Эхо си-диеза (на аллеях дорог жизни)

Пролог

Майское утро 1987 года ворвалось в высокие окна Центрального зала Музея Ленина на площади Революции не столько светом – день был пасмурным, – сколько ощущением невероятной важности происходящего. Воздух здесь был особенным: густой, торжественный, пропахший воском натертых до зеркального блеска мраморных плит пола, старой бумагой витрин и легкой пылью времени, застывшей на тяжелых бархатных драпировках. Зал, бывший некогда залом заседаний Московской городской думы, а ныне святилищем памяти Вождя, дышал историей. Со стен, от пола до самого сводчатого потолка, смотрели строгие и не очень портреты Ильича – в детстве, юности, зрелости; с бородкой и без; за письменным столом, на трибуне, в окружении товарищей. Повсюду алели знамена – большие, стягивающие пространство, и поменьше, в углах, как вечные стражи. Между ними белели гипсовые бюсты, их застывшие взгляды устремлены в вечность, а на лицах – выражение непоколебимой уверенности, которая теперь, в этом мае 87-го, казалась взрослому взгляду чуть усталой.

В этот храм идеологии, под сень алых стягов и гипсовых ликов, привезли из далекого Строгино целый класс третьеклассников – будущих пионеров. Они стояли кучкой, нестройной, шумной, переполненные волнением и гордостью, как стайка воробьев, случайно залетевших в собор. Их белые рубашки казались особенно хрупкими на фоне массивного величия зала. Шорох накрахмаленной ткани, приглушенный гул голосов, смешанный с эхом шагов по мрамору, – вот музыка их ожидания.

Саша Камнев, мальчик с серьезным, чуть старше своих лет лицом и аккуратно зачесанными темными волосами, заметил, как нервно теребит воротничок Кирилл Белов. Кирилл был бледен, его пальцы дрожали, пытаясь то ли застегнуть верхнюю пуговицу, то ли оторвать ее навсегда.

– Держись, Белов, – тихо, но твердо сказал Саша, подойдя ближе и ловко поправив воротничок товарища. – Не глотай пуговицу. Скоро все начнется. Просто говори громко и четко. Как репетировали. Помнишь?

Кирилл кивнул, глотая воздух, его взгляд беспомощно скользнул по портретам, ища опоры.

Рядом Витя Мицкевич, живая искорка в этой пока еще нестройной группе, толкнул локтем запыхавшегося Валеру Федоренко, который влетел в зал, едва не споткнувшись о порог, его рубашка выбилась из брюк.

– Федоренко! Опоздал на встречу с дедушкой Лениным? – прошептал Витя с хитрой ухмылкой, кивая на ближайший огромный портрет, где Ильич смотрел на них с непроницаемым спокойствием. – Он, говорят, пунктуальность ценил!

Валера, весь раскрасневшийся от бега и смущения, фыркнул, пытаясь сдержать смех. Гена Беляев, слегка пухловатый мальчик с добрым, открытым лицом и широкой открытой улыбкой, тут же подхватил Валеру:

– Да ладно тебе, Витька, – он мягко одернул шутника, – помоги лучше. Валера, давай сюда, поправлю. – И Гена ловко заправил Валере рубашку, поправил воротник, его движения были спокойными и уверенными. – Вот, теперь пионер, а не бегун на короткую дистанцию.

Игорь Новиков, стоявший по стойке "смирно" с преувеличенной важностью, не упустил случая продемонстрировать свое превосходство:

– Я вот клятву наизусть выучил еще вчера! Без единой ошибки! – заявил он громко, оглядываясь, ищет ли его кто восхищенным взглядом.

– Ага, – поддакнул рядом Витя Гришин, вертя в руках воображаемый значок, – я тоже почти… э-э-э… "жить, как завещал великий…" как его… ну, Ленин! – Он споткнулся на самом начале, но виду не подал, лишь подбородок задорно вскинул. Игорь снисходительно хмыкнул.

Максим Степанов, невысокий и худощавый, стоял чуть в стороне. Он не участвовал в суете, его внимательный, чуть отрешенный взгляд скользил не по товарищам, а по экспонатам в стеклянных витринах: пожелтевшим листовкам, старому револьверу, потрепанной книге с непонятным названием. Казалось, он пытался понять что-то важное, спрятанное за стеклом, уловить дух времени, застывший здесь.

