какао, из которых поднимался густой аромат шоколада. Дети, с аппетитом уплетая угощение, оживленно болтали. Иоан вымазывал вареньем нос, что всегда вызывало смех у Кэти. Их смех эхом разносился по комнате, наполняя пространство легкостью и уютом.

Вера, наблюдая за ними, готовилась к обратному пути. Она медленно собирала детские игрушки, складывая их в сумку с осторожностью, будто это были осколки её собственного покоя. Перед выходом она подошла к маме Кеши. Их объятия были мягкими, почти автоматическими. Вера привычно обвила её руками, но та самая теплая связь, что существовала раньше, больше не ощущалась.

Для мамы Кеши ничего не изменилось. Она считала Веру частью семьи, той, кому можно доверить даже самые мелкие замечания. Её слова, всегда сказанные с заботой, но иногда прямолинейные, не имели злого умысла:

– Вера, ты бы потеплее детей одевала, осень ведь уже.