- -
- 100%
- +
– Осторожней!
– Т-тот самый? – взгляд с удивлением переместился на старика, приподнявшегося в испуге за бесценную вещицу.
– Да.
– Выб-бросил бы давно, – потеряв интерес к банке, рука юноши потянулась к гипсовой маске, лежащей здесь же на полке и скрытой от сторонних глаз календарём с изображением иконы Божьей Матери. Пальцы гладили маску, словно лицо любимой женщины. – В-выбрось, дело прошлое.
Старик покачал головой: «В музей отдам».
– И будет у х-хл-леба инвентарный номер. М-маску тоже от-тдашь? – парень задёрнул календарём, как занавеской, полку и перешёл к фотографиям. – Ког-гда-то мы оба б-были в-в неё в-влюблены…
Старик смолчал…
За церковным календарём маска белая, кусок гипса, посмертное лицо. Помнишь, как ты читала нам стихи и как дрожал голос твой сначала от голода, а потом от гнева. Помнишь, как тысячи полумёртвых фитильков тлели: едва доживали до твоего голоса. Но от звука, от мощи твоей, от стихов твоих разгорался огонь – в нас. И прожигали мы сердцами стену, воздвигнутую врагом. И душа наша радовалась. Ты давала нам жизнь. Мы верили в тебя и любили тебя всем сердцем…
Старик вспоминал те счастливые мгновения, когда он, тринадцатилетний паренёк, с братом-погодкой Аликом слышал Её по радио. Полгода спустя брата не станет, как не станет детского мира, любви и счастливых мгновений, будет только боль, ненависть и желание мстить. В 1943 году он припишет себе несколько лет, окончит курсы разведчиков и уйдёт на фронт.
Такса заворчала и попыталась встать. Старик нагнулся и помог. Он отодвинул кресло, и собака, поскуливая, медленно похромала в коридор, где облегчилась.
– Давай выпьем, помянем, – и старик чуть быстрее собаки и, шаркая чуть шумнее, побрёл к шкафу, где стоял брат. Он отодвинул рукой ещё один религиозный календарь и достал на две трети пустую бутылку сухого красного вина. Передав бутыль Алику, он вновь запустил руку в тайник и достал ещё две бутылки с таким же количеством рубиновой жидкости в каждой. – После инсульта мне не разрешают много пить.
Они переместились на кухню, оставляя мокрые следы в коридоре. Маленькая кухня позволяла, не вставая со стула, дотянуться до любого предмета. На столе было несколько чашек с водой. Старику нельзя было поднимать тяжести, его норма – двухсотграммовый стакан с напитком.
Братья пили и поминали.
Алик закусывал копчёной колбасой с кусочком булки и радостно внимал рассказам брата о жизни.
Старик пил мало, он потягивал вторую стопку, предпочитая говорить, будто боялся тишины, или случайного вопроса, или взгляда, укора. В какой-то момент старик замолчал. Он заглотнул остатки вина и, поймав взгляд брата, сухо и тихо, почти не слышно, произнёс: «Прости меня». Алик махнул рукой: «З-забудь».
– Нет! Ты не понимаешь, я был уверен, что делаю правильно! Я же терпел, – Алик попытался было возразить. – Помолчи!
Старик опёрся на палку всем весом, но не встал, а лишь опустил голову. Пауза затянулась.
– Я до сих пор слышу тебя. Я думал о тебе, – он поднял голову, – о тебе завтрашнем. И я ушёл, чтобы не видеть тебя слабым. А ты – умер.
Алик с наслаждением перешёл на чёрный хлеб с зефиром:
– М-мелочи, – махнув рукой, – з-забудь.
Алик умирал мучительно медленно. Накануне им «досталось» полбуханки хлеба, сказочное чудо по тем временам. Брат настаивал съесть хлеб тут же, на улице, но он разделил на дозы – на несколько дней. Брат умолял, просил… брат умер. А его вывезли.