У противоположной стены Рома Мишин, мальчик с упрямым подбородком, горячо спорил с Ильей Васиным, размахивая руками:

– Нет, Васин, ты не прав! Сначала говорится "горячо любить", а потом уже "беречь"! Это принципиально! Любовь – основа!

– А я тебе говорю, что "жить, как завещал" – это ключевое! – парировал Илья, чуть заикаясь от волнения, его щеки пылали. – Без этого все остальное просто слова!

Их спор, тихий, но страстный, был о тексте, который им предстояло произнести, как о священной формуле.

Девочки – Таня с аккуратными косичками, Лена с большими серьезными глазами и Оля, самая маленькая, – стояли тесным кружком, поправляя друг другу белые банты, которые, казалось, вот-вот взлетят, как крылья. Они перешептывались, их взгляды то и дело скользили к столу у стены, где лежали аккуратная стопочка алых галстуков и коробка со значками – желанным символом грядущей принадлежности.

– А у тебя какой? – прошептала Таня, едва шевеля губами, глядя на Лену. – Я хочу с профилем, а не просто звездочку…

– Не знаю… – ответила Лена, сглатывая. – Главное, чтоб застежка крепкая была…

Над общим гулом, над шепотом и спорами, над шуршанием ткани прозвучал резкий, чистый, металлический зов. Горн! Звук врезался в торжественную тишину зала, заставив всех вздрогнуть и разом замолкнуть. В дверях появился старшеклассник в безупречной форме, с пионерским галстуком и значком на груди – председатель дружины. Его лицо было серьезно, поза – подчеркнуто прямой.

– Отряд! – его голос, молодой, но властный, легко заполнил пространство. – Равняйсь! Смирно! Построиться для торжественной линейки, посвященной приему в пионеры! Быстро, организованно!

Суета мгновенно сменилась попыткой строя. Дети замерли, вытянулись, стараясь встать ровнее. Сердца колотились громче барабана, который вот-вот должен был застучать. Запах воска, пыли и истории смешался с запахом детского волнения и новой ткани. Они стояли здесь, в самом сердце Москвы, в самом сердце Истории, маленькие строгинцы, на пороге того, что им казалось началом настоящей, большой жизни – жизни под сенью алого знамени и гипсовых ликов.

Зал, мгновение назад наполненный сдержанным гудением и шорохом, замер в почти неестественной тишине. Дети распрямили плечи, стараясь казаться выше, прямее, значительнее под тяжелыми взглядами портретов. Только дыхание, учащенное и неглубокое, выдавало бурю внутри каждого. Председатель дружины, его юное лицо непроницаемо серьезно под аккуратной челкой, окинул строй властным взглядом. Его собственный алый галстук – живой символ того, к чему они все сейчас стремились.

– Знамя Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина – внести! – его команда разрезала тишину, как нож.

Из-за тяжелых дверей в глубине зала, сопровождаемые мерной, торжественной дробью барабана, шагнули двое старшеклассников. Они несли сложенное алое полотнище с золотой бахромой и знаком пионерии – горящим костром над силуэтом Ленина. Складки ткани струились, будто живое пламя, отражаясь в отполированных плитах пола. Барабанный бой, гулкий и властный, отдавался в ребрах, настраивая сердца на один лад – лад безоговорочной веры и готовности. Знамя пронесли перед шеренгой будущих пионеров и установили справа от председателя, у самого большого портрета Ильича. Алый стяг, казалось, вобрал в себя весь свет пасмурного утра, став центром вселенной.

Председатель выпрямился еще больше, его голос зазвучал громче, обретая ораторские ноты:

– Товарищи! Сегодня, в день рождения пионерии, вы вступаете в ряды великой армии юных ленинцев! Помните: пионер – это честь, ответственность, верность делу партии и заветам Ильича! Вы – будущее нашей могучей Родины, нашей великой страны! Будьте достойны высокого звания пионера! – Его слова падали в тишину, как камни в воду, оставляя круги серьезности на детских лицах. Даже Витя Мицкевич перестал ерзать, а Валера Федоренко замер, забыв про выбившуюся прядь волос. – К принятию торжественного обещания – приготовиться!

Сердца у всех, казалось, остановились, а потом забились с удвоенной силой. Первым шагнул вперед Игорь Новиков. Он выдвинулся из строя с такой решимостью, будто шел брать штурмом бастион, подбородок гордо вскинут, взгляд устремлен куда-то поверх голов председателя и вожатых, стоявших чуть поодаль с коробкой значков и галстуками.

