Труба!

Март 2025 года. Суджа.

Город горел. Не отдельными пожарами – нет. Он тлел и пылал целиком, как гигантский костер, раздуваемый ледяным мартовским ветром. Воздух был густым и едким: сладковато-приторный запах горелого пластика, резины и чего-то невыразимо мерзкого – человеческого – смешивался с резким химическим смрадом и вездесущей гарью. Эта адская смесь въедалась в легкие, в одежду, в самую кожу. Она была вкусом этого места, этого времени. Вкусом конца.

Суджа больше не была городом. Она была лоскутным одеялом из руин, припорошенных грязным, тающим снегом. Когда-то аккуратные улицы превратились в лабиринты смерти. Дома стояли с вывороченными кишками – зияющие черными глазницами окон, обрушенными крышами, стенами, изрешеченными осколками и пулями, как шрапнелью. Остовы машин, оплавленные и искореженные, перегораживали переулки, образуя стихийные баррикады. Тротуары исчезли под слоем битого кирпича, стекла, обломков и… другого мусора, который старались не замечать.

Тупик. Именно это слово висело в промерзлом, пропитанном порохом воздухе. Тупик на улицах. Тупик в тактике. Тупик в надеждах. Наши и чужие – замерзшие, изможденные, ожесточенные до скрежета зубно – закопались в этих руинах. Линия фронта проходила не по карте генералов. Она змеилась по подвалам, через черные дыры проломов в стенах, по траншеям, вырытым прямо посреди асфальта между развороченными грузовиками. Она измерялась не километрами, а метрами. Иногда – десятками шагов. Шаг влево, шаг вправо – и ты либо в "своем" подъезде, либо в "их" воронке от снаряда.

Цена каждого метра здесь исчислялась кровью. Горькой, липкой, быстро чернеющей на морозе кровью. Каждое окно, каждый угол дома, каждый подвал – это был плацдарм, за который дрались с яростью загнанных зверей. Выбить врага из соседнего дома – это не тактическая победа, это глоток воздуха. Это возможность чуть развернуться, чуть перевести дух, чуть подтянуть боеприпасы или вынести раненого. Или не вынести.

Каждый метр стоил жизней. Молодых, не успевших пожить. Опытных, прошедших огонь и воду. Жизней тех, кто еще вчера пил с тобой чай из жестяной кружки в каком-нибудь относительно целом подвале, шутил сквозь усталость. А сегодня его тело, закутанное в плащ-палатку, уже лежит в снегу за углом, ожидая своей очереди на вечность. Каждый метр поливался свинцом, рвал плоть осколками, давил обрушивающимися стенами.

Вот она, цена. В истощенных, обмороженных лицах бойцов, прилипших к прицелам в промерзших огневых точках. В дрожащих руках санитара, пытающегося перевязать разорванную артерию под вой мин и свист пуль. В бессильной ярости командира роты, который знает: послать людей вперед – значит отправить их на верную смерть в этом каменном мешке, но и оставаться здесь – значит медленно истекать кровью всей ротой.

Город стонал. От разрывов артиллерийских снарядов, с воем врезавшихся в руины. От трескотни автоматных и пулеметных очередей, эхом отражавшихся от мертвых стен. От гудения беспилотников – этих стальных стервятников, высматривающих добычу с серого неба. От тихого, прерывистого плача где-то в глубине подвала. От хриплого кашля, вырывающегося из груди замерзшего часового.

Суджа горела. Она была крематорием, где сгорали не только дома, но и надежды, и жизни, и сама человечность. Тупик. Каждый метр – смерть. Каждый шаг – ад. И в этом аду, среди воя ветра, воя мин и воя боли, рождалось отчаяние. Отчаяние, которое иногда – только иногда – может породить нечто невообразимое. Нечто безумное. Как ползти пятнадцать километров по газовой трубе в самое пекло. Но это будет потом. А пока… пока был только горящий город, тупик на улицах и невыносимая цена каждого шага по этой проклятой, растерзанной земле.