Прошли годы. Всё было в его долгой жизни: и горе, и боль, и смерть любимой, но та боль, когда ты мог спасти, на мгновение, но продлить жизнь и не сделал, не спас – не прошла. И как бы он ни мстил фрицам – боль осталась, и хотя он загнал её в самое тёмное место, свёл к минимуму, она пульсировала в нём, вырываясь в самые неподходящие моменты жизни.
Старик перелил воду из стакана в электрочайник и включил его. Он повторил процедуру дважды, чтобы выпить чай вместе с братом. Алик от переполнявших его душу эмоций больше молчал и много ел, а ещё он слушал рассказ о той, в которую был влюблён, хотя никогда, никогда её не видел, но чей голос он не мог забыть. Голос, что был равен по силе съеденной лужице канцелярского клея тогда и горсточке хлебных крошек.
– Она была настоящим мужиком. Алик. Не бабой. А мужиком! Настоящим мужиком! Не ты и не я… и жизнь у неё была, не дай Бог, – старик покачал головой. – Зато пирожки с укропом – чудо! Мила пыталась повторить… не то.
Ты знаешь, я храню её голос на плёнке.
Алик заулыбался:
– Т-ты дашь м-мне её п-послушать?
Они перебрались в комнату, там под столом в картонной коробке лежали бабины с едва живыми магнитными лентами. Старик достал её палкой, пододвинув к себе. И долго сидел, не решаясь открыть. А потом задвинул назад. Он повернулся к иконе и перекрестился.
– Мила, жена моя, умерла; та, улыбающаяся девушка рядом с Ольгой, – старик показал пальцем на групповую фотографию, – тоже строитель… оставила трёх дочерей и сына… род продолжается… есть внуки и даже правнучка.
Старик встал и подошёл к окну. Голос зазвучал глухо:
– Все выживают как могут. Сын мне заявил: «На твою пенсию, отец, копчёной колбасы не купишь…» Ну и не покупай! Жили же раньше: помидоры не весной ели, без копчёностей как-то обходились. И счастливыми были. А им – только жрачку купить!
Алик подошёл к брату, положил руку на плечо, приобнял.
Вечернее солнце не скупилось на медь, с избытком покрывая крыши слитками, превращая многотысячные стеклопакеты в бесценные и неповторимые полотна.
– К-красивый з-закат…
Старик молчал, потом буркнул: «Пойдём, покажу тебе кое-что», – повёл Алика в коридор мимо кухни, вдоль спален в большую комнату на застеклённый балкон.
– Смотри! – он махнул рукой куда-то влево, где высились серые громады, закрывая собою пространство. – Там, за этими скелетами, Университет! А раньше жемчужина архитектурной планировки! Ты видишь – им деньги нужны!
Мы тоже строили дома, сносили старое, расширяли проспекты, стирали кладбища, но мы жили мечтами о будущем, ты понимаешь, о будущем! И о красоте, мы стремились к красоте.
Когда-то здесь, на этом самом месте, были сады. Мы с Милой познакомились на строительстве вот этих самых Красных домов. Мы забирались на башенный кран и пили там, на верхотуре, парное молоко, тогда ещё здесь была деревня, и коровы ходили под нами и мычали. Мы мечтали о будущем и обещали дожить до коммунизма.
– Я всю жизнь строил. Москва, – старик закашлялся. – Я учил, как надо строить. А что ты видишь сейчас? Оглянись! Что ты видишь? Новые прекрасные дома? Нет. Ты видишь передел: старые хрущёвки с надстроенными этажами. А вот та искрящаяся башня – новый бизнес-центр вместо мною построенного секретного завода. Сучьи дети! – старик закипел. – Я мог всё это предотвратить! Представляешь?! Я жил с ним в одной гостинице. Я мог выбросить его из окна! Мог! Я мог предотвратить смуту. Не допустить пляски на древних камнях. И нужно было всего-то: вытолкнуть.