– Я, Новиков Игорь, вступая в ряды… – его голос, громкий, чуть нарочито звонкий, заполнил зал, отразился от стен. Он произносил клятву с подчеркнутой четкостью, почти выкрикивая каждое слово, стараясь, чтобы слышали даже в соседних залах музея. – …Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина… – Руки его были плотно прижаты по швам, спина – идеально прямая. Вожатый, молодой паренек с добрыми глазами, но старающийся выглядеть строго, торжественно повязал ему алый галстук затем приколол значок –с профилем Ленина на фоне костра и алой звезды. Игорь, не сводя гордого взгляда с председателя, резко, почти по-военному, вскинул руку в пионерском салюте. Легкий шум одобрения, аплодисменты прокатились по шеренге и от взрослых, стоявших у стен. Таня что-то быстро прошептала на ухо Лене, та кивнула, не отрывая восхищенного взгляда от значка на рубашке Игоря.

Игорь вернулся в строй, сияя, как новогодняя елка, и место перед знаменем занял Саша Камнев. Он вышел не так резко, как Игорь, но с той же внутренней собранностью. Его темные глаза были серьезны, взгляд – прямой и спокойный. Он не кричал, но его голос, ровный и уверенный, несся под своды без труда:

– …перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: горячо любить и беречь свою Родину… – Саша четко произносил слова, чувствуя их вес. Не просто заученный текст, а обет. Его взгляд скользнул по алым складкам знамени, и что-то ответное дрогнуло в глубине души – вера, преданность о которой только что говорил председатель. Вожатый повязал галстук, приколол значок. Саша салютовал чуть менее резко, чем Игорь, но с не меньшей убежденностью. Зал ответил гулом – одобрением, волнением тех, кому еще предстояло выйти. Вожатые по краям строя тихо поправляли вставших неровно, шепча: «Смирно! Держись!»

Следующим шагнул Кирилл Белов. Его бледность стала еще заметнее на фоне белоснежной рубашки. Он сделал шаг, споткнулся о собственные ноги, едва не упал, вызвав сдержанный вздох сочувствия. Подойдя к месту, он вдохнул так глубоко, что, казалось, вот-вот лопнут пуговицы на груди.

– …жить, как завещал великий Ленин… – его голос дрожал, срывался на высокой ноте. Он запнулся, губы бессмысленно шевелились, глаза растерянно метнулись по сторонам. – …как учит… учит… – Лена, стоявшая рядом, не выдержала, прошептала едва слышно, но отчетливо: «Коммунистическая партия!». Кирилл поймал спасительную нить, краснея до корней волос: – …Коммунистическая партия! – выпалил он, уже почти не разбирая слов. Вожатый, стараясь не смотреть мальчику в глаза, чтобы не смущать его еще больше, быстро повязал галстук и вручил значок. Салют Кирилла был больше похож на попытку отогнать муху, но аплодисменты прозвучали не менее тепло. Он вернулся в строй, едва не плача от стыда и облегчения.

Максим Степанов вышел спокойно, с той же отрешенностью, с какой разглядывал витрины. Его взгляд скользнул вверх, к сводчатым переплетениям потолка, будто ища там ответы на невысказанные вопросы.

– …как требуют Законы пионеров Советского Союза, – произнес он монотонно, без пафоса Игоря и без трепета Кирилла. Просто констатация факта. Вожатый повязал галстук, поправил его, чтобы лежал ровнее. Максим салютовал небрежно, сам приколол значок. Оля, самая маленькая из девочек, смотрела на него с неожиданным интересом, ее голова слегка склонилась набок.

Эстафету подхватил Валера Федоренко. Он буквально выпорхнул из строя, его лицо сияло восторгом, затмевающим все остальные эмоции.

– Я, Федоренко Валерий… – начал он громко, с такой искренней радостью, что председатель дружины невольно смягчил строгое выражение лица. – …торжественно обещаю: горячо любить и беречь свою Родину… – Он говорил с чувством, широко жестикулируя, забыв про необходимость прижать руки по швам. Получая галстук, он так размахнулся для салюта, что едва не выронил только что врученный значок. Тот подпрыгнул в воздухе, сверкнув золотистым профилем Ильича. Валера лихорадочно поймал его на лету, вызвав сдержанный смешок у Тани и Лены и недовольное шиканье ближайшего вожатого. Вернувшись, Валера сиял, как будто совершил подвиг, не обращая внимания на укоризненные взгляды.

Витя Гришин, подгоняемый ревнивым взглядом Игоря, выскочил вперед, явно стараясь перекричать предшественников.

– …жить, как завещал великий… Маркс! – выпалил он с энтузиазмом, но тут же спохватился, увидев, как председатель нахмурился, а вожатый покачал головой. – Э-э-э… Ленин! Ленин! – поправился он, уже тише. – …как учит Коммунистическая партия! Его поправили, галстук повязали, значок прикололи. Салют был резким. Вернувшись, он тут же начал что-то шептать Тане, показывая на свой значок.

Гена Беляев вышел степенно, его добродушное лицо выражало сосредоточенность. Он произносил слова клятвы четко и спокойно, не громко, но внятно, успокаивающе действуя на всех вокруг:

– …беречь свою Родину, жить, как завещал великий Ленин… – Пока вожатый возился с его галстуком, Гена успел тихонько подсказать текст заикающемуся Илье Васину, стоявшему следующим: «…перед лицом…». Получив значок, он салютовал с теплой улыбкой. Аплодисменты в его адрес были особенно дружными.

Рома Мишин шагнул вперед с видом оратора, собирающегося произнести пламенную речь. Его клятва звучала с подчеркнутым пафосом:

– …Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина… – Он осекся на слове «Ленина», споткнувшись о сложное сочетание звуков, покраснел, но тут же исправился и продолжил с удвоенной энергией. Получив атрибуты, он уже в строю начал шепотом доказывать что-то Илье Васину, показывая на свой галстук.

Илья Васин вышел, заметно нервничая. Его руки дрожали, голос срывался, но он упрямо выдавливал из себя слова, глядя куда-то в пол:

– …Законы пионеров Советского Союза! – выдохнул он последнюю фразу, будто сбросив тяжелый груз. Получив галстук и значок, он салютовал неловко и вернулся, глубоко вздохнув с таким облегчением, будто только что сдал самый трудный экзамен.

Завершили церемонию девочки – Таня, Лена и Оля. Они вышли вперед одна за другой. Их голоса, сначала тихие и робкие, прозвучали чисто, и звонко:

– Я… вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации… перед лицом своих товарищей торжественно обещаю… – Они произнесли клятву до конца, поддерживая друг друга. Получая галстуки и значки, они салютовали, их лица светились счастьем и гордостью. Белые банты трепетали, как крылья белых голубей.

Последний значок был вручен. Председатель дружины снова подал команду:

– Гимн Всесоюзной пионерской организации – слуша-а-ай!

Горнист поднес к губам инструмент. И снова чистый, пронзительный звук горна, знакомый каждому советскому школьнику, взметнулся под своды. За ним, мощно и торжественно, полились первые аккорды гимна, подхваченные детскими голосами, сначала робко, а потом все увереннее и громче:

Взвейтесь кострами, синие ночи!

Мы пионеры – дети рабочих!

Зал дрожал от звука. Алые галстуки ярко алели на белых рубашках, значки сверкали. Они пели, вкладывая в слова весь свой детский пыл, всю веру в светлое будущее, в великую страну, в партию и Ленина. Музей Ленина, с его гипсовыми ликами и алыми знаменами, казалось, пел вместе с ними, утверждая их новое, важное звание. Они были пионерами. Они были частью чего-то огромного, вечного, непобедимого. Никто из них, распевая гимн под сводами бывшей думы, не слышал тихого скрипа старых балок, не видел тени сомнения, мелькнувшей в глазах одного из вожатых, смотревшего на эту искреннюю веру с грустью взрослого человека, уже знающего, что грядут иные времена. Для них сейчас существовал только этот момент, эта торжественная высота, этот гул собственных голосов, сливающихся в единый порыв. Они стояли на вершине своего детского мира, еще не ведая, что под их ногами уже тихо осыпается камень великой эпохи.

– Отряд! К походу в Мавзолей Владимира Ильича Ленина – приготовиться! Шагом марш! – Его голос, привыкший командовать, вернул их из высот гимна на брусчатку реальности. Но реальность эта теперь была окрашена алым. Они были пионерами. И им предстояла великая честь – увидеть самого Ильича.

Строй, еще минуту назад замерший в пении, ожил, зашевелился. Дети, сияющие, с горящими глазами и яркими галстуками на груди, попытались выстроиться в нечто, отдаленно напоминающее колонну. Председатель и вожатые, взяв на себя роли пастухов этого пестрого, гордого стада, засуетились по краям, подравнивая, подталкивая, призывая к порядку.