Карта и Роковой Участок

Воздух здесь был другим. Не таким едким, как на улице, но густым и спертым. Прогорклый запах пота, машинного масла, пороха и дешевого табака висел тяжелой пеленой, смешиваясь с кисловатым дыханием работающего дизель-генератора где-то в глубине. Единственный яркий луч света падал с потолка – фонарь на аккумуляторе, подвешенный к оголенной арматуре. Он выхватывал из полумрака центр подвала: большой, шаткий стол, заваленный бумагами, рациями с мигающими огоньками, пустыми консервными банками.

И – карта.

Она лежала в самом центре стола, придавленная по углам обломками кирпичей и пистолетными магазинами. Большая, масштабная карта Суджи. Когда-то она была аккуратной, с четкими линиями улиц, квадратиками домов, зелеными пятнами скверов. Теперь она была похожа на больного в горячке. Ее изрезали, исчеркали, изорвали. Красные и синие карандашные линии – наши позиции, их позиции – сплетались в безумный, кровавый узор. Целые кварталы были зачеркнуты жирными крестами или залиты чернильными кляксами – "зоны тотального разрушения". Круги с пометками "Мин.поле", "Снайперское гнездо", "Завал". Стрелки наступления, упершиеся в жирные красные линии обороны.

Командир полка, подполковник Ермаков, стоял над картой, опираясь костяшками пальцев о край стола. Его лицо в свете фонаря было похоже на высеченную из серого камня маску – глубокие тени под глазами, резкие морщины у сжатого рта, жесткая щетина. Он не смотрел на всю карту. Его взгляд, тяжелый и пристальный, был прикован к одному квадрату в северо-западной части города. К участку, обведенному жирным, почти яростным красным кругом. К участку, который уже неделю был костью в горле всей операции. Который стоил крови целой роты.

Завод "Красный Молот"

На карте он обозначался условным значком – прямоугольник с трубами. В реальности – это была крепость. Цитадель врага, вбитая клином в наши позиции. Комплекс цехов, складов, административных корпусов из красного кирпича и бетона, переживший первые штурмы и превращенный боевиками в неприступный узел обороны. Его высокие трубы, некоторые полуразрушенные, торчали над морем руин как зловещие маяки. Его цеха, с толстыми стенами и лабиринтом коммуникаций, были идеальны для обороны. Его подвалы – глубокие бомбоубежища еще с прошлой войны.

"Красный Молот" контролировал ключевые подступы к центру города и перекресток двух магистралей. Пока он был в руках врага – наше наступление застопорилось. Любая попытка прорваться по улицам упиралась в шквальный огонь из его окон, амбразур, с крыш. Снайперы, пулеметчики, гранатометчики – все было пристреляно намертво. Каждый метр пространства перед заводом был устлан свинцом и осколками. Каждый штурм захлебывался кровью, откатывался назад, оставляя в серой, замерзшей грязи новых убитых и раненых.

Ермаков провел указательным пальцем по красному кругу на карте. Палец дрогнул – от усталости или от сдержанной ярости.

– Вот он. Гвоздь в крышке гроба, – его голос был хриплым, как скрип ржавой двери. – Каждый день он стоит нам людей. Каждый час. Мы топчемся здесь, как слепые котята. Улицы – самоубийство. Авиация? – Он горько усмехнулся, кивнув в сторону потолка, за которым слышался нарастающий гул и вой реактивных снарядов. – Видишь, что они делают? Бьют по руинам руин. Боевики – как крысы в бетонных норах. Бомбами их оттуда не выкуришь. Арта бьет, бьет… а они отсиживаются в подземельях, а потом снова лезут на позиции.

Начальник разведки, капитан Седов, стоявший рядом, молча кивнул. Его лицо тоже было изможденным. Он положил на карту рядом с "Красным Молотом" увеличенную аэрофотосъемку и несколько распечатанных снимков с дрона. Картинка была удручающей: разрушенные корпуса, но с явно укрепленными входами, огневыми точками на верхних этажах, сетью окопов и траншей по периметру. И – густая сеть подземных коммуникаций, обозначенных пунктиром.