Дыхания не хватило. Старик дышал громко, со свистом, разминая рукой грудь. И уже тише, значительно тише и не так эмоционально: «Он был постоянно пьян, и никто бы не заметил, как он свернул себе шею. И не было бы ни этих серых громадин, ни тысяч рекламных щитов, не было бы смуты, и сын гордился бы мною». Он поднял глаза на брата: «Стоит один грех спасения страны?»
Алик молчал.
Белые переплёты балкона темнели сухой мошкарой. Кулич, купленный заранее, стоял на окне в ожидании Праздника. На полу рядом с крепким стулом лежали письма: пожелтевшие страницы, исписанные мелким убористым почерком. Старик, не выдержав, вновь отвернулся, устремив взор на город.
– Иногда хочется спуститься вниз, пройтись ногами по земле, посидеть на скамейке. После инсульта я не спускаюсь. Боюсь один…
Где-то далеко в квартире кашляла собака, дребезжал холодильник. Старик потянулся к щеколде и открыл окно: вечерний воздух обжёг.
Где-то внизу ревела сигнализация…
Петербургский трамвай
Город спал. Тёмные улицы, слегка освещённые редкими фонарями, были тихи и пустынны. Дома старого города и спальных районов дремали. Не видно ни огонька, ни шевеления штор, ни детского крика, ни возбуждённых голосов взрослых, даже экраны телевизоров не синели сквозь ткань; конфликты с мокрыми подушками – и те спали. Крысы, в изобилии обитавшие в подвалах и подворотнях и не стеснявшиеся днём появляться на людях, сейчас не шуршали полиэтиленовыми пакетами, хребтами вяленой рыбы и банками из-под пива. В такой насыщенный снами час, когда даже высоткам снятся полёты, а хрущёвкам – пенсии, многие просыпаются. Вылезают из тёплой постели, готовят завтрак, выгуливают собаку, умываются и выходят в полудрёме на улицу. Почему-то всегда в это время зябко.
Ровно в четыре утра на перекрёсток Большого проспекта и Восьмой линии подошёл автобус. В нём по обычаю времени было людно, казалось, все друг друга знают. Вновь вошедших пассажиров встречали взмахами руки, улыбками или кивком головы. Люди шутили, здороваясь, иногда на грани грубости, но как-то по-семейному мирно. Возникли новые разговоры, затухли старые. Многие присутствующие откровенно спали в привычной позе у окна, наслаждаясь последними минутами покоя.
Марина Викторовна забралась в автобус одной из последних. Её тучная фигура с опухшими ногами и тяжёлой походкой узнавалась издалека, но встретить её здесь, в автобусе, в такой ранний час никто не ожидал. Разговоры притихли, неожиданное появление начальства вызвало смущение, но уже через мгновение, успокоившись, работники вновь заговорили.
Вообще-то рабочий день Марины Викторовны начинался с восьми утра. Сегодня же ожидалась городская проверка, а как начальник маршрута она ещё не всех успела проинструктировать. Поймать подчинённых одновременно невозможно. У каждого свой график работы, и придётся несколько дней с работы не вылезать, а вот утром шансы возрастают, пока её водители и кондуктора на линию не вышли.
Добравшись до парка на «развозке», она первым делом по привычке выпила чашечку кофе. В автомате трамвайного парка чашка кофе стоила всего пятнадцать рублей, и она предпочитала не дома завтракать, а здесь перекусить. Когда подчинённые переоделись в фирменные морковного цвета жилетки, она провела инструктаж. Особое внимание обратила на соблюдение правил заполнения маршрутных листов и культуру общения с пассажирами, под конец добавив: «И прошу, не бомбите сегодня…» А уже позже, сидя в кабинете и волнуясь о новом дне, о подчинённых, там, на линии, пронеслось у неё в голове: «Вовремя их предупредили, вовремя». И хотя проверка предполагалась быть неожиданной, но все парки заранее были предупреждены.