– Не толкаться! Держи дистанцию! Идти четко! – доносились отрывистые команды.

Они вышли из прохладного, пропахшего историей зала Музея Ленина в майский день. Воздух площади Революции ударил им в лицо – свежий, весенний, наполненный городским гомоном и гулом машин где-то вдалеке. После торжественной тишины музея звуки казались оглушительными. Солнце, пробившееся сквозь утреннюю облачность, слепило, отражаясь в лужах от недавнего дождя и в стеклах проезжавших мимо «Жигулей».

Кирилл Белов, забыв свой недавний стыд, с благоговением трогал пальцами шелковистую поверхность галстука, затем гладил значок на груди, будто проверяя его реальность. Его лицо светилось чистой, детской гордостью.

– Смотри, Камнев, – прошептал он соседу, – настоящий! Как у всех!

Саша кивнул, его серьезное лицо тоже выражало удовлетворение, но где-то в глубине глаз, обращенных уже не на знамя, а на перспективу Красной площади, виднелась тень предвкушения чего-то иного, не только торжественного. Он лишь сжал в ответ руку Кирилла.

Рядом Витя Мицкевич, уже вернувшийся к своему шутливому настрою, толкнул локтем Валеру Федоренко, шагавшего с таким воодушевлением, что его ноги едва касались земли.

– Ну что, Федоренко, готов к аудиенции? – прошипел Витя, подмигивая. – Держи ухо востро, а то дедушка Ленин строг с теми, кто значки роняет!

Валера фыркнул, но не смутился. Его переполняла энергия.

– Я ему гимн спою! Лучше всех! – заявил он громко, вызвав шиканье ближайшего вожатого.

Игорь Новиков и Витя Гришин, шагая чуть впереди, вели свой вечный спор о первенстве, теперь на новом уровне.

– Я ему салютовал четче! – бурчал Игорь, бросая взгляд на значок Вити. – И галстук повязан идеально!

– Зато я духом ближе! – парировал Витя Гришин, выпячивая грудь. – Я чувствую его заветы… тут! – Он стукнул себя кулаком в область сердца, не слишком аккуратно. Игорь фыркнул с презрением.

Гена Беляев шел степенно, помогая Оле, которая, засмотревшись на величественное здание гостиницы «Москва», споткнулась о неровную плитку.

– Осторожно, – мягко сказал он, поддерживая ее за локоть. – Смотри под ноги. Вон Мавзолей уже виден. – Он кивнул вперед, туда, где Историческим музеем был виден уголок строгой ступенчатой формы усыпальницы. Оля, покраснев, поправила бант.

Рома Мишин и Илья Васин, как обычно, углубились в идеологический диспут, теперь уже на ходу.

– Суть пионерства – в активном строительстве коммунизма! – горячо шептал Рома, размахивая рукой и чуть не задев прохожего. – Не просто значки носить!

– Суть – в верности идеалам Ильича! – настаивал Илья, спотыкаясь на слове. – В понимании его учения! Без этого строительство – пустое!

Их спор, тихий, но страстный, создавал свой собственный фон в общем гуле колонны.

Максим Степанов шел молча, как и прежде. Но теперь его внимательный взгляд был устремлен не на витрины, а на булыжники под ногами, на стыки плит, на старые, истертые временем и миллионами ног камни площади. Казалось, он читал по ним какую-то тайную летопись города.

Валера Федоренко, переполненный восторгом, гордостью и неукротимым желанием действовать, решил, что простого шага ему недостаточно. Его охватил порыв маршировать. Как настоящий солдат на параде! На Красной площади! Перед Мавзолеем! Он выпрямился, подбородок вверх, руки резко согнул в локтях, начал высоко поднимать колени, стараясь попасть в несуществующий ритм барабана.

– Раз-два! Раз-два! – выкрикивал он себе под нос, сосредоточенно хмуря брови.

Поначалу это выглядело забавно, но безобидно. Однако энтузиазм Валеры, как всегда, опережал его координацию. Увлекшись, он слишком высоко занес ногу для очередного «раз», потерял равновесие и, пытаясь его восстановить, резко опустил каблук… прямиком на пятку вожатого, шедшего чуть впереди и слева. Молодой паренек, сосредоточенно смотревший вперед, на Мавзолей, не ожидал подвоха. Он вскрикнул от неожиданной боли и неловкости, споткнулся, сделал несколько неуклюжих шагов вперед и… уронил свой собственный пионерский значок, который, видимо, расстегнулся, что осталось незамеченым.

Наступила микроскопическая пауза. Все замерли: дети в колонне, вожатые, сам ошарашенный вожатый, потиравший ушибленную пятку. Даже туристы оторвали взгляд здания исторического музея, удивленно глядя на металлическую звездочку у своих ног.

– Ой! – вырвалось у Валеры, его лицо мгновенно побагровело от стыда и ужаса. Все его маршевое рвение испарилось. – Простите! Я сейчас!

Он бросился вперед, как торпеда, едва не сбив с ног двух своих же одноклассников, и ринулся к месту падения значка, где стояли растерянные туристы.

– Извините! Простите! Значок! Мой… нет, его! – лепетал он, и начал суетливо расталкивать ноги туристов, пытаясь найти драгоценную потерю в щелях между булыжниками.

Таня и Лена, наблюдавшие эту сцену, не выдержали. Сдавленный смешок перерос в звонкий, неудержимый хохот. Они прикрыли рты руками, но плечи их предательски тряслись.

Витя Мицкевич не упустил момента. Он подскочил к месту действия, где Валера, уже на четвереньках, с отчаянным видом шарил руками по мокрой брусчатке, и громко, на всю площадь, провозгласил с неподражаемой иронией:

– Пионер – всем ребятам пример, а вожатым – кошмар! Вот это я понимаю, активность!

Общий смех, уже не сдерживаемый, прокатился по детской колонне. Даже некоторые вожатые не смогли удержать улыбок. Председатель дружины сурово нахмурился, но в глазах его мелькнуло что-то похожее на смешинку. Пострадавший вожатый, наконец отыскавший свой значок, был багров от смущения и гнева.

– Федоренко! – рявкнул он, прикрепляя значок обратно с дрожащими от ярости руками. – Марш в строй! Сию же минуту! И чтоб ноги твоей больше не было в радиусе метра от меня! – Он шикнул на смеющихся: – Тише! Позорище! Идем дальше! Быстро!

Валера, весь красный, с вымазанными в грязи коленками, но счастливый, что нашел значок, пулей вернулся в строй, стараясь затеряться среди товарищей. Таня и Лена, все еще потихоньку хихикая, отворачивались, когда он проходил мимо. Витя Мицкевич одобрительно хлопнул его по плечу:

– Молодец, Федоренко! Внес элемент неожиданности! Запомнят!

Колонна, немного расстроенная этим инцидентом, но все еще преисполненная важностью момента, двинулась дальше. Брусчатка Красной площади была уже под ногами. Весенний ветерок трепал алые галстуки, нес запах влажной земли, тополиных почек и далекого, едва уловимого дыма. Шаги теперь отдавались по-иному – глуше, весомее. Они шли к Мавзолею. К сердцу эпохи. К тому, что для Саши Камнева должно было стать воплощением веры, но уже отбрасывало на его душу первую, едва уловимую тень.

Они поднялись по невысоким, широким ступеням, полированным миллионами подошв. У входа, под строгим взглядом почетного караула солдат в шинелях, им еще раз шепотом напомнили о тишине и порядке. Предчувствие чего-то необыкновенного, почти мистического, сжало детские сердца. Даже Витя Мицкевич притих, а Валера Федоренко перестал оглядываться на свои запачканные колени.

Полумрак. Густой, бархатистый, вязкий. Он обволакивал сразу, как вода, заставляя глаза напряженно вглядываться. После яркого майского дня снаружи казалось, что они спустились глубоко под землю. Воздух был прохладным, почти холодным, и пахло камнем – гранитом, лабрадоритом, мрамором. Запах был чистым, но безжизненным, как в пещере или в огромном, давно запертом сундуке. Тишина стояла абсолютная, звенящая. Лишь едва слышный шорох их собственных шагов по темно-красному ковру, ведущему вглубь, да сдержанное дыхание нарушали эту гробовую неподвижность.

Они двигались медленно, гуськом, вдоль перил. Глаза постепенно привыкали к полумраку.

В центре небольшого, невероятно строгого зала, освещенного таинственным, приглушенным светом сверху, лежал в стеклянном саркофаге Владимир Ильич Ленин.

Саша Камнев, шедший в середине колонны, почувствовал, как рука сама сжала руку Кирилла Белова, шедшего впереди. Колючий холодок пробежал по спине. Это было не то, что он ожидал. Не "дедушка Ленин" с добрыми глазами с портретов в Музее. Не символ.