13 историй проклятого дома

Свеча

«Белый Шпиль» стоял на берегу реки, как забытый памятник прошлому – тонкая, вытянутая свечка из бетона и стекла, чернеющая на фоне хмурого серого осеннего неба. Ещё несколько лет назад его рекламировали на билбордах как «самый комфортный жилой комплекс города»: глянцевые фото с сияющими фасадами, уютным двором и счастливыми семьями обещали новую жизнь в сердце мегаполиса. Теперь никто не помнил, кто его строил. Никто не хотел вспоминать, кто здесь жил.

Дом казался мёртвым. Не просто заброшенным, а по-настоящему мёртвым, как тело, из которого давно ушла душа. В его разбитых окнах не горел свет; они зияли чёрными провалами, будто пустые глазницы. На стенах внизу расползлись граффити – хаотичные брызги краски, кричащие о чужом отчаянии. Выше, под карнизами, коричневые пятна грязи напоминали следы болезни на коже дряхлого старика.

В единственном подъезде царил смрад: запах плесени, застоявшегося болота и собачьей мочи смешивался в тошнотворный коктейль. Пол был усыпан осколками стекла и обрывками газет, которые шуршали под ногами, словно сухие листья. Лишь ветер гулял по пустому двору, раскачивая скрипящие детские качели, да утробно стонал в шахте лифта, будто раненый зверь, запертый в каменной ловушке.

Сейчас здесь не было ни охраны, ни замков. Только ржавая калитка с облупившейся надписью «Проход запрещён» да проржавевшая цепь на воротах, бессильно свисающая, как мёртвая змея. Но даже у такого заброшенного и пугающего здания были свои посетители. Те, кто приходил по ночам.

Группа теней проскользнула через пролом в заборе и растворилась в темноте, двигаясь почти бесшумно, словно призраки, вернувшиеся в место своей гибели. Они знали этот путь наизусть: вдоль заброшенной детской площадки, где ржавые горки напоминали скелеты неведомых существ; мимо остатков клумбы, из-под земли которой торчали скрюченные корни, похожие на пальцы утопленника; прямо к открытой подъездной двери с вырванным домофоном, зияющим, как рана.

– Быстрее, и тихо, – шепнул Мультики, высокий и жилистый парень семнадцати лет. Его голос звучал приглушённо, словно он боялся разбудить нечто, дремавшее в этих стенах. – Дом не любит лишнего шума.

Как самый старший в компании, он шёл первым. На нём была белая майка, и было видно, что его руки, шею, даже тыльные стороны ладоней сплошь покрывал яркий ковёр из татуировок: Чебурашка с пугающей перекошенной улыбкой, пронзённый кривым копьём Винни-Пух, Гена с окровавленным баяном, и многие другие. Целый сюрреалистический мультфестиваль ужасов, будто кто-то вывернул наизнанку детские воспоминания, наполнив их тьмой и болью. Глаза у подростка были странные, пустые и весёлые одновременно, как у человека, который знает что-то, чего другие не способны понять.

За ним, чуть спотыкаясь, шёл Псоглавец. Ему было лет пять, не больше. На голове красовалась огромная бумажная морда собаки, приклеенная выше его настоящего лица. Грубо вырезанные уши торчали в разные стороны, а из прорезей на «шее» маски блестели живые глаза ребёнка. Он не говорил ничего, только тихо подфыркивал, как настоящий пёс, и время от времени принюхивался.

Невеста шла босиком, не оставляя следов. Её платье, когда-то бывшее пышным и безупречно белым, теперь было испачкано по подолу и оборвано, но девочка носила его с таким достоинством, будто это был наряд от кутюр. Дети злословили, что платье она нашла на помойке, но в её осанке не было ни тени стыда, лишь холодная, почти надменная грация. Ей было лет пятнадцать-шестнадцать, и её бледное лицо казалось неживым, а чёрная помада усиливала этот эффект, делая её окончательно похожей на покойницу. В худых цепких пальцах она сжимала длинную чёрную свечу, покрытую замысловатым спиралевидным узором, будто кто-то вырезал на ней древние заклинания.

– Два человека вперёд, зачистка помещения, – скомандовал семилетний Солдатик, подтягивая на плечо игрушечный автомат. Из карманов его формы выглядывали зелёные игрушечные солдатики, на которых он был так похож. Пилотка на голове сидела криво, но сам он держался прямо, как на построении, с той серьёзностью, которая бывает только у детей, играющих во взрослых.

Едва не наступая Солдатику на ноги, за ним спешила Косточка, девочка примерно того же возраста. Она прижимала к груди маленький холщовый мешочек и иногда что-то ему нашёптывала. Её губы двигались почти незаметно, а глаза, большие и круглые, смотрели с тревожной сосредоточенностью. Казалось, она разговаривала не с мешочком, а с кем-то невидимым, кто жил внутри него.

Механик, мальчик лет двенадцати, в самодельной маске из старого металлического конструктора, оступился, и в его рюкзаке что-то громко лязгнуло. Звук разнёсся по коридору, отразившись от стен, и на мгновение все замерли. Мультики резко обернулся, и его взгляд, полный гнева и предостережения, прожёг мальчика насквозь. Механик съёжился, втянув голову в плечи.

В резко остановившегося Механика чуть не врезалась Птичка. Девочка лет девяти с жёлтым бумажным клювом на лице. Она всегда смотрела не перед собой, а вверх, и сейчас обязательно врезалась бы, но её успел схватить за плечо последний из этой компании. Серый, такой же высокий, как и Мультики, но года примерно на три младше, всегда шёл последним и присматривал за малышами. Его фигура в большом чёрном пиджаке, который свисал с худого тела подобно савану, казалась неестественно длинной в полумраке. Сам Серый утверждал, что снял этот пиджак с покойника.

– Два наряда вне очереди! – заявил Солдатик, и его голос, непривычно твёрдый для семилетнего ребёнка, резанул тишину коридора. В придачу он ещё топнул сапогом, и звук разнёсся гулким эхом по заброшенному зданию.

Псоглавец отозвался коротким лающим «гав!», и его бумажная собачья морда дрогнула, словно живая. Косточка, не отрывая рук от холщового мешочка, снова что-то зашептала. Невеста лишь закатила глаза, и это простое движение сделало её облик ещё более зловещим.

– Пойдёмте, – Мультики призывно махнул рукой. – самая первая квартира, квартира номер сто один.

С тишиной и грацией, которые могут быть только у тех, кто давно привык прятаться, восьмёрка скользнула по темному холлу, заваленному мусором. Они миновали пустую комнатку консьержа, где на столе до сих пор лежал раскрытый журнал с выцветшими страницами, и прошли мимо заклинивших в вечно открытом состоянии дверей лифта, чьи ржавые створки зияли, как пасть древнего чудовища, готового поглотить любого, кто осмелится заглянуть внутрь.

Наконец они остановились перед дверью искомой квартиры. На погнутой металлической табличке, валявшейся на полу коридора, были выбиты цифры: «101». Казалось, жилец этой квартиры в одно мгновение просто исчез, оставив на своих местах мебель и вещи. Но время и люди не пощадили это место. Ценные вещи давно растащили, большая часть мебели была разбита, порезана или обожжена, и повсюду лежал толстый слой пыли, словно пелена забвения.

Дети расчистили середину гостиной и расселись кругом. Невеста поставила посередине свечу. Она была странной: чернее ночи, матовая, как кусок обсидиана. Символы на ней были вырезаны вручную, тонкими, неровными линиями. Некоторые напоминали буквы, другие – спирали, глаза, оскаленные рты. Одни закручивались внутрь, другие вытягивались, будто стремясь наружу.

– Я вырезала их три ночи подряд, – прошептала Невеста. – Каждый – это дверь.

– Дверь куда? – прощебетала Птичка, её жёлтый бумажный клюв дрогнул, а глаза, обычно устремлённые в потолок, теперь с любопытством уставились на свечу.

– Смотря для кого, – ответила Невеста, и в её тоне прозвучала странная, почти мистическая уверенность. – Одного они приведут домой, в Шуммир. Другого – в Безмолвие. А кого-то… переместят, но оставят здесь.

– Или ни одна дверь не откроется, как всегда, – хмуро произнёс Серый.

Невеста недовольно сжала губы, а Мультики кивнул. Серый сказал неприятную правду, только и всего. Мультики достал из кармана коробок спичек, постучал им по ладони и посмотрел на младших:

– Только спички, – сказал он. – Зажигалка – это мёртвый огонь. Настоящее живёт только тогда, когда рождается из трения, из тепла дерева. Из усилия.

Он чиркнул спичкой. Та вспыхнула с сухим треском, её слабый свет вырвал из тьмы лица собравшихся, превратив их в маски: тени легли в глазницах, заострили скулы, сделали улыбки неестественно широкими. На секунду всем показалось, что комната ожила, что стены слегка пошевелились, будто дышащие рёбра огромного существа, а пыль в воздухе закружилась в странном танце.

Мультики поднёс спичку к свече. Та загорелась не сразу: пламя колебалось, будто сомневалось, стоит ли пробуждаться. Но когда огонь всё же вспыхнул, он стал густым, почти осязаемым, как капля расплавленного янтаря, застывшая в воздухе.

– Смотрите, – сказал Механик. – Она не дрожит.

И действительно: свеча горела ровно и спокойно. Её пламя было почти неподвижным, как будто не чувствовало ни сквозняка, ни дыхания.

Мультики задумчиво глядел в огонь, словно пытался разглядеть в нём отражение чего-то скрытого, недоступного остальным. Псоглавец рядом с ним обнимал колени, тихо постанывая, как щенок, которому снится тревожный сон. Невеста сидела изящно и неподвижно, закрыв глаза, будто погрузившись в транс. Солдатик положил игрушечный автомат на колени и методично расставлял своих пластиковых бойцов в шеренгу, будто готовил их к битве с невидимым врагом. Косточка раскачивалась вперёд-назад, напевая мешочку простенькую колыбельную. Механик раскручивал отвёрткой найденные здесь же сломанные часы-будильник. Птичка сидела, как всегда, задрав голову и глядя наверх.

Серый единственный остался стоять, облокотившись о стену. Его глаза были тусклыми и холодными, как у дохлой рыбы, а взгляд скользил по лицам товарищей без интереса, будто он уже знал финал этой истории и не ждал ничего нового.

Мультики медленно провёл ладонью по своему лицу, собираясь с мыслями, готовясь выдохнуть ту историю, от которой у них у всех сожмётся горло. Он ещё не начал, но тишина в квартире уже стала густой, липкой и зловещей, обещая нечто большее, чем просто страшную сказку.

– Теперь слушайте, – начал Мультики, тихо и внятно, как учитель в классе. – Сейчас я расскажу вам историю, которую подслушал у этих стен. Историю про человека, который любил свой дом так сильно, что дом ответил ему взаимностью.

Пламя свечи дёрнулось, будто от невидимого дуновения. Где-то в глубине квартиры, возможно, на кухне или в спальне, тихо, но отчётливо скрипнула половица. Пугающие мультяшные татуировки на теле мальчика плясали в свете свечи, искажаясь, будто оживая. Волк И Заяц из «Ну, погоди!» озверели, отрастили зубы и когти, и разорвали команду красных хоккеистов с большими смешными носами на части. Чьи-то кишки браслетом оплели предплечье Мультиков. Серый отвернулся, разглядывая обои на облупившихся стенах. Ему никогда не нравились рисунки на теле старшего.

– Его звали Павел Криворотов, – начал Мультики. Голос его стал другим – грубее, взрослее, словно он сам стал героем своего рассказа. – И он был самым скучным человеком на свете.

Комфортик

Павел Криворотов жил скучно. Настолько монотонно, что его существование напоминало закольцованную киноплёнку, где каждый новый день был точной копией предыдущего. Работа, дом, работа, дом. Ритм, выверенный до секунды, словно метроном, отбивающий унылую мелодию его жизни.

Он не любил друзей – они требовали эмоций, времени, душевных затрат. Не терпел неожиданностей – они нарушали хрупкий порядок, к которому он так привык. Не выносил перемен – они пугали своей непредсказуемостью. Павел жил по расписанию с почти механической точностью: подъём ровно в семь, отбой ровно в двадцать два. Он стал похож на электронный прибор – безотказный, предсказуемый, лишённый индивидуальности.

В офисе он занимался какой-то бумажной ерундой, настолько безликой, что даже коллеги не могли внятно объяснить, в чём заключается его работа. В отделе его считали «надёжным». Это слово, облечённое в похвалу, на деле означало совсем иное: серый, незаметный человек, всегда вовремя приходящим и вовремя уходящим. Павел не оставлял следов, нигде, ни в документах, ни в памяти окружающих. Его присутствие было столь же неощутимо, как сквозняк в приоткрытом окне.

Единственное место, где он чувствовал себя живым, – это его квартира. Три года назад Павел пережил потерю: один за другим ушли из жизни его родители. Наследство, которыми были старый дом, заросший садовый участок и потрёпанная «Нива» девяностых годов, он продал без колебаний. На вырученные деньги приобрёл квартиру в новом элитном доме «Белый Шпиль», расположившемся в самом сердце города. Оставшиеся средства потратил на обустройство: купил именно ту мебель и технику, о которых давно мечтал.

Теперь это был его собственный маленький мир – тщательно выстроенный, идеально отлаженный. Современная кухня с бесшумной техникой, большая кровать с ортопедическим матрасом, удобное кресло, в котором с комфортом помещалась его увесистая туша. И, конечно, гордость его убежища – игровая приставка последней модели и умный телевизор с доступом ко всем основным стриминговым сервисам. Здесь, за закрытыми дверями, он мог быть собой – не притворяться, не соответствовать ожиданиям, не играть роль «надёжного сотрудника».

Работа, пусть давно надоевшая, продолжала его устраивать. Он методично заполнял никому не нужные бланки и отчёты, не задаваясь вопросом о смысле этой деятельности. Главное, что он получал, так это стабильность, предсказуемость, отсутствие сюрпризов. Так и шла его жизнь. Можно даже сказать, счастливо. В том понимании счастья, которое он сам для себя определил.

И вот однажды он заболел. Самая обыкновенная осенняя простуда. Ничего драматичного, ничего смертельного. Но для Павла, чья жизнь строилась на жёстком расписании, даже такая мелочь стала событием из ряда вон выходящим. Горло горело, температура медленно поднималась, тело ныло, будто после многочасовой физической нагрузки.

Начальник, услышав его сиплый голос, без колебаний отправил его к доктору. Врач, осмотрев пациента, подтвердил диагноз и настоятельно рекомендовал взять больничный. Павел не спорил. Напротив, он даже обрадовался. Впервые за долгие годы у него появилась легальная возможность нарушить привычный распорядок.

Возвращаясь домой, Павел сперва зашёл в супермаркет. Его движения были порывистыми, непривычно хаотичными. С полок в тележку полетели пельмени, макароны, консервы, мёд, лимоны, лапша быстрого приготовления, пиво, чипсы, газировка, шоколадки. Всё вперемешку, без плана, без списка. Казалось, он бросал в тележку всё, что попадалось на глаза, очертя голову прокладывая извилистый путь от входа до кассы.

Он собирался провести всю неделю дома и больше никуда не выходить. В мыслях уже рисовались идиллические картины: тишина, уют, отсутствие обязательств. Только он, его квартира и его комфорт. Впервые за много лет впереди маячила не череда одинаковых рабочих дней, а нечто новое, отличное от рутины.

Дома Павел разделся, аккуратно развесил одежду на плечиках, разобрал покупки и с блаженным вздохом плюхнулся в своё любимое кресло. Оно давно стало продолжением его самого, чуть продавленное в нужных местах, идеально повторяющее изгибы спины, тёплое, словно терпеливо ждало его возвращения весь день. Древесные узоры на подлокотниках отполировались от многолетнего прикосновения ладоней, а обивка приобрела уютный, обжитой вид.

Павел включил телевизор, машинально достал пульт из углубления в боковом кармане, щёлкнул кнопку на чайнике. В тишине кухни уютно зашумел закипающий чайник, а с экрана лился приглушённый голос диктора, создающий иллюзию присутствия кого-то рядом. Он поел лапши, выпил горячего чая с мёдом, ощущая, как тепло разливается по телу, успокаивая дневную суету. Глаза сами начали слипаться, и он незаметно погрузился в сон в самый разгар игры, сжимая в расслабленных руках геймпад.

Первый день прошёл идеально. Без суеты, без обязательств, без необходимости куда-то спешить.

Наутро он проснулся поздно, около одиннадцати. С трудом продрал глаза, щурясь от пробивающихся сквозь жалюзи (Паша терпеть не мог обычные тканевые шторы) лучей солнца, потянулся всем телом, широко зевнул и попытался встать… но кресло, словно живое, потянулось за ним. Оно с хлюпающим, почти органическим звуком отлипло от его спины и глухо шлёпнулось обратно на пол, будто разочарованное тем, что его покинули.

Павел усмехнулся, потёр лицо ладонями, прогоняя остатки сна.

– Слишком долго сидел, – пробормотал он, и в голосе прозвучала не то лёгкая тревога, не то удивление.

Он побрёл на кухню, чувствуя приятную расслабленность во всём теле. Поставил чайник, включил музыкальный канал и убавил громкость. Приглушённые мелодии заполнили пространство, создавая иллюзию обычного утра.

День потянулся в каком-то сонном мареве. Температура чуть поднялась, тело ломило, но это только усиливало ощущение блаженного покоя. Павел то дремал в кресле, то просыпался, чтобы перекусить, то бесцельно переключал каналы, то играл в приставку, то снова погружался в полусон. Время потеряло чёткие очертания. Он то и дело ловил себя на том, что не помнит, сколько сейчас часов, который сейчас день недели, даже какое сегодня число. Но какая разница? Мир за окном существовал где-то далеко, а здесь, в этой квартире, было тепло, тихо и безопасно.

Он варил пельмени и ел их с горчицей и чёрным перцем, наслаждаясь острым вкусом, пробуждающим вкусовые рецепторы. Потом готовил макароны, щедро заливая их майонезом, чувствуя, как жирность и сытность пищи дарят мгновенное удовлетворение. Потом снова что-то варил, жарил, смешивал – еда становилась не столько потребностью, сколько ритуалом, способом заполнить пустоту между сном и бодрствованием.

Ночью он проснулся от жажды. Горло пересохло, во рту ощущался неприятный привкус. Он потянулся, чтобы встать, и вдруг почувствовал резкую, пронзительную боль в запястье, словно кожу прищемило чем-то тяжёлым. В полумраке он нащупал выключатель, щёлкнул им и в ярком свете лампы увидел то, что заставило его сердце на мгновение сжаться.

На подлокотнике кресла, там, где лежала его рука, остался кусочек его кожи. Маленький, но настоящий – розовато-красный, с каплями сукровицы по краям. На запястье краснело небольшое пятно, будто он сильно ободрался о шероховатую поверхность.