Трамвайный парк, в котором работала начальником маршрута Марина Викторовна, считался одним из лучших в городе. Он имел собственное общежитие и за последние годы пополнился новым подвижным составом, да и старый прошёл капитальный ремонт: заменили кресла, подкрасили вагоны. До кризиса успели. Вообще-то, кризис оказался не настолько страшным, как ожидалось. Опасаясь повторения конца восьмидесятых, Марина Викторовна закупила подсолнечное масло, крупы, сахар, много стирального порошка, забила холодильник вечно морожеными «ножками Буша» и ко всему прочему нашла дополнительный заработок. По выходным дням она из начальницы превращалась в водителя трамвая. Огорчало только, что за выходной день платили им как за обычный, а не вдвойне, как принято на других предприятиях. Но и копейка душу греет.
Кризис заполнил все вакансии водителей и кондукторов. Раньше кондукторов не хватало, и брали всех: кого на полставки, кого по совместительству. Сокращения и увеличение безработицы в городе этот вопрос сняли. Всех полставочников уволили. Это же не автобус – там водитель может быть и кондуктором, и на дорогу смотреть, а в «Горэлектротрансе» всё жёстко: трамвай без кондуктора на линию не выйдет!
Первые пассажиры появляются незадолго до открытия метро. Они стоят на остановке и вслушиваются в тишину города. Город ещё спит, но чуткое ухо различает первые признаки пробуждения. Трамвая ещё нет, но трели, сопровождающие его выход из парка, из-за поворота уже раздаются в воздухе. Лёгкое дребезжание колёс о рельсы – первый звук будильника. Кондуктор не спешит проверить законность проезда, не раздаёт билеты, он успеет опустошить карманы перед метро, а пока он мирно дремлет на законном месте, собирая пассажиров и не мешая пробуждаться другим.
Улицы, ещё минуту назад мирно спавшие, теперь обильно умываются водой из поливальных машин. Тротуары моют водой и протирают щётками, и только у мусорных урн, зелёных насаждений и внутри остановочных козырьков усердно трудятся, подметая, дворники-люди. Их легко отличить по оранжевым курткам от других, возящихся здесь же в мусоре и собирающих стеклотару и алюминиевые банки, или от тех, кто мирно, до проезда на медленной скорости милиции, спит на скамейках остановок.
На мокром асфальте мозаично играют зелёные, жёлтые и красные цвета, соревнуясь по красоте с мраморными прожилками на небе. Постепенно улицы заполняются спешащими на работу или за город. Окна домов под лучами молодого активного солнышка превращаются в поляны цветов. И запах сигаретного дыма, так бивший в голову от отдельных любителей покурить, уже не заметен – город проснулся.
Вот и метро. Здесь можно и задержаться. Постоять минут пять, собрав пассажиров, пока следующий трамвай не начнёт нетерпеливо «стучать копытом». Как же иначе, план только сейчас и можно выполнить. Время нагоним – на других остановках трамвай практически не останавливается. А пассажиры, наивные, благодарят водителя, что подождал, не уехал. Им и невдомёк, что водитель часто мзду имеет от кондуктора. Или, наоборот, кто ж его знает, однако имелись случаи, когда за отказ кондуктора выделить водителю, что с ним в паре, 300 рубликов трамвай ломался. Водителю-то что, он свою зарплату в любом случае получит, а кондуктор план не выполнит, зарплаты лишится. Тяжела работа кондуктора, ох, тяжела. Весь день, всю смену на ногах. Из конца в конец по салону трамвая, и у всех карточки проверить, денежку собрать, да билет вручить. Ноги к концу дня так и нудят. Усталость накапливается – настроение портится.
– Карта недействительна!
– Как недействительна? Вы внимательно посмотрите!
– Ну, что вы тычете! Недействительна! До восьмого числа, а сегодня восемнадцатое!
– Но я вчера ездил!
– Не знаю, как вы ездили! Платите за проезд.