– Вот, товарищ подполковник, – Седов ткнул карандашом в один из пунктиров, уходивший далеко за линию фронта, вглубь контролируемой врагом территории. – Старый магистральный газопровод. Большого диаметра. Шел к заводу еще с советских времен. По нашим данным… – он сделал паузу, – он возможно не разрушен окончательно. И… теоретически… по нему можно пройти. Отсюда… – карандаш скользнул к точке в тылу наших позиций, – до туда. – Карандаш уперся прямо в сердце "Красного Молота".

В подвале повисла тишина. Гул генератора и далекие разрывы внезапно стали громче. Офицеры штаба переглянулись. Кто-то скептически хмыкнул. Идея витала в воздухе последние дни, как призрак. Безумный, самоубийственный призрак.

Ермаков медленно поднял глаза от карты. Его взгляд скользнул по фотосъемке, по пунктиру газопровода, затем перешел на лица офицеров – усталые, недоверчивые, испуганные. Он снова посмотрел на карту, на этот проклятый красный круг, который пожирал его людей. На тупик, в котором застрял весь полк. На цену каждого бессмысленно потерянного метра.

В его глазах, глубоко запавших в орбитах, не было безумия. Была только ледяная, отчаянная решимость человека, у которого кончились варианты. Человека, готового заплатить самую страшную цену, чтобы сдвинуть эту мертвую точку.

– Пройти… – повторил Ермаков, и его голос был тише прежнего, но от этого еще страшнее. Он снова провел пальцем по пунктиру на карте, от тыловой точки до сердца завода. Линия была длинной. Очень длинной. – Пятнадцать километров. В трубе. В кромешной тьме. По газу. – Он замолчал, сжав кулаки так, что костяшки побелели. – Господи… Пятнадцать километров ада. Но другого пути… нет.

В свете фонаря красный круг вокруг "Красного Молота" казался каплей свежей крови на истерзанной карте города. Кровью, которой еще предстояло пролиться. Рожденная в душном подвале, среди бумаг и отчаяния, безумная идея перестала быть призраком. Она стала приказом, который еще предстояло отдать. Приговором для тех, кто пойдет его исполнять. И единственной, чудовищной надеждой вырваться из тупика горящего города.

Рождение Безумия

Тишина, повисшая после слов капитана Седова о газопроводе, была гулкой, как перед ударом грома. Ее разорвал только прерывистый треск рации и глухой удар где-то снаружи, от которого с потолка осыпалась мелкая пыль. Лица офицеров вокруг стола были каменными масками, но в глазах читалось одно: Безумие.

– Пройти? – первым нарушил молчание майор Громов, начальник инженерной службы. Его голос звучал сдавленно, будто он сам только что вылез из тесной норы. – По действующему магистральному газопроводу? Ты понимаешь, о чем говоришь, Седов? Это же… это не операция, это массовое самоубийство с предварительными пытками!

Седов не смутился. Его собственное лицо выдавало, что он и сам не до конца верит в то, что предлагает. Но долг заставлял докладывать все возможности. Даже немыслимые.

– По нашим данным, давление в магистрали упало до минимального после разрушения компрессорной на окраине, – он ткнул пальцем в другую точку карты. – Утечки есть, но основная труба… она цела. Разведка дронов подтверждает: видимых крупных разрушений на участке от точки ввода до завода – нет. Только старые ремонтные муфты и возможные локальные завалы. Диаметр – восемьсот миллиметров. Теоретически… человек может пролезть.

– Теоретически! – фыркнул подполковник медицинской службы, Коваленко. Он снял очки, устало протер переносицу. – Теоретически человек может и в открытом космосе выжить минуту. А на практике? Температура в трубе – чуть выше нуля, если повезет. Влажность – сто процентов. Ржавчина, острые кромки. Остаточный газ – метан, сероводород. Одна искра от металла – и нет группы. Без искры – отравление, потеря сознания, мучительная смерть в темноте. Клаустрофобия, паника – они сожрут людей заживо еще до середины пути! Пятнадцать километров в таких условиях? Это ад, Илья Сергеевич! Чистейший, беспримесный ад!

