Стеклянный зверь

Вышел на улицу. Город встретил меня своим привычным лицемерием. Солнце, бледное, как труп, пыталось пробиться сквозь пелену смога. Тени были живыми. Они отставали от людей, прилипали к стенам, перешептывались. Моя тень шла впереди меня. Не желала следовать. Она знала дорогу лучше.

Место встречи старый фонтан. Когда то он бил струями, теперь из его ржавой пасти сочилась бурая жидкость, пахнущая окисленными надеждами. Я сел на бортик, ощутил шершавость камня под пальцами. Ждал.

Мимо проходили люди-призраки. Их шаги не издавали звука. Они скользили, как кадры старой пленки, заевшей в проекторе. Их лица были стерты, как монеты, побывавшие в тысячах рук. Ничего личного. Только тихий ужас бытия.

Рядом упала ветка. Сухая, с гнилой сердцевиной. Я поднял ее. В руке она затрещала, зашептала. Голоса. Десятки голосов, спрессованные в древесину. Они рассказывали обрывки историй. О любви, которая сгорела. Об измене, которая не зажила. О ребенке, который так и не родился. Я сжал ветку. Шепот стал громче, перешел в визг. Я бросил ее обратно в лужу. Визг захлебнулся, но из воды на меня смотрело чье то отражение. Не мое.

Из-за угла вышел он. Тот, кому я должен был передать пачку. Длинное пальто, шляпа, надвинутая на глаза. Костюм, сшитый из ночи. Его лицо было обычным, настолько обычным, что его нельзя было запомнить. Идеальная маска.

Он сел рядом. Не глядя на меня. Между нами легла тень.

Принес?

Принес.

Целый?

Целый.

Я протянул ему сверток. Его пальцы, длинные и бледные, как черви, коснулись моей ладони. Холод пронзил меня до костей.

Он развернул газету, заглянул внутрь. Кивнул.

–Чистый продукт. Редкость.

Он достал из кармана конверт. Толстый. Я сунул его во внутренний карман куртки, не глядя. Деньги пахли чужим потом и страхом.

Он поднялся, чтобы уйти. Его движение было неестественно плавным, будто его вешали на невидимые нити.

–Слушай – сказал я. Его спина замерла. – Что с ним будет?

Он медленно обернулся. Его глаза были пустыми, как окна заброшенного дома.

–Его вдохнут. Растворят в крови. Он станет памятью. Чужой, но яркой. На одну ночь. Потом, похмелье. Только не от алкоголя. От счастья. Самое жестокое похмелье.

Он развернулся и пошел. Его тень слилась с другими тенями, поглотилась ими. Он не скрылся за углом. Он растворился в воздухе, стал частью городского марева.

Я сидел еще некоторое время, глядя на бурую жижу в фонтане. В ней что-то плескалось. Маленькое, слепое. Возможно, рыба, мутировавшая в этом отравленном супе. Возможно, нечто иное. Оно вынырнуло на мгновение. У него был человеческий глаз. Он моргнул. Я отвел взгляд.

В кармане жгло осколки. Я достал один. Тот, что был похож на слезу. Он был теплым, почти горячим. В его глубине что-то шевельнулось. Я присмотрелся. Мне показалось, что это отражение. Не мое. Другого лица. Женского. С печальными глазами и шрамом на щеке в форме полумесяца. Из той жизни, что была до. Или той, что будет после.

Я сунул осколок обратно. Встал. Пора было двигаться. Дело было сделано, но пустота внутри не исчезла. Она лишь выросла, заполнила все, до самых краев.

По дороге домой я увидел стаю ворон. Они сидели на карнизе старого дома, молчаливые, как судьи. Их черные глаза провожали меня. Я знал, что они видят. Они видят пепел, из которого я слеплен. Они видят тварь в ведре, что ждет моего возвращения.

Я зашел в магазин у дома. Купил бутылку. Не чего-то особенного. Дешевой отравы, которая сожжет горло, но позволит забыть на пару часов. На кассе сидела женщина. Ее лицо было маской усталости. Она протянула сдачу, ее пальцы дрожали. Я взял монеты. Они были теплыми, будто только что из чьего-то кармана.

Тяжелый день? – спросил я, сам не зная зачем.

Она посмотрела на меня. В ее глазах не было ничего. Ни злобы, ни сочувствия. Пустота.

Все дни одинаковые, – прошептала она. – Как близнецы-сиамцы. Один начинается, когда другой еще не кончился. А ночью они шепчутся. Передают друг другу секреты.

Я кивнул. Что я мог сказать? Она была права. Мы все были сиамскими близнецами с собственным отчаянием. Разделить нас означало убить.

Я вернулся в свою конуру. Запер дверь на все замки. Их было три. Железных, тяжелых. Они не спасали от того, что было внутри.

Я открутил крышку. Запах ударил в нос. Ацетон и тоска. Я отпил. Огонь прошел по пищеводу, упал в желудок, принялся жевать его стенки. Хорошая боль. Честная.

Себя не обманешь. Обманешь только других. Ненадолго.

Я подошел к окну. Красная луна уже висела в небе, разливая свой больной свет. Она улыбалась. Всегда улыбалась. Ее улыбка была похожа на шрам на лице того, кто когда-то создал этот мир и тут же о нем пожалел.

В отражении в стекле я увидел его. Своего двойника. Он стоял за моей спиной, босиком, в рваной футболке. Его глаза были полны той же желчи. Но сейчас в них был еще и вопрос.

Боги, – прошептал он моими губами, но я не слышал звука. Я лишь видел движение губ. – Мне надо встать.

Ты уже стоишь, – ответил я ему в отражение, тоже беззвучно. – Мы оба стоим. И никуда это нас не приведет.

Он покачал головой. Из его глаз потекли слезы. Они были черными, как смола, и стекали по щекам, оставляя полосы, похожие на трещины на старом фарфоре.

Я отпил еще. Повернулся, чтобы посмотреть на него вживую. В комнате никого не было. Только я и густой, неподвижный воздух, пахнущий одиночеством.

Но на полу, у моих ног, лежала лужица. Черная, маслянистая. И в ней плавал один осколок. Круглый, как слеза.

Я поднял его. Он был ледяным.

Теперь у меня их было снова два. Два осколка. Два голоса в кармане. Два спутника в этом бесконечном пути сквозь сумерки, где тени знают дорогу лучше тебя, а из всех розеток доносятся чужие секреты.

И красная луна смотрела в окно. Не моргая. Всевидящая. И улыбающаяся. Всегда улыбающаяся.