Услышать подобный диалог – не проблема, для этого трамвай не нужен, можно и в автобусе, и в троллейбусе столкнуться, когда прибор кондуктора не в состоянии прочесть карточку. Почему-то кондуктор вызывает неприязнь у пассажиров. Вечно недовольное лицо, вечное неверие в законность обладания карточкой. Ещё бы, проверка сканером выдаёт всю подноготную о пассажире и статистику, но не деньги. А ведь билет – это живые деньги. Задумывался ли кто, сколько денег оседает в карманах кондуктора? Другое дело – не все кондуктора за упавшим билетиком наклонятся. Не каждый кондуктор, вновь обретя билет, вручит его новому пассажиру. С другой стороны, если гражданин всего лишь остановочку-две проедет бесплатно, кому это будет в тягость, а десять рубликов – лично для кондуктора.
Представить себе город без трамваев невозможно. Это такая же часть города, как Эрмитаж, Петропавловка, как тот же Гостиный двор, наконец. Вот уже век как трамвай – коренной житель Питера. Он и блокаду пережил, и едва не погиб в последние десятилетия: когда массово закрывались маршруты, улицы освобождались от рельсов, расширялись магистрали в борьбе с пробками. И всё-таки трамвай возрождается. Водители все в синей униформе с погонами – лётчики, словом. Действительно, трамвай – птица быстрокрылая, фору даст любой маршрутке, было б где… И только кондуктора – приезжие. Практически все – женщины. И почти всем далеко за тридцать, а то и за сорок, а то и… «Зашли с подругой в магазин за абажуром, а там бумага серая, упаковочная. И запах. Вспомнилась колбаса, масло советское… очереди… талоны. Сахара не купить, помнится, богатой пасека была… вся погибла: конфетами пчёл не подкормишь. Помню, в году так восемьдесят девятом в магазине увидела электрический миксер. Только завезли. И мыло в соседнем отделе по талонам тогда продавалось турецкое „Дуру“. Запуталась и пропустила очередь за миксером. Сколько лет прошло. Сколько было потом этих миксеров и фирмы „Браун“ и „Мулинекс“, а тот как вспомню – обидно… до сих пор…»
– Ну, куда в роликах? Не стадион, разувайтесь или выходите!
– Да мы всегда так…
– Ничего не знаю! Расшибётесь, а мне отвечать? Давайте-давайте, выходите!
«На мою дочь похожа. Такая же светло-русая, румяная… на „КамАЗе“ работает… стоит „КамАЗ“… градообразующее предприятие… и все безработные… Предлагала ей сюда приехать. Работала бы водителем троллейбуса, у них, говорят, зарплата за двадцать тысяч. Нет! Муж не отпускает! Подумаешь, нашёлся начальник! Сам не работаешь, так другим не мешай! Я в её годы, да с дитём на заработки в отпуск в Тулу каждое лето. Таких яблок, как там, больше нигде не ела! Большие, грамм по четыреста пятьдесят каждое, и сладкие. За границу отправляли… сорт… вылетело… на языке крутится… дж-дж-дж… даже стружка между яблоками необычно мягкой была, чтобы не порвать кожицу. Даже под яблонями земля была вспахана, чтобы при падении яблоко не билось! И платили хорошо. Не деньгами, но яблоками. Тонны полторы зарабатывала легко. Можно было там же сдать за двадцать копеек, но выгоднее отвезти домой, в Крым, и за пятьдесят копеек с руками отрывали! Кто ж знал, что всё так обернётся? Думала, уйду на пенсию, буду жить не хуже родителей, а вот… приходится работать…»
Вряд ли найдётся горожанин, хотя бы раз не побывавший в трамвае, не прокатившийся с ветерком по пустынной улице или выделенному специально для трамвая отрезку дороги. Стук колёс, лёгкое сотрясение окон в ближайших домах и приятное удивление пассажиров неэлектрического транспорта от пролетающей птицы.
Люблю ездить в трамвае. Раньше, ещё учась в школе, всегда выбирала трамвай. Уютно устроишься у окна, достанешь «Таис Афинскую» и под стук колёс уплываешь в мир грёз. Минут двадцать, иногда полчаса тратишь на дорогу, и всё равно – одно удовольствие. Только однажды испытала неприязнь. Билеты тогда стоили дёшево: на автобусе – пять копеек, а на трамвае – три копеечки. Контролёр поймал. Единственный раз в жизни за билет не заплатила. И деньги были, да… соблазнилась… другие же проезжают, и всё в порядке… не люблю контролёров, а трамвай по-прежнему люблю. У нас же трамваи особенные. Вот как, спрошу я вас, как распознать, какой номер трамвая вдалеке мерещится? А? Неее, не по цифрам, а по цветным огням. Каждый маршрут свои цвета имеет, издалека лампочки цветные светятся над кабиной водителя. Двадцать третий: синий – зелёный. Тридцатка: белый – красный. Сороковой: синий – синий. Так было всегда, и сейчас традиция сохраняется, даже лучше стала – издалече видно.
Мне с трамваем повезло. Из дому до работы только на трамвае и езжу. Утром до пробок успеваю, а вечером пробка не так страшна, можно и пешочком пройтись – центр всё-таки, в любую погоду глаз радует; или посидеть и с кондуктором… поговорить, если человек хороший. Каких только кондукторов на свете не бывает! Утром едешь, а у кондуктора из-под оранжевой фирменной жилетки куртка болотного цвета выглядывает, треники в коленях провисшие, да волосы из-под косынки соломой торчат. Так и видишь её в грязном дворе под проливным дождём, корову выводящей. А другой лет сто дашь, не ошибёшься, сама маленькая, ухоженная и крепкая, боровичок, одним словом; только внимательная очень. Пока не убедится в точности сканера – с места не сдвинется. И, что удивительно, сколько бы им ни было лет, почти у каждой сотовый телефон. Пусть дешёвый, но есть. Впрочем, телефонами не удивить: у старушек теперь, помимо лекарств, телефон в сумке – первая необходимость.
Второй год Петровна бороздила просторы города. С детства она помнила строки:
«…твой строгий, стройный вид,Невы державное теченье,Береговой её гранит…»Но так и не нашла отклик в душе. Не её город. Она привыкла к зелени, к отдельной собственной квартире, а здесь – только и остаётся вспоминать и мечтать. Петровне было за шестьдесят лет. Всегда активная, она не страшилась работы. Так получилось, что мужа потеряла в тридцать лет. Сама воспитала двоих детей. Ей всё казалось неудобным взваливать семейство на чужие плечи. Больше замуж и не вышла. Дети разлетелись. Сын после травмы монтажником на заводе в Норильске – придавило кабиной крана (и как крановщица его не заметила?) – подался в Германию. Петровна тогда долго бушевала, называла предателем и рвала письма.
Дочь подалась в Россию, открыла лесопильню, но быстро прогорела, сейчас вновь затевала новую авантюру. Сама же Петровна приехала в Петербург из Белоруссии. Не первый год трамвайный парк отправлял гонцов в Беларусь, набирать штат кондукторов. Договорники обходились дешевле и легче подчинялись дисциплине. Уволить, отослать назад в Беларусь – плёвое дело. Но и договорники стремились попасть сюда. Платили чуть ли не по десять тысяч. Лично ей пришлось восемь тысяч рублей отдать, чтобы договор с ней заключили. Теперь живёт в общежитии. Комната на двоих чистая, телевизор, холодильник, микроволновка. Только не привыкла она делить комнату с чужим человеком. А Тамарка, её соседка, та ещё девка. Самой уже лет под сорок будет, а всё за мужиками бегает. Со смены придёт, ни рук не помоет, ни тела, а сразу первую попавшуюся чашку схватит, чайку или кофеёк глотнёт – и на свиданьице. И кому потная такая нужна? Сколько раз ей говорила, не трожь мою посуду, не садись грязной задницей на постель, а ей всё пофиг.
Петровна выбрала Ленинград не случайно, здесь проживала её сестра Надя, вот уже сорок лет. После смерти мужа, оставшись одна, она утонула в одиночестве. Сериалы, так вдохновлявшие Надю при жизни пьяницы-мужа, перестали быть интересны. Замкнутая в себе, она стала медленно отходить в мир иной. Подхваченная течением религии, службами в церкви, в последнюю секунду была выловлена сестрой. Приезд родного человека несколько смягчил гибельность ситуации. Петровна стала чаще бывать у сестры в коммуналке. Прожив столько лет, Петровна-старшая так и не обзавелась отдельной квартирой. Ленинград, Питер, Санкт-Петербург – много обещает и ещё долго обещать будет. Сколько у неё было коммуналок, и всё в разных районах. Были шикарные – с ваннами, с душами. Раньше в баню ходили, а теперь сауны, и куда старому человеку податься? Под кран кухонной мойки? Или как выстоять очередь в санузел, если семей пять, семь, да хоть две! Кто жил в отдельной квартире, тому неуютно в общественном туалете. Говорят, расселить квартиру в центре – пустяки. Конечно, если квартира стоящая, а семей мало. А если в каждой семье взрослые дети? Их что, опять впятером в квартиру? Хорошо, когда комнаты большие – метров по двадцать пять, но много же и одиннадцати- и шестиметровых! И это «строгий, стройный», да ломать надо такие дома и строить новые, со всеми удобствами, с зеленью, чтобы и дети, и родители имели свою квартиру, свой угол, своё личное пристанище.
Город встал. Раньше никто не смел на трамвайные пути заехать. А теперь каждый норовит перед трамваем газануть. И как газануть! Так, что стоят трамваи по два, три, пять, а то и… Весь план коту под хвост. И только бульварная пресса, или книга, или кроссворд скушают время, спасут от мыслей, спрячут от действительности…
Но освободится дорога и помчится трамвай, и вновь почувствуешь значимость свою, нужность, и начнёшь бегать швейной иглой в прорехе плана…
«И откуда такие старые берутся? Ей лет двести поди, а всё спешит куда-то. Дома сидеть надо, бабуля! А не с рюкзаком ковылять! Да поднимайся же, трамвай задерживаешь!»
– Проездные показывайте. Билеты покупайте.
Ну, медлительная какая! Всех успела обойти, до конца вагона дошла и вернулась, а она ещё проездной не достала. Ну, скорее, не век же мне здесь стоять! Вот из-за таких вечно молодых у нас и пенсия маленькая. На всех не хватает. И приходится работать. А где? Раньше прачкой работала, руки в щёлочи растворила. А теперь разве что дворником, уборщицей да кондуктором, ну или как подруга в Москве – с дитём гуляет и за это сто рублей в день, три тысячи добавка к пенсии. Но Москва вообще город оголтелый, все спешат куда-то… поговорить не с кем.
Женщины. Как же нас много. Куда ни глянь – все мы. И детей растить, и обед, ужин, завтрак готовить, даже семью содержать нам доля выпала. Мужик что – нервный очень. Всё отдышаться, успокоиться норовит. То в клуб за родной футбол поболеть, то на рыбалку – помечтать на природе, то расслабиться с друзьями, а то и в домино на работе сразиться. И приходится нам взять вожжи в руки и пахать. И мы пашем. Только с годами тяжелее и медленнее всё делается. Внутри ты бежишь, торопишься, а со стороны черепашкой да червячком ползаешь. В молодости ты армию заменить можешь, тысячу дел разом. А с возрастом одна остаёшься. Зайдёшь в любое реанимационное отделение, а там женщины, в основном в беспамятстве: вскакивают, кричат, требуют, и всё о своей самой главной заботе. Кому квартиру нужно – семья пропадает, кому деньги нужны, кому работу найти, и не о себе беспокоятся, о любимых детях, внуках, животине. А придут в себя и молчат, неудобно как-то, да и не привыкли жаловаться. И куда им податься? Вот и решают проблему как могут: кто в диспетчеры, кто консьержками, кто помоложе – уборщицами, а кто и на транспорт.