Ермаков молча слушал. Его взгляд был прикован к пунктирной линии на карте, уходящей от тыла через ничейную землю и линию фронта прямо в сердце "Красного Молота". Пятнадцать километров. Как крот. В кромешной тьме. По трубе, где еще вчера гудел смертоносный газ.

– Ориентация? – спросил он тихо, не отрывая глаз от карты. – Как они не собьются? Не упрутся лбом в завал и не сдохнут там, не дойдя?

– Гирокомпасы, – ответил Седов, доставая из папки листок с техническими выкладками. – Малошумные, на батарейках. Плюс счет шагов… точнее, счет движений. Ползком. Метр за метром. Точка ввода и точка вывода – строго по координатам. Люки. Если они не завалены или не заминированы на выходе.

– "Если", – язвительно повторил Громов. – А ледяные пробки? А вода, которая могла натечь? А хлам, который десятилетиями туда сбрасывали? Один пакет с мусором – и проход перекрыт. Они застрянут, как пробка в бутылке. И задохнутся. Или сойдут с ума.

– У них будут ножи, кирки, – парировал Седов, но его уверенность таяла под тяжестью аргументов. – Рации с закрытым каналом… но только на выходе, в трубе связь нулевая. Полная изоляция.

Ермаков медленно выпрямился. Его тень, огромная и колеблющаяся от света фонаря, захлестнула карту, накрыв и красный круг завода, и роковой пунктир трубы. В подвале снова стало тихо. Все ждали его слова. Приказа. Или отказа от безумия.

Он обвел взглядом офицеров – медика, предвидевшего мучения; инженера, видевшего технические кошмары; разведчика, предлагавшего путь, хуже смерти. Он снова посмотрел на карту. На красный круг "Красного Молота", который неделями пожирал его батальоны. На сводки потерь за сегодня. На лица бойцов, которых он посылал в бессмысленные, с точки зрения тактики, но необходимые с точки зрения долга, атаки. Он вспомнил запах горящего города, вкус пыли и крови, хрип раненых в перевязочной. Цену каждого метра, который не давался.

Идея была безумной. Самоубийственной. Чудовищной. Она противоречила всем уставам, всем нормам человеческих возможностей. Это был путь не воинов, а обреченных. Путь кротов, обреченных навеки остаться под землей.

Но другого пути не было. Город горел. Полк истекал кровью в тупике. "Красный Молот" стоял неприступной скалой. И этот пунктир на карте… этот тоннель в преисподнюю… был единственной нитью, ведущей в обход смерти, которая ждала их на поверхности. Пусть цена будет чудовищной. Но шанс – один из миллиона – был.

– Кроты, – произнес Ермаков. Слово повисло в воздухе, тяжелое, чуждое военному лексикону. – Назовем группу "Кроты". – Он посмотрел на Седова. – Готовь список. Добровольцы. Только добровольцы. Отбор – не по званиям, а по нервам и выносливости. Медик, – он повернулся к Коваленко, – пропиши им все, что может хоть как-то помочь выжить в… этом. Адреналин, стимуляторы, седативные – все, что есть. Громов, – взгляд упал на инженера, – обеспечь схемами трубы, всем, что есть. Максимально возможная экипировка для выживания в трубе и боя на выходе. Минимум веса, максимум пользы.

Он сделал паузу. Его лицо в полумраке было нечитаемым. Лишь скулы напряглись, как тросы.

– Задача: Пройти по газопроводу. Выйти в тылу на территории завода "Красный Молот". Захватить плацдарм. Уничтожить ключевые огневые точки, мешающие нашему наступлению. Подать сигнал. Держаться до подхода основных сил. – Он произнес это четко, как будто это была обычная боевая задача, а не маршрут в преисподнюю. – Операция… "Труба".

Рождение безумной идеи завершилось. Она перестала быть пунктиром на карте и словами в душном подвале. Она стала приказом. Стала операцией со звучным, страшным и простым названием. Стала приговором для тех, кто согласится стать "кротом". В горящем городе, в военной тюрьме руин и тупика, родился путь, который был страшнее любого боя. Путь длиной в пятнадцать километров абсолютной тьмы.

Глава 1: Приказ, который звучал как смертный